был полностью их поглотить. Тогда Михаил прошептал какие-то успокаивающие
слова, нагнулся, пошарил по льду рукою, собрал немного хворосту, и вот уже
загорелись два новых факела. При их свете они стали собирать разметанные
ветром сучья...
этого озера. Однако, и Михаилу было не по себе - ему казалось, что он уже
был возле этого озера, только вот подробностей никак не мог вспомнить. Он
уже набрал достаточно сучьев, и выпрямился, ища взглядом Эльгу - хрупкий
огонек ее факела едва прорывался через стремительное снежное марево; он
крикнул, позвал ее по имени, но, судя по тому, что огонек продолжал
удаляться - она не слышала за воем ветра. Он закричал из всех сил - все
тщетно - куда ему было тягаться с вековечным воплем стихии. Он уже собрался
броситься за нею, как приметил еще одну особенно большую ветвь, которая едва
виднелась впереди. И только когда подбежал, когда дотронулся, понял, что -
это вовсе не ветвь. Что-то непроницаемо темное поднималось из льда, а выше,
терялась в клокочущей темно-серой дымке. Тут Михаил понял, что
наткнулся-таки, на замерзший дух этого озера, попятился, хотел было
повернуться и бежать, но было уже поздно - это серое, клокочущее марево
стремительно стало раздуваться, и вот уже нахлынуло на него, спеленало
незримыми, леденящими путами, и поволокло обратно.
которого беспорядочно, во все стороны вырывались искривленные отростки,
который весь покрыт был провалами, трещинами - из глубин этого столба
выпирали смерзшиеся лики, некоторые из которых еще и шевелились. И вот один
из ликов стал раскрывать рот: видно было, что это давалось ему с величайшим
трудом, от этого новые трещины покрывали его темно-матовую поверхность,
раздавался пронзительный треск - Михаил ожидал услышать какой-нибудь
яростный исступленный голос, но против его ожиданий, полились слова нежные,
похожие на птичье пенье в весеннюю пору:
уже перед самой смертью... Ты лишь иногда темным ветром проносился здесь, но
это было так давно... так давно... так давно...
он совершенно точно знал, что этот лик был ему знаком, и только вот не мог
вспомнить откуда. И он чувствовал вину - он, еще не ведая за что, уже готов
был пасть перед этим ликом на колени, прощения у него вымаливать.
прикасается к темным, только что раскрывшимся глазам - тот же птичий,
мелодичный голос пропел прямо у него в голове:
все ярче и ярче он становился... Михаил все понял и зарыдал - он,
страдающий, молил о прощении, но он знал, что прощения не будет
привычной ему спальни увидел нечто темное, узкое и колышущееся. Вначале он
подумал, что очутился внутри большого, доброго сердца, но потом вспомнил,
что он в палатке, рядом с родителями, а палатка стоит на живописном берегу
озера, к которому они три дня шли по лесным тропам. Некоторое время он лежал
без всякого движения, вслушивался в таинственные ночные звуки доносящиеся
снаружи: шорохи, неуловимые вздохи, далекое уханье филина, иногда - плеск
рыбы в озере. И тогда он понял, что не сможет уже заснуть, и что ему никак
нельзя оставаться в палатке, что он очень многое пропустит, пролежав на
месте до утра. Он покосился на родителей - они сладко спали. Тогда Миша
осторожно прокрался к выходу и выбрался.
луны туман. Над землей же он плыл пушистыми словно живыми облачками. Между
деревьями провешивались призрачные стены, в них виделось некое движение -
казалось, что вокруг палатки, по лесу, и прямо по воде кружил призрачный
хоровод. Миша постоял некоторое время, и все более и более верил, что
действительно кружат некие духи. И тут на одной из ближайших ветвей
раскрылись два громадных, зеленых ока, тут же зашумели крылья, и какое-то
крупное тело, обдав Мишу волной теплого воздуха, пронеслось у него над
головою. Он не испугался - нет - он почувствовал восторг; вспомнились ему те
сказки, которые он так любил читать, а еще больше слушать в исполнении мамы,
или на пластике, и он поверил, что сейчас вот шагнет в эти самые сказки, и
испытает самое прекрасное, что только можно испытать. В эти мгновения, на
всем белом свете не было ничего такого, что могло бы его заставить вернуться
в палатку - он бросился за шумящими крыльями. Он бежал в теплом, ласкающем
его тумане и смеялся. Ему хотелось петь, и он пел какую-то песню, только вот
потом, сколько не старался вспомнить слова, все никак не мог. А потом он
понял, что бежит по воде, и нисколько этому не удивился - это было даже
вполне естественно. Он бежал за теми могучими крыльями, и уже видел впереди
разливающееся через туман, праздничное сияние огней. И он понял, что бежит к
тому островку, который приметил, и которым долго любовался, когда впервые
вышел к берегу озера. Островок находился в самой середине водной глади, и
там, под солнечными лучами ярко белела березовая роща. В первое мгновение и
Мише и родителям его показалось, что это храм, да и потом не раз, когда они
смотрели тогда, возникало такое чувствие. Еще днем Миша видел стаю белых
лебедей, которые к этому озеру спускались, и теперь знал, что скоро
встретится с ним.
белейшими стволами берег, и тут же подхватила и закружила его прекрасная
музыка. На скрипках, на дудках, на арфах играли и лешие, и деды-грибы, и
кикиморы и русалки, летали маленькие человечки с сияющими крылышками -
танцевали воздушные танцы; а в центре островка, вокруг костра танцевали
вокруг высокого, ярко сияющего костра двенадцать братьев и двенадцать
сестер. Братья были облачены в белые рубахи и штаны, и сестры в такие же
облачно-белые длинные платья - в глазах их сияло счастья, на губах
золотились прекрасные истории, волшебные сны, Миша бросился к ним, и хоровод
на мгновенье расступился, подхватил и его. Теперь он чувствовал их теплые
руки, чувствовал стремительное движенье, а вот ног своих, да и тела совсем
не чувствовал. Хотелось петь, и он пел, и совсем не стеснялся своего пения,
так как оно выходило таким же пригожим как и у этих созданий. Было
сладостное, возвышенное чувствие полета; была сказка, был восторг, была
нежная, братская любовь к каждому, кто кружил в этом хороводе, кто пел и
играл для них. И тогда пламя в середине круга начало плавно подниматься,
распускаться широкими, пригожими волнами, словно это был дивный сказочный
цветок. Глядь - а это действительно, вместо узоров огня, протягиваются к
ним, словно бы тончайшие, радужно-живые лепестки, льется ласковое, и
печальное пение:
даже эти слезы сродни смеху были...
над которой еще плыли розовеющие в свете восходящего солнца мягкие сгустки
тумана. Некоторое время он заворожено смотрел на остров, который весь еще
окутан был туманом, и походил на прекрасный, прямо из вод поднимающийся
храм. А потом раздался голос матери, которая спрашивала, что он так долго
задерживается у воды - он вернулся к палатке, возле которой уже потрескивал
костер, готовился завтрак. И вскоре Миша выяснил, что никуда он ночью из
палатки не выходил, но крепко-крепко спал, и даже храпел. Но он-то конечно
знал, что было на самом деле, и надеялся, что следующей ночью повторится
этот танец... Но танец не повторился - был какой-то иной сон. А потом и
вовсе забылся этот островок... На долгие-долгие годы забылся...
сияли там. Вы все замерзли, потемнели, растрескались... А березки...
обрубки их стволов прорывались из-подо льда вокруг этого места. И сквозь
смерзшуюся кору едва-едва проступали лики прекрасных дев, которые уже не
двигались, но на растрескавшихся щеках которых на века замерзли слезы. И
вновь Михаил вглядывался в это сцепление лиц: узнавал братьев и сестер с
которыми танцевал тогда, которых любил, которые дарили ему чувствие
сладостного полета.
предателя!.. Но нет-нет мне прощения! Господи, господи, что же я натворил в
том кошмарном своем существовании!.. Пожалуйста, пожалуйста, милые мои,
Прозоров Александр
Свержин Владимир
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Каменистый Артем