мы стали тесно утрамбовываться в загадочную комнатушку.
некой ванне..."
действительно ванной. Я нашарил чугунные края, ногами ступил на
эмалированную поверхность. Человек, сопевший впереди меня, куда-то пропал.
Я попробовал наклониться и ударился лбом о рукоятку крана.
не находили.
Правая нога чуть надавила в том месте, где по моим расчетам находилось
сливное отверстие. "Что за чушь? Они издеваются?" Я силился понять, куда
же исчезли мои предшественники, но мысли тупыми бревнами крутились в
водовороте, на мгновения превращаясь в аллигаторов, раздражено покусывая
друг дружку зубками.
заткнув сливное отверстие пяткой. Было не очень удобно, но в общем все
обошлось и я покинул ванную чистым. Сейчас от меня хотели чего-то иного.
решил проявить терпение.
сток и надо пролезть. Ты, главное, постарайся. Поначалу кажется узко, но
если поднажать да изловчиться, все получится.
хихиканье внимания.
проскочила. Черт возьми! Я даже не сообразил толком, как это произошло.
Раз - и все. Колено еще торчало наружу, а все прочее было уже там.
еще люди. И море вот-вот доберется.
просунул вторую ногу, поднатужился, втиснулся по пояс, а потом и по грудь.
Несколько хуже было с головой - все-таки череп - штука костяная, твердая,
но и тут я в конце концов справился. Чуть впереди меня кто-то мучительно и
медленно полз. Не крот и не крыса, - человек. Так же мучительно и медленно
полз за ним я. Должно быть, мы напоминали дождевых червей. Только с руками
и ногами, но таких же гибких, склизких и грязных. Перемещаясь по
хлюпающему тоннелю, я все еще пытался рассуждать. Море и время - ладно, но
как быть с водостоком? Труба от силы - сантиметров семь или десять в
диаметре. Одно мое предплечье куда толще. Я не говорю о туловище. Я не
говорю о животе! А тот генерал? Неужели и он ползет вместе с нами?
ухватили за ногу и дернули.
Во всяком случае я не стал спорить и решил поверить ему на слово. А через
пару минут я уже сидел в ванне. Перепачканное лицо, волосы, оскверненные
какой-то слизью, измятая одежда. И все равно я чувствовал огромное
облегчение. Все кончилось. Перебродив, компот трансформировался в вино. Я
сидел в собственной ванне, я слышал приглушенную ругань соседей. Мгла
окружала со всех сторон, но я не сомневался: события перебросили
незадачливого путешественника на родину, домой. В отличие от многих бродяг
я люблю путешествовать с одним непременным условием - всегда возвращаться.
В данном случае я перехитрил всех и даже самого себя. Холод, который я
предсказывал на завтра, уже миновал. Пространство, вобравшее меня,
причислялось уже к иному времени. Здешнее время еще хранило тепло. Еще или
уже...
каком-то смысле означает потерять себя. Если это происходит в коллективе,
можно укрыться в безлюдных пещерах, если потеря настигает в одиночестве,
значит, бьет час выходить в люди. Именно там - в вереницах необязательных
разговоров, среди пирамидальных салатных холмов и лениво-безучастных
тортов вдруг обнаруживаешь с удивлением свое крохотное "я". И возвращается
былая запальчивость, возрождается тяга к несбыточному, приходит знание
того, что ложка - существо одноклеточное и по роду своему мужское, а вилка
- напротив, обязательно дама - с грациозно изогнутой спинкой, всегда
вприщур и остро нацеленная, готовая прижать и ужалить. И только в гостях
взираешь на часы с оттенком снисходительности. То, что может все, не в
состоянии уничтожить таинство посиделок. Ради этого я хожу в гости. И по
этой же причине не беру с собой фотоаппарата.
перфорации вызывали во мне священный трепет. Я закупал бездну фотомелочей
и спешил запереться в своей крохотной, подсвеченной красным фонарем
лаборатории. Но с некоторых пор любовь моя несколько приувяла. Я
заподозрил, что дни рождений, на которых я без устали работал затвором,
мало-помалу превращаются в дни моих фотографий. Праздник претерпевал
странный перелом, и меня начинали таскать из угла в угол, желая
запечатлеть свои незамысловатые позы и улыбки. Иногда мне просто некогда
было поесть, зато и почести мне оказывались почти как имениннику. О нем,
кстати, успевали забыть. На слуху было только имя фотографа. Странный
азарт охватывал гостей, - в них пробуждались актерские качества, и каждый
в меру своей фантазии старался изобразить что-нибудь особенно вычурное.
Багроволицые кавалеры в тройках и галстуках становились на голову, кто-то
пытался садиться на шпагат, а в групповых снимках начиналось совсем
неописуемое. Зубастые оскалы лезли в объектив, люди лепились в ком и изо
всех сил кричали, желая озвучить кадр, зарядить его своей взбалмошной
энергией. Самое удивительное, что иногда это им удавалось.
звонки и расспросы. Все встречные и поперечные считали своим долгом
поинтересоваться, что там с фотографиями и как удалась проявка.
Спрашивали, когда можно ожидать презента. Когда же "презент" расходился по
рукам, начинались довольно странные воспоминания - воспоминания о том, как
все они _ф_о_т_о_г_р_а_ф_и_р_о_в_а_л_и_с_ь_.
себе. Фотография - не зеркало, к ней другое отношение, и порция неприязни
обязательно достается фотографу. Впрочем, может быть, вполне заслужено.
Чего-то он, значит, не уловил. Какого-то прекрасного момента. И не
оправдание, что такие моменты - редкость, что их караулят, как пугливую
синюю птицу. Вот и карауль, коли снимаешь! Выслеживай! И нечего
оправдываться и объяснять, что жизнь - не фотография. И что плакать
красиво не получается. Так уж оно принято. Вой и рыдания принято называть
плачем. А разудалое человеческое гавканье - смехом.
остается дома, на верхней полке моего специального фотошкафчика, а я
подставляю плечи под парадный пиджак и плетусь к зеркалу.
костюму в зависимости от обращения дают самый разный возраст - от трех до
двадцати лет. То есть, после чистки и глажки - выглядит он года на три -
не больше, а вот после гулянки, дня рождения или еще хуже свадьбы - на все
двадцать.
громоздкого проектора, пахучих реактивов, стопок фотобумаг и черных
рулонов отснятой пленки фотоаппарат чувствовал себя более комфортно, чем у
меня в сумке. Это было очевидно, и я удовлетворенно прикрыл дверцу.
без фотоаппарата. Хозяина звали весело и просто: Василий Грушин. Он мне
нравился, я ему тоже, хотя друг дружку мы понимали с трудом. Он был
серьезен и верил в принципы, я тоже был серьезным, но, что такое принципы,
не знал. Он мечтал переустроить мир к лучшему и на собственном примере
неустанно доказывал, что это вполне возможно. Про переустройство мира я
опять же ничего не знал, но Васю Грушина за эту его мечту любил. Любил, но
не уважал, и за это он, кажется, уважал меня. Грушин был крупным
начальником, его баловали подарками, улыбками и комплиментами. Я ему
ничего не дарил и улыбался только когда мне этого хотелось. Но Грушин мне
нравился, и он про это знал. Судя по всему, ему было этого достаточно.
Охрану из проходной он проверял на знание Пушкина. Здоровый малый
перетаптывался у него в кабинете и с туповатой растерянностью повторял:
некотором роде... Ммм... В общем продолжай...
бубнили заученные строчки. Знатоков Пушкина Грушин поощрял премиальными.
Посняков Андрей
Зыков Виталий
Свержин Владимир
Никитин Юрий
Фазиль Искандер
Андреев Николай