Чтение 5–й страницы книги ~Опозная живого~

- Не могу понять, - вздыхает Галка.

- Чего?

- Смысл подстановки ясен. А вторая граната зачем?

- Чтобы нельзя было опознать убитого. Терентий бросал под ноги - удар мог пощадить лицо. Вторую гранату бросили в голову.

- Не проще ли было Паулю перевестись из Одессы, не прибегая к столь сложным и кровавым мистификациям?

Я уже не могу сидеть. Я хожу взад и вперед между койками каюты, размышляя вслух.

- Видишь ли, во-первых, Волошин-Гетцке игрок. В картах - блеф и риск, в шахматах - неожиданность и атака. Таков он и в жизни. "Проще" для него неинтересный тактический ход. Во-вторых, у берлинского начальства Пауля были, по-видимому, на него свои расчеты. Уже тогда гитлеровская разведка забрасывала к нам и в сопредельные славянские страны специально подобранных агентов на длительное оседание. Посылали человека на случай, если понадобится в будущем. Жил бы законспирированный, незаметный до того, пока не потребуется, Гетцке был для этого идеальным кандидатом. Родной для него русский язык, знание правовых норм и моральных устоев советского общества, его эстетических вкусов и бытовых черт плюс преуспевающая деятельность на гестаповском поприще и наиболее ценимые качества империалистического разведчика - ум, хитрость, жестокость и неразборчивость в средствах. Все остальное уже было делом техники.

- А почему ты решил, что Сахаров - это Волошин?

- Узнал его. И не я один.

- Видела. На причале. - Тон Галки уже становился чуть ироничным. Интересно, по каким признакам вы его узнали? Я, например, и сейчас не узнаю.

- Ты знала его мальчиком. В эсэсовском мундире не видела. В "Пассаже" он не жил, по улицам разъезжал в машине, а в гестапо, к счастью, тебя не допрашивал.

- Пусть так. Но за три десятка лет человек иногда меняется до неузнаваемости.

- Например, отращивает бороду.

- Давай без сарказма, - уже сердится Галка. - Я не знаю, потому и спрашиваю.

- А я и объясняю. Ты знала Павлика Волошина, но не встречалась с Паулем Гетцке. А мы с Тимчуком встречались. И неоднократно. Лицом к лицу, как говорится.

- И что же в лице Сахарова оказалось волошинским?

- Во-первых, глаза. Или, точнее, что-то общее в них, собирательное: холодное недоверие к собеседнику, колючий огонек, умение скрывать что-то свое подспудное, другим неизвестное. Я не могу сформулировать точно эту общность глаз, но, заглянув в глаза Сахарова, внутренне содрогнулся - столь знакомыми они мне показались.

- Это не для прокуратуры.

- Конечно. Впечатление не доказательство: показалось, приснилось, привиделось. Есть, правда, и другая общность портрета. Похожи лоб, высокий взлет бровей, ноздри хищника, маленькие уши. Увы, все это не "особые приметы" - найдешь у множества лиц в толпе. Но есть какие-то штрихи индивидуальности, неповторимые оттенки личности, характерные, присущие только одному человеку привычки. Один пробует языком когда-то беспокоивший его зуб, отчего лицо чуть-чуть кривится и морщится. Другой в минуту задумчивости теребит мочку уха, третий предпочитает чесать затылок, четвертый полуприкрывает рукою рот, когда удивляется. По таким привычкам часто безошибочно угадываешь сходство.

Галка напряженно молчит, думает. Глаза по-прежнему недоверчивы.

- У Павлика была своя манера входить в воду с пляжа, - вспоминает она, - нырял под волну на мелководье и плыл под водой, пока позволяло дыхание, затем выскакивал на волну, как дельфин, и уплывал далеко в море, почти невидный с берега. Впрочем, это тоже не "особая примета". Так купаются многие.

- В том числе и Сахаров.

- Где это ты видел?

- На пляже в Ялте, когда вы уезжали на экскурсию.

- Смешно.

- Скорее любопытно. Не "особая примета", согласен. Но есть и особая. У Павлика Волошина, когда он начал курить, появилась и своя манера закуривать: затянуться, вынуть сигарету изо рта двумя пальцами, отставив мизинец этакий одесский лихаческий шик, - и посмотреть на тлеющий огонек папиросы. Точь-в-точь так же закуривает и Сахаров. Привычка настолько слилась с его личностью, что он забыл о ней как об "особой примете". Мелкий просчет, но просчет.

- А ты рискнешь утверждать, что такая же мальчишеская привычка не сохранилась с детских лет и у некоего Сахарова?

- Не рискну, конечно. Приметы не убеждают, а настораживают.

- А шрам? - вдруг вспоминает Галка. - У Павлика его не было.

- Возможна пластическая операция.

- Не подгоняешь ли ты доказательства к версии? Бывают такие следователи.

- Знаю, что бывают. Повторяю, я еще ни в чем не убежден, но причин для настороженности все больше и больше. Тут уже не только мистика интуиции и случайность совпадений "особых примет", настораживают и шероховатости в биографии Сахарова.

- Успел узнать?

- Да, из его рассказа. Кстати, говорит о важных событиях с полнейшим безразличием к теме, с какой-то подчеркнутой равнодушной интонацией. Как о нечто само собою разумеющемся. Воевал, был в плену, сидел в лагере для военнопленных, освобожден американцами, и, по-видимому, без всяких сложностей.

- Н-да... - задумывается Галка.

Искорки недоверия в ее глазах гаснут. Глаза уже не щурятся, они широко открыты, сосредоточенны и серьезны.

- Обычный в те годы способ заброски агента, - говорит она. - Придется проверять по двум каналам.

- Уже начал. Пока ты любовалась алупкинскими красотами, я переговорил с Москвой и Одессой. Завтра получу первую информацию.

Разговор обрывается, мы приходим к одной мысли, которой будут теперь отданы все наши думы, силы и чувства.

- А все-таки жаль, - говорит она, - что отпуск кончился.

Сочи
Я РАЗГОВАРИВАЮ С ОДЕССОЙ

Завтракаем на подходе к Сочи. На палубе тридцать градусов в тени, а здесь, в ресторане, кондиционеры снижают жару до восемнадцати. Свежо и прохладно. Официантки в накрахмаленных фартучках разносят кофе по-варшавски с пастеризованным молоком.

Разговор не клеится. Сахаров, как и вчера, молчалив и сумрачен. Тамара злится - должно быть, поссорилась с мужем; вышла к завтраку с покрасневшими веками и разговаривает только с Галкой о предстоящей экскурсии в Мацесту и Хосту.

Я молча дожевываю сырники и вздыхаю:

- Предпочел бы хороший бифштекс по-деревенски.

Когда-то у Волошиных их очень хорошо готовила домработница Васса.

Он спрашивает:

- Почему по-деревенски?

- С поджаренным луком, - поясняю я. - Так он когда-то именовался в ресторанных меню.

- Не знаю, - пожимает он плечами, - до войны по ресторанам не хаживал. А сейчас они без названия. Просто бифштекс с луком. Лучше всего их готовят в Берлине.

- В Берлине? - недоумеваю я.

- Я имею в виду ресторан "Берлин", - снисходительно поясняет он.

- В Одессе в "Лондонской" готовят не хуже, - заступается за Одессу Галка.

- Что это "Лондонская"? - интересуется Сахаров.

Я вмешиваюсь:

- Так называлась раньше гостиница "Одесса" на Приморском бульваре. По привычке старые одесситы ее и сейчас называют "Лондонской".

- С раскрашенным Нептуном в садике? - улыбается Сахаров. - В воскресенье с Тамарой там обедали. Неплохо. А вы, значит, тоже одессит?

Спрашивает он, как обычно, лениво, без особой заинтересованности. Именно так спросил бы Сахаров. Если же это Пауль, то не узнать меня он не мог, и вопрос, конечно, наигран. Кстати говоря, мастерски, по актерской терминологии - "в образе".

Ну а мой "образ" позволяет не лгать.

- Конечно, одессит. Вместе с Галиной в одной школе учились.

- И воевали в Одессе?

- Оба. Вместе были в оккупации. В партизанском подполье.

- Страшно было?

- На войне везде страшно.

- Верно, - соглашается он. - В плену тоже было горше горького. А что сильнее - страх перед смертью в открытом бою или ежедневный поединок с гестапо?

Если Сахаров - это Пауль, то он допускает просчет. Подлинный Сахаров не должен был бы интересоваться чужой и безразличной ему Одессой, да еще в далекие оккупационные годы. Тогда ему, Сахарову, как говорит он сейчас, самому было несладко, и обмениваться воспоминаниями такой Сахаров едва ли бы стал. Тут Пауль из "образа" вышел.

И я с готовностью подымаю перчатку.

- Страх смерти на войне дело привычное. О нем забываешь, в подполье тем более. Нет ни бомбежек, ни артобстрела. Поединок с гестапо, конечно, не игра в очко, но мы выигрывали и такие поединки. Да и не раз.

Я посмотрел на Галку - она порывалась что-то сказать, но не сказала. И Сахаров перехватил этот взгляд. Он снова "в образе", задумчивый и незаинтересованный. Понял ли он свой актерский просчет, или настолько убежден в своей неразоблачимости, что ничего и никого не боится? Это совсем в духе Пауля. Игрок всегда игрок - врожденное свойство характера не заслонишь никакой маской.

Похоже, что он играет наверняка. Узнал, но не боится, хорошо замаскирован и может поиграть со мной в кошки-мышки. Пока мои данные воспоминания, ощущения, приметы, предположения - все это, как говорит Галка, не для прокуратуры. Акул не ловят на удочку - нужен гарпун.

Может быть, мне даст его Одесса или Москва?

Долго ждать не приходится. К столу подходит официантка и, нагнувшись ко мне, тихо спрашивает:

- Вы товарищ Гриднев Александр Романович?

- Так точно.

- Капитан вас просит подняться к нему на мостик.

- Интересно, зачем это вы ему понадобились? - неожиданно любопытствует Сахаров.

Я мгновенно импровизирую:

- Так ведь это наш старый одесский знакомый. С его помощью мы и получили эту каюту. Ведь билеты на круиз давно распроданы.

- Я знаю, - тянет Сахаров. - А как зовут вашего капитана?

- Невельский Борис Арсентьевич. Старинная родовая фамилия русских мореплавателей и землепроходцев.

Хорошо, что я предусмотрительно узнал имя и отчество капитана. Но с какой стати Сахаров спросил меня об этом? Проверить? Поймать на сымпровизированной выдумке? Пожалуй, когда я уйду, он с пристрастием допросит Галку. Ничего, она вывернется.

Я подымаюсь на капитанскую палубу, припоминая все сказанное за столом. Ничего особенного. Мелочи, нюансы. Например, демонстративное подчеркивание своего незнания Одессы, его интерес к нашим переживаниям в одесском подполье, но, может быть, мне только это показалось. Ладно, подождем.

Капитан выходит навстречу мне к верхнему трапу.

- Скорее в радиорубку, - торопит он. - Вас уже ждут.

Меня действительно ждет у радиотелефона в Одессе Евсей Руженко.

- Долго же ты добирался из ресторана. Минут десять жду, - ворчит он.

- Да, но, сам понимаешь, я не хотел показать Сахарову, что спешу к телефону. Тем более это его, кажется, заинтересовало.

- Сахаров - это воскресший Гетцке?

- Есть такая думка.

- Подтверждается думка. Донесением Тележникова секретарю подпольного райкома.

- Какого Тележникова?

- Ты же в его группе был. Седого не помнишь?

- Седого забыть нельзя. Забыл, что он Тележников. Старею. Так о чем донесение?

- О двух гранатах. Не наша граната убила Гетцке.

- Я это знаю.

- Тележников уверен, что нам вместо Гетцке подсунули другого.

- Это я тоже знаю. Меня интересует его досье.

- Досье нет. Или его вообще не было, или его изъяли заранее, еще до отступления.

- Я так и предполагал. Что же удалось узнать?

- Мало. Нет ни его фото, ни образцов почерка. Ни одной его записки, ни одного документа, им подписанного. Со свидетелями его деятельности тоже не блеск. Никто из попавших к нему в лапы не уцелел. Хозяйка квартиры, где он жил, бесследно исчезла во время отступления последних немецких частей из Одессы. Осталась в живых лишь ее дочь, находившаяся в то время у родственников в Лузановке. Ей было тогда десять лет, и многого она, естественно, не запомнила. Помнит красивого офицера, хорошо говорившего по-русски, нигде не сорившего и даже пепел от сигарет никогда не ронявшего на пол. Вот ее собственные слова: "Он курил только безмундштучные сигареты, курил медленно, любуясь столбиком пепла. Как-то подозвал меня и сказал: "Смотри, девочка, как умирает сигарета. Словно человек. Остается труп, прах, который рассыплется". Иногда он с мамой раскладывал пасьянсы и даже научил ее какому-то особенному, не помню названия. Кажется, по имени какого-то короля или Бисмарка".

- А еще? - нажимаю я.

- Еще Тимчук.

- Тимчука оставь. Я уже говорил с ним в Одессе.

- Он добавляет одну деталь, о которой тебе не рассказывал. В минуты раздражения или недовольства чем-либо Гетцке кусал ногти. Точнее, один только ноготь. На мизинце левой руки он всегда был обкусан.

- Это все?

- Скажешь, мало за одни сутки? Но мы еще кое-что выловили. Мать Гетцке, Мария Сергеевна Волошина, до сих пор живет в Одессе. Говорит следующее: "Павлик и в детстве кусал мизинец, я корила его, даже по рукам била - не отучила. Осталась эта привычка у него и когда он вернулся сюда уже в роли немецкого офицера. Я уже не делала ему замечаний: он был совсем, совсем чужой, даже не русский. Друзей у него не было, девушек его я не знаю. Хотя, правда, он рассказывал мне об одной, дочери какого-то виноторговца в Берлине. Имя ее Герта Циммер, я запомнила точно: очень уж смешная фамилия. Павлик говорил, что даже хотел жениться на ней, но немецкая мачеха его, баронесса, не дала согласия на брак, пригрозив, что лишит наследства". Пока все.

- Как ты сказал - Герта Циммер?

- Точно.

- Спасибо. Это уже улов. Продолжай в том же духе. Документацию перешли мне в Москву. А связь поддерживай с "Котляревским" с ведома и разрешения капитана.

- Хороший мужик. Знаю.

- Очень уж элегантен.

- В загранрейсах требуется. И в своем деле, и в отношениях с людьми безупречен. Можешь полагаться на него в любой ситуации.

Капитан предупредительно встречает меня у входа в свою суперкаюту:

- Заходите, Александр Романович. Очень хочется полюбопытствовать.

- Что ж, полюбопытствуйте.

- Угощу вас настоящим ямайским ромом, остался от марсельского рейса.

- В другой раз с удовольствием. А сейчас, сами понимаете, разговаривал с Одессой, надо кое-что осмыслить и взвесить.

- А как ведет себя неизвестный в заданном уравнении?

- С отменным спокойствием.

- Не сбежит?

- Не думаю. Очень в себе уверен. Кстати, он был за столом в ресторане, когда официантка передала мне ваше приглашение, и крайне заинтересовался. Ну, я и сымпровизировал, сказав, что мы с вами знакомы еще по Одессе и даже каюту на теплоходе получили с вашей помощью. Не возражаете? Тогда просьба: разрешите зайти к вам с женой, когда будете свободны. Версия закрепится, и я могу уже без подозрений навещать вас, когда это потребуется.

- Превосходно, - дружески улыбается капитан, - сегодня же вечером и приходите ужинать. Уверяю вас, что ужин будет не хуже, чем в ресторане.

- И с ямайским ромом? - спросил я.

- И с ямайским ромом.

Я РАЗГОВАРИВАЮ С МОСКВОЙ

Галка ждет меня в каюте переодетая в другое платье и в новые туфли видимо, собралась на прогулку в город.

- На экскурсию? - интересуюсь я.

- Нет, решили на городской пляж с Тамарой и Сахаровым.

- Он тоже едет?

- А ты разве нет?

- Не могу. Жду вызова из Москвы. Скажешь, что не хочу тащиться по жаре через весь город. Обойдусь душем. Если спросит, конечно.

- Спросит. Он явно обеспокоен твоим визитом к капитану. Я поддержала версию о знакомстве, не знаю, насколько убедительно, но поддержала.

- Сегодня вечером поддержим ее оба. Мы ужинаем не в ресторане, а у капитана. По его специальному приглашению. Обязательно похвастай этим перед Сахаровым. Не специально, а к слову, без нажима. Ну а в разговоре обрати внимание на левый мизинец Сахарова.

- Ноготь обкусан? - улыбается Галка. - Тоже мне сыщик. Я это давно заметила: он кусает его, когда задумывается. Или просто проводит кончиком языка, когда кусать уже нечего. Скверная привычка, но едва ли веское доказательство.

- Даже не доказательство, а штришок. Еще один штришок к портрету Волошина-Гетцке. Ну а на пляже ты уточни еще один. Когда он заплывет подальше от берега и вы останетесь с Тамарой вдвоем, заговори о картах. Найди повод. Скажем, преферанс, покер, смотря на что клюнет. Упомяни и о пасьянсах. Обязательно о пасьянсах.

- Терпеть не могу пасьянсов. Что-то вроде козла, только без стука и в одиночку.

- Ну а по роли пасьянсы - твое любимое развлечение. Узнай, любит ли она их, если любит, обещай научить ее пасьянсу какого-то немецкого короля или Бисмарка. Старик пробавлялся ими в часы досуга.

Галка настораживается.

- Зачем тебе это?

- Проверить одесскую информацию.

- Есть что-нибудь интересное?