Чтение 5–й страницы книги ~По тонкому льду~

не мои слова. Они принадлежат Бальзаку, которого, как мне помнится, никто
еще не причислял к глупцам.

Безродный потискал рукой свой подбородок и, нахмурившись, сказал:

- Идите, товарищ Селиваненко! Дело оставьте - и идите!

Селиваненко повернулся через левое плечо и вышел.

Геннадий встал из-за стола, прошел до закрытой двери, нажал на нее
ладонью, хотя нужды в этом никакой не было, и, обернувшись к Дим-Димычу,
обратился неожиданно на "ты":

- Я никогда не говорил тебе, Брагин, хотя давно собирался сказать, что
думать надо головой.

- А ты разве пытался думать другим местом? - съязвил Дим-Димыч.

- А голова у тебя не всегда хорошо варит. И я ею не особенно доволен.
На данном отрезке времени особенно.

Дим-Димыч метнул в меня насмешливый взгляд и ответил:

- Не стану уверять, что моя голова украшает меня, но я ею доволен.
Понимаешь - доволен. Я привык к ней.

- Товарищи! Я пришел к вам не затем, чтобы слушать вашу перебранку, -
запротестовал я, - у меня дел уйма.

- Тоже верно, - снисходительно согласился Геннадий. - Дело, я считаю,
еще не провалено. Оно не дотянуто. Виновный еще заговорит...

- Виновный или обвиняемый? Это еще не одно и то же, - попытался
уточнить я.

- И будет ошибкой, если мы его освободим, - закончил Безродный.

- Никакой ошибки не будет, Геннадий... - горячо возразил Дим-Димыч и
добавил, явно против своего желания: - Васильевич... Чеботаревский чист, как
агнец. Он вполне наш, советский человек. Ему было пятнадцать лет...

- Ого! - воскликнул Безродный и поднял палец. - Пятнадцать лет!
Хорошенькое дело! Если он смог переплыть Днестр, почему он не смог дать
подписку? Почему он не мог явиться по заданию? Что вы хотите из меня
сделать? Я вас спрашиваю, товарищ Брагин. Хотите сделать из меня великого
гуманиста? Ромен Роллана? Я для этого не гожусь. Могу вас заверить, что
осудят его...

- Никто его не осудит, и, освободив его, мы никакой ошибки не сделаем.
Надо не передавать, а прекратить дело. Даже Екатерина Вторая, которую
история тоже не считает гуманисткой, сказала как-то золотые слова: лучше
десятерых виновных простить, чем одного невинного казнить.

- Речь идет не о казни. Не говорите глупости! Пусть ваш Чеботаревский
посидит за решеткой. Это полезно, - проговорил Геннадий.

- Сомневаюсь, - заметил я.

- Откуда вам известно, что это полезно? - спросил Дим-Димыч. - Я не
уверен. По-моему, ничто так не изменяет взгляд на жизнь, как тюремная
решетка.

- Язык у вас отлично подвешен, - уже раздражаясь, проговорил Безродный.
- Но ваши экскурсы в прошлое и ссылки на Бальзака и Екатерину явно не к
месту.

- А ваши на Ромен Роллана - тем более, - отпарировал Дим-Димыч.

- Короче! - потребовал Геннадий. - Что вы хотите сказать?

Дим-Димыч развернул папку и сказал:

- Дело прекратить и передать не в отдел Курникова, а в архив.
Селиваненко вынес постановление, я подписал, вам остается поставить свою
подпись и доложить начальнику управления.

- Все! Разговор исчерпан, - подвел итог Безродный. - Подписывать я не
стану. И докладывать тоже. Берите дело, товарищ Трапезников. Я уверен, что
вы сделаете из него конфетку. Чеботаревский - враг. Потенциальный враг, Я в
этом убежден.

Разговор был окончен. Уступая дорогу Дим-Димычу, я покинул кабинет
Безродного.

Когда мы вышли, Дим-Димыч сделал перед закрытой дверью не совсем
почтительный жест и, обняв меня, сказал:

- Поверь мне, он кончит плохо. Он вызывает во мне холодное бешенство, -
и сейчас же, что было ему свойственно, заговорил как ни в чем не бывало о
другом: - А как с Новым годом?

- Собираемся у Курникова. Уже решено. Ты, конечно, придешь с Варенькой?

- Несомненно. О, Андрюха! Ты еще не знаешь, что это за женщина! Восьмое
чудо света. А Геннадий - дрянь. Если у него раньше и были какие-то, порывы к
чему-то хорошему, то теперь они зачахли на корню. Погибли. Навсегда. Это я
понял с неотвратимой ясностью. Пока, Андрюха!..

- Иди и не наступай на ноги начальству, - пошутил я.

30 декабря 1938 г.

(пятница)

Канун Нового года.

Я только что пришел домой, пообедал, решил заснуть перед вечерними
занятиями, но из этого ничего не получилось.

Лежать с открытыми глазами не хотелось, я встал, сел за стол и начал
писать.

В окно смотрят ранние зимние сумерки. На улице уже зажгли фонари.
Хорошо бы прогуляться по морозцу, но хочется писать. Да и другого времени,
кроме обеденного перерыва и глубокой ночи, у меня нет. Буду писать.

Первая половина сегодняшнего дня принесла мне большое моральное
удовлетворение. Получив вчера "дело" rib обвинению Кирилла Чеботаревского, я
внимательно ознакомился с ним, а сегодня утром доложил начальнику отдела
Курникову. Мой доклад был, очевидно, настолько ясен, что Курников отступил
от своего правила: не стал сам просматривать дело, а взял ручку и на
постановлении - там, где было отведено место для подписи Безродного, -
поставил свою фамилию.

Через полчаса, не более, он вернул мне дело с визой начальника
управления.

Отложив текущую работу в сторону, я зарегистрировал постановление,
заверил копии, направил их куда следует, позвонил коменданту и попросил
доставить ко мне арестованного.

Чеботаревский был не парень, а паренек - маленького роста, узкий в
плечах, худощавый, - и я бы ни за что на свете не дал ему двадцати двух лет,
которые значились в анкете. Самое большее - восемнадцать-девятнадцать. Вид у
него был настороженный, запуганный, как у загнанного зверька. Он остановился
посреди комнаты, вытянул руки по швам и выжидательно посмотрел на меня. Я
понимал его состояние: до сих пор его вызывали и допрашивали Селиваненко,
Брагин, к которым он уже привык, а тут вдруг привели к совершенно новому
человеку. В чем дело? Почему? Что его ожидает?

Я предложил Чеботаревскому сесть у самого стола и подал постановление о
прекращении уголовного преследования и освобождении из-под стражи.

Он сдержанно вздохнул, не предвидя, конечно, что таит в себе лист
бумаги, и стал внимательно читать.

Потом уронил руки на стол, ткнулся в них головой и разрыдался,
содрогаясь всем телом.

В горле у меня защекотало.

- Ну вот!.. Зачем же плакать? Все хорошо...

Кирюха поднял голову. В глазах его была радость, которую он не мог
сдержать, растерянность и слезы. Слезы - крупные, как у обиженного ребенка,
- катились по смуглым щекам.

- Это правда? - не веря еще, спросил он.

- Правда, - ответил я.

- И я могу называть вас уже не гражданин, а товарищ начальник?

- Можешь.

- Спасибо, товарищ начальник. Значит, я свободен?

- Свободен.

А слезы по-прежнему сыпались из его огромных черных глаз и падали на
постановление, лежавшее перед ним.

- Ты же размочишь мне официальный документ, - пошутил я. - Придется
перепечатывать заново.

Кирюха улыбнулся:

- Простите, товарищ начальник. Это я с радости.

- Подпиши постановление.

Чеботаревский размашисто вывел свою длинную фамилию и, подавая мне лист
бумаги, сказал не без гордости:

- Подпись у меня только на червонцах ставить. - Он уже оправился от
свалившегося на него нежданно счастья.

- Хорошая подпись. Четкая, ясная, крупная. - одобрил я.

Затем я вручил Чеботаревскому паспорт и другие документы, изъятые у
него при аресте, и позвал конвоира.

- Дело на товарища Чеботаревского прекращено, и из-под стражи он
освобождается. Проводите его к коменданту. Тот в курсе дела.

Я подал руку Кириллу и пожелал счастливо встретить Новый год.

Он долго тискал мою руку своими двумя, а потом, вдруг вспомнив что-то,
спросил:

- Можно, товарищ начальник, еще раз поглядеть на бумагу?

Я улыбнулся и подал постановление.

Конвоир покрутил головой и тоже улыбнулся. Глаза его как бы говорили:
"Не верит. Хочет еще раз убедиться".

Я тоже так подумал. Но и конвоир, и я ошиблись. Чеботаревский быстро
пробежал глазами текст, нашел, видно, нужное ему место и вернул мне
постановление.

- Вы, значит, товарищ начальник, и есть Безродный?

"Этого только не хватало", - подумал я и ответил отрицательно.

- А можно узнать, как ваша фамилия?

Я назвал.

- Ага. - закивал Чеботаревский. - Значит, Трапезников, Селиваненко и
Брагин. Ну что ж... Вас троих я по гроб жизни не забуду. За правду. А если