не противиться им, но изумляться тем бесплодным изумлением, которое ни к
чему не обязывает и не обременяет ответственностью, потому что женщина и
чужая, и ненужная, и можно даже испытать некую нечистую радость оттого,
что есть в жизни нечто, на что можно смотреть хладнокровно и
любознательно, не рискуя ни единой клеткой своих нервов.
говорит Людмила, вызывающе глядя мне в глаза.
достоинства, вы человек неполноценный, потому что только живущий у моря
есть существо воистину космического порядка.
доброе по отношению к Людмиле. Похоже, что и она почувствовала это.
злостью, а я любуюсь ими и не успеваю заметить начало ссоры, предполагаю
только, что ссорятся они потому, что пресыщены друг другом, устали от
взаимного совершенства, от равенства, от пут любви, которая уже не только
радость. Катерок качает на волнах, и фразы их, еще не очень обидные,
соскальзывают с бортов в море и превращаются в медуз, сначала мелких,
затем крупнее.
статус Валеры. По совершенству мускулов - спортсмен, по лексикону - кто
угодно, на редкость нахватанная молодежь в нынешние времена.
обязан. Поскольку присутствует третий лишний, они говорят условными
фразами и оттого еще больше запутываются в непонимании. Едва ли это
любовь, говорю себе и ловлю себя на провинциализме, на устарелости моих
критериев, а возможно, и на примитивизме, потому что вот по отношению к
этим двум мыслю скорее формально, чем по существу, заведомо отказывая им в
праве на сложность чувств. Но я же не могу забыть, что мать юной Афродиты
сейчас в тюремной камере, что прошло немногим более суток, как она уходила
из жизни и вернулась к ней, чтобы испытать нечто, что для нее страшнее
смерти.
хотите, я вам расскажу, что сейчас происходит в вашей местной тюрьме.
металл, и не успевают возразить. Я говорю жестко, но стараюсь сохранить
подобие улыбки на лице.
несчастную женщину. Ее провели в специальное помещение, где грубые,
крикливые служащие в форме прапорщиков МВД приказывают ей раздеться.
Догола. Она раздевается. Она бледная. Голая, она стоит молча, пока
женщины-прапорщики переминают в руках поочередно все аксессуары ее
туалета. Затем одна из них подходит и запускает пальцы в волосы
арестантки, шарит в голове, растормашивая прическу. Затем приказывает
открыть рот, заглядывает - это идет поиск возможных запрещенных предметов.
Потом приказ - поднять руки! Потом осмотр груди. Потом ей приказывают
расставить ноги и присесть...
ее трясутся мелкой, едва заметной дрожью.
раздвинуть ягодицы...
Валера промахивается и падает на сиденье рядом со мной, ударившись рукой и
бедром о скамью. Однако рука его выбрасывается к моему горлу, я успеваю
лишь отстраниться, затем двумя руками схватить кисть его руки и чуть
вывернуть. Красивое лицо его искажено не злобой - ужасом. Оттого,
возможно, он не обнаруживает всей присущей ему силы, и я выигрываю время,
пока успевает прийти в себя и вмешаться Людмила. Ее визг словно выключает
Валеру, и я уже не защищаюсь, а, скорее, держусь за его руку, потому что
катерок раскачался не на шутку.
миллионы наших славных сограждан. Маршалы и карманники, жены врагов народа
и проститутки, поэты и гомосексуалисты, ученые и мошенники, через нее
прошли четыре пятых ленинской гвардии и две трети сталинской, последние
раздвигали ягодицы и кричали: "Да здравствует Сталин!" Они были уверены,
что их ягодицы оказались жертвой недоразумений и все выяснится после
осмотра...
ошалевшим красавцам, а кому-то, кто никак не может меня услышать,
расслышать, и я уже почти кричу в расширенные Людмилины глаза:
семидесятилетней пристальности, а все думают, что от проницательности!
Какая болячка неожиданно вскрылась? Ведь я уже давно числюсь в
уравновешенных...
заведенное, накатывается и откатывается, и что-то до тошноты фальшивое
видится мне в лениво-игривой плавности водяных вздутий, именуемых волнами,
уж лучше бы шторм, тогда можно сжать челюсти, напрячь мышцы и
отплевываться от волн или плеваться в них, и можно крикнуть что-то дерзкое
и злое, крикнуть так, чтобы выплеснуть в крике всю боль, и желчь, и
тошноту - освободиться от них - пусть все расхлебывает безбрежная
мертвечина, что зовется морем, и ничего, что, захлебнувшись, отравившись
моей тошнотой, всплывут кверху брюхом акулы или дельфины, их много, а я
один, и мне еще хочется жить и замечать красивое и не болеть от
безобразного...
не ко мне. К Валере.
меньшей мере это сказано недобро, и сначала я замечаю именно это, и лишь
через паузу до меня доходит, что речь идет о матери Людмилы.
меня достаточно небрежно, запрыгивает на палубу, падает лицом вниз на
лежак рядом с Людмилой. Она сопровождает его взглядом и продолжает
смотреть на его модно стриженный затылок.
так, ты большая свинья, Валера.
решительно не нужно при этом присутствовать. Оглядываюсь на берег.
Возможно, доплыву, если сниму туфли, но куда их деть? И не топать же потом
босиком через весь город.
волны, от легкой килевой качки создается впечатление, будто Людмила
печально покачивает головой, но она недвижна, и взгляд ее по-прежнему
словно замер на Балеринам затылке, грустен тон опасной грустью, которая,
накапливаясь, может обернуться истерикой.
не читает, а всего лишь произносит.
кавалером до слез хохотала всю ночь...
конечно, уже догадываюсь. Мне даже не противно, мне неинтересно, и я
смотрю в воду, она бледно-голубая, но темнеющая в каждом гребне волны, это
приятно глазу, успокаивает, в душу вкрадывается равнодушие, и язвительные
интонации Людмилы уже вовсе не трогают и не тревожат меня.
Валерой...
мне, - вы морально чистый человек?
знает, морален он или нет.
пониманием морали.
я?
выбирает ни родителей, ни места рождения, ни времени, ни национальности,
ни даже своего будущего, потому что оно определено воспитанием.
Единственная цель жизни человека - обретение максимальной свободы от
обстоятельств, в которые он брошен чужой волей или, скажем, судьбой.
Смерть есть насмешка, издевательство над жизнью. Бунтовать против этого
издевательства смешно, нужно к нему присоединяться. Вот! Это первый
импульс свободы!
определить, для кого он говорит, для меня или для Людмилы. Что я ему? А с
Людмилой - неужто впервые так?
Русанов Владислав
Посняков Андрей
Акунин Борис
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Афанасьев Роман