Чтение 5–й страницы книги ~Убийственное лето~

сигареты. По обыкновению, он не задал мне никаких вопросов.
Меня тут знают и не требовали покупать билет, но мне хотелось, чтобы
он, как у всех, болтался у меня на пиджаке. Внутри был настоящий ад. Все
красное - электрогитары, барабаны, вопящие посетители. Никого не
разглядеть, не расслышать. А солнце так раскалило крышу, оставалось если
не помереть, то задохнуться. Бу-Бу ощупью отправился искать приятелей.
Микки подтолкнул мне Жоржетту, чтобы я потанцевал с ней, и тоже ушел,
расталкивая извивающиеся тени. Жоржетта начала крутить бедрами, я не
отставал. Бесновался оркестр - пятеро в брюках с бахромой, лицо и грудь
разрисованные. Бу-Бу сказал потом, что эти "Апачи" - хорошие ребята.
Я уже невесть сколько топтался на одном месте с Жоржеттой. Музыка
сменялась, я весь взмок и боялся одного - что это никогда не кончится. Но
прожектора враз погасли, свет стал почти нормальным, и измученные "Апачи"
тихо заиграли слоуфокс. Я видел, как девушки и парни с прилипшими ко лбу
волосами отходят к стене и садятся прямо на пол, и заметил также, что
Микки нашел Эну. Как я и чуял, она приехала с Жоржем Массинем, но мне это
было уже безразлично, поверьте.
Она была в очень легком белом платье, волосы и у нее слиплись, и даже с
двух десятков шагов я видел, как тяжело она дышит. Может, и глупо, но
такой она мне нравилась даже больше, и стало так стыдно и страшно за себя
- я едва не ушел. Микки разговаривал с Жоржем. Я достаточно знал своего
брата, чтобы догадаться о чем. Сейчас он придумывал разные предлоги, чтобы
увести того из зала и дать мне возможность действовать. Вдруг, показав в
мою сторону и что-то сказав Эне, он заставил ее посмотреть на меня. И она
взглянула в мою сторону. Несколько секунд, не двигаясь, не отворачиваясь.
Я даже не заметил, когда Микки увел Жоржа.
Затем она подошла к другим девчонкам, были там две-три из нашей
деревни, и они, мне показалось, стали посмеиваться надо мной. Жоржетта
спросила, хочу ли я еще танцевать. Я ответил - нет и стал искать, куда бы
положить пиджак и галстук. Жоржетта забрала их, и, когда я обернулся, Эна
уже стояла передо мной, не улыбаясь, а просто ожидая, - и тут уж
неизвестно отчего заранее знаешь, что будет дальше.
Я станцевал с ней один танец, потом другой. Не помню что. Мне было
спокойно, потому что я обнимал Эну. Ладошка у нее была влажная, и она
часто вытирала ее о подол, а тело было очень горячее. Я спросил, над чем
это она смеялась с подругами. Отбросив назад свои черные волосы и задев
при этом мою щеку, она не стала крутить с ответом. Уже первые ее слова
били как обухом. Оказывается, смеялись, потому что ей не очень-то хотелось
танцевать со мной, и еще она так прошлась насчет пожарных, что девчонки
животики надорвали. Слово в слово повторяю.
Знаю, мне скажут то, что говорили уже миллион раз: глупых надо беречься
еще больше, чем злых, а она, мол, глупа как пень, держись от нее подальше,
вся она уже в этих словах, но не в том суть. Вот мне и приходится
пускаться в объяснения. На танцах, слыша запрещенные дома словечки, все
девчонки ржут как лошади. Притворяются, будто и не такое знают, всякая
хочет перещеголять своих подруг. К тому же ведь это я спросил, почему они
смеялись. И Эна ответила. Ей ничего не стоило соврать, но она никогда не
врала, если это не угрожало ее жизни. Пусть ответ этот был мне не по душе
- значит, не следовало спрашивать.
И потом, еще одно, куда важней остального: ее ладошка. Я ненавижу
пожимать потные руки даже мимоходом, терпеть не могу. Только не у нее. Я
уже сказал, что она вытирала руку о подол платья. Любая другая мне бы при
этом просто стала противна. Но не она. Ее влажная рука напоминала мне руку
ребенка, которому жарко. Она как бы приближала меня к тому, что я всегда,
сам того не зная, любил в ребенке, детях, к тому, что невзначай заставляет
вспоминать о самом себе, об отце, о его дряхлом механическом пианино, о
том, что я с братьями так и не сходил к зданию Муниципального кредита
сыграть там "Пикардийскую розу". Вот именно: нечто такое, что, не имея
отношения ни к добру, ни к злу, может привести туда, где я сейчас
нахожусь. Вот отчего для всех, кто говорил о ней дурно, уговаривал с ней
расстаться, пока не поздно, у меня был один ответ: "Идите-ка вы..."
Я сразу заметил, что у нее не местный выговор. Не такой сильный акцент,
как у Евы Браун, но довольно заметный. Я спросил, разговаривает ли она с
матерью по-немецки. Эна ответила, что ей не о чем с ней говорить ни
по-немецки, ни по-французски. А с отцом тем более. Она была ниже меня
ростом - у меня метр восемьдесят четыре, - но для девушки довольно высокая
и очень тоненькая. И прижатая ко мне грудь, видная в вырезе белого платья,
высокая. Пока мы танцевали, длинные черные волосы закрывали ей лицо, и она
их часто отбрасывала назад. Никогда прежде не видел я таких красивых
волос. Я спросил, не красит ли она их, и получил в ответ - конечно, это
обходится ей в семьдесят пять франков ежемесячно, что появились даже
струпья и рано или поздно она подцепит какую-нибудь заразу.
Внезапно прожектора снова завертелись красно-оранжевыми огнями, и
"Апачи" опять вышли на тропу войны. В эту самую минуту, сам не зная,
слышит она меня или нет, я спросил, не хочется ли ей освежиться. Однако
она поняла, слегка приподняла плечико и пошла за мной. У выхода я сказал
Вердье, что он может идти потанцевать, я сам побуду на улице. Я произнес
это каким-то неестественным голосом, но он понял, что это из-за нее я
говорю с ним как сержант. Мне даже стыдно стало. Но он ничего не ответил и
ушел.
Мы пробрались сквозь толпу у входа. И пока шли по площади - к кафе, я
взял ее за руку. Она не отняла ее, только вытерла о платье и опять вложила
в мою. Она пила минеральную с мятой, а я взял пиво. Вокруг говорили о
скачках - я проиграл и Коньята тоже, - а она, щурясь, оглядывала зал. Я
спросил, не Жоржа ли Массиня она ищет, и услышал в ответ, что она, мол, не
замужем за ним.
После духотищи тут было свежо, особенно от прилипшей к спине рубашки.
Эна тоже была вся мокрая. Я увидел каплю пота, стекавшую по щеке на шею.
Она смахнула ее на пол. У Эны короткий носик и очень белые зубы. Заметив,
что я ее разглядываю, она принялась смеяться. Я тоже. И тут она нанесла
мне новый удар, сказав, что когда я так смотрю на нее, то похож на идиота
и что мог бы, однако, и поговорить с ней.
По дороге в Пюже-Тенье есть старый медный рудник, его переделали в
отель с бассейном и рестораном, на столах скатерти в красную клетку, едят
там при свечах. Не знаю, как объяснить, но этот отель имел большое
значение для меня. Однажды я доставил туда чью-то забарахлившую по дороге
машину и дал себе слово непременно съездить в этот ресторан с красивой,
хорошо одетой девушкой, вроде тех, что я видел в тот день. И вот, еще не
придя в себя от удара, я сказал, что приглашаю ее как-нибудь пообедать в
том ресторане. Я бы того гляди выболтал и все остальное, да она ответила
ударом еще увесистей. Оборвав меня, заявила, что напрасно я, мол,
рассчитываю, будто после этого она станет спать со мной. Меня
предупреждали.
Кажется, я тогда засмеялся. Вокруг толпились люди, работали игральные
автоматы. "Апачи" громыхали. Я знал: вот глупейший день в моей жизни,
девка дура, я в нокауте. И тут она меня совсем доконала, скосясь и
выдохнув, по своему обыкновению, прямо в лицо, что не намерена стоять тут
круглые сутки, как горшок с цветами, у нее, мол, только одно воскресенье
на то, чтобы потанцевать.
Мы вернулись к "Бинг-Бангу". Я больше не держал ее за руку. Как ни
верти, я уже сердился на нее. А когда я на кого-нибудь обижен, скрываю это
плохо. Я бросил ее у входа, на ступеньках теснились люди, а я сказал, что
не пойду туда, ухожу. Сам не понимаю, зачем я так сказал. Дел у меня
никаких не было, я сжигал мосты, зная, что тотчас пожалею об этом. И уже
собирался ляпнуть, что должен встретить другую девушку, как она, упредив,
бросила мне "пока", протянула руку и стала пробираться между сидящими. Ей
было решительно на всех наплевать, а я знал, что никогда-никогда не смогу
забыть ее. Только когда она скрылась, я вспомнил, что оставил там пиджак и
все равно надо вернуться.
Стало быть, пришлось вернуться в зал. Я нашел Жоржетту, она танцевала с
двумя подружками, а вернее одна, и никак не могла расслышать в этом гаме,
что я ей говорю. Мне казалось, что Эну я не хочу больше видеть, и я
старался не смотреть в ее сторону, но все-таки глянул. Подняв вверх руки,
закрыв глаза и вся извиваясь, она танцевала с парнем, который явно не
поспевал за ней. Я забрал пиджак и ушел.
В кафе выпил еще кружку пива. И тут впервые почувствовал то, что другие
- кроме матери, Микки и Бу-Бу - никак не могли понять. Когда я вот только
что стоял у стойки, все глазели на нас просто потому, что она была со
мной, и от этого все вокруг казались оживленными, и я сам тоже. Наверно,
глупо, но ни с одной девушкой я не чувствовал себя таким гордым, хотя
однажды у меня была и покрасивее. Я гордился копной ее волос, ее походкой,
ее большими, никого не видящими глазами, всем ее кукольным видом. Именно
так: она была похожа на уже знакомую с детства куклу, выросшую
одновременно со мной. И вот я сидел, как болван, один перед кружкой пива.
Один.
Я пошел к оставленной в тени хозяйской "ДС". Было тошно. Затем явился
Микки, он видел, как я шел через площадь. В руках у него были шары, он
играл с местными и сказал, что он там с Жоржем Массинем, что одну партию
они проиграли, но теперь ведут с перевесом в три очка. Микки играет в шары
так же, как водит грузовик. То есть так торопится, что попадает в шары
партнера. Он сказал, что, если я хочу уезжать, он с Жоржеттой доберется на
другой машине. Я ответил: подожду. Микки предложил поехать в соседнюю
деревню, там сегодня праздник, можно будет пострелять в тире. Я спросил,
кого это он собирается убить, - Микки ведь стреляет еще хуже, чем играет в
шары. Однажды он нажал на курок, когда ему протягивали ружье, и чуть не
убил хозяйку тира.
После партии в шары решили вернуться домой, чтобы успеть на Марселя
Омона, а праздник посетить после ужина. Он, Жоржетта и я двинулись, а
Бу-Бу остался с ребятами. Они обычно возвращаются всей бандой на одном
мотоцикле. Но на праздник мы так и не попали, а засели с Коньятой за