нормальный человек, самое лучшее было бы ему пригласить Эрвинга Уотерса.
Он был старательно и неизменно туп; туп улыбающейся, легкой и надежной
тупостью. Если была в мире штампованная фраза, которой он не повторял, то
лишь потому, что ему еще не довелось ее услышать. Он верил в
нравственность во все дни - только не в субботу вечером; верил в
епископальную церковь - но не в Высокую церковь [ветвь англиканской
церкви, придающая большое значение обрядам и престижу духовенства]; верил
в конституцию, в дарвинизм, в систематическую гимнастику и в гениальность
уиннемакского ректора.
клоуна, он смеялся замогильным смехом, танцевал чечетку, пел бессмысленные
песенки и даже играл на корнете, но в общем он был хороший малый и верный
товарищ, и Мартин, в своей неприязни к Айре Хинкли, в страхе перед Ангусом
Дьюером, в жалости к Пфаффу Толстяку, в омерзении перед приветливой
тупостью Эрвинга Уотерса, обратился к шумному Клифу, как к чему-то живому
и ищущему. В Клифе по крайней мере чувствовалась реальность: реальность
вспаханного поля, дымящегося навоза. С Клифом можно было побоксировать;
Клифа - хоть он и любил просиживать часами, попыхивая трубкой и мурлыча
под нос в царственном безделье, - все же можно было вытащить на
пятимильную прогулку.
преподобного Айру Хинкли печеной фасолью, когда Айра угнетал их своими
тяжеловесными и слащавыми наставлениями?
которые не были приняты в Поттсбургском христианском колледже, но в
общежитии он был поистине нравственным бичом. Он упорно пытался отучить их
ругаться. Пробыв три года членом захолустной футбольной команды, Айра в
своем невозмутимом оптимизме все еще верил, что можно сделать молодых
людей безгрешными, читая им назидания с ужимками учительницы воскресной
школы и с деликатностью боевого слона.
Жизни.
из газет ли, из отчетов ли о переписи, или из отдела смеси в "Юном
миссионере", - все они были для него равноценны.
как ты, хороший парень не бросит сосать эту пакостную трубку. Знаешь ли
ты, что у шестидесяти семи и девяти десятых процента женщин, попадающих на
операционный стол, мужья курят табак?
девятьсот втором году, - снисходительно ответил Айра. - Я, конечно, не
жду, чтобы такие, как вы, надменные умники задумались о том, что в один
прекрасный день вам захочется жениться на милой, прелестной женщине и вы
загубите ее жизнь своими пороками. Что ж, стойте на своем - вы, свора
здоровенных храбрецов! А бедный слабосильный проповедник, вроде меня,
никогда не отважится курить трубку!
шорником.
Ведь он же с самыми добрыми намерениями.
высокомерном молчании; и это нервировало Мартина. Накапливая знания для
профессии, к которой он всю жизнь стремился, он рядом с ясной мудростью
находил злобу и пустоту; он не видел единой прямой дороги к истине, а
видел тысячу дорог к тысяче истин, далеких и сомнительных.
медицинском факультете, был глуховат, и на весь Уиннемакский университет
он был единственным преподавателем, еще носившим бакены "отбивной
котлеткой". Родом он был из Бэк-Бэя [аристократический квартал Бостона];
он гордился этим, всегда об этом напоминал. С тремя другими браминами он
образовал в Могалисе бостонскую колонию, в которой ценилась грубоватая
ласковость обращения и скромно затененный свет. При каждом удобном случае
он говорил: "Когда я учился у Людвига [Людвиг Карл Фридрих Вильгельм
(1816-1895) - немецкий физиолог] в Германии..." Он был слишком поглощен
собственным совершенством, чтоб замечать отдельных студентов, и Клиф
Клосон, а также другие молодые люди, известные под названием "дебоширов",
с нетерпением ждали лекций по физиологии.
амфитеатром, так круто изогнутым, что лектор не мог видеть одновременно
оба его конца, и когда доктор Робертшо, не переставая жужжать о
кровообращении, глядел направо и высматривал, кто производит
оскорбительный звук, напоминающий автомобильный гудок, - вдалеке, на левом
крыле, Клиф Клосон вставал и передразнивал его, пиля рукою воздух и
поглаживая воображаемые бакены. Однажды Клиф побил все рекорды, бросив
кирпич в раковину за кафедрой в ту самую минуту, когда доктор Робертшо
подошел к кульминационному пункту своего курса - влиянию духовой музыки на
интенсивность коленного рефлекса.
его смущали дебрями математических символов, - и это чтение приучило его к
мысли, что опыты должны затрагивать самые основы жизни и смерти, природу
бактериальной инфекции, химию органических процессов. Когда Робертшо
чирикал воробышком о суетливых маленьких опытах, трафаретных опытах,
стародевичьих опытах, Мартину не сиделось на месте. В колледже ему
казалось, что законы скандирования и латинские сочинения - никчемное дело,
и он, как откровения, ждал занятий по медицине. Теперь же, сокрушаясь о
собственном неразумии, он ловил себя на том, что начинает так же презирать
доморощенные "законы" Робертшо и чуть ли не всю университетскую анатомию.
таблица из атласа, покрытое тонким покровом сплетение нервов, костей и
кровеносных сосудов. Стаут обладал громадными и точными знаниями; когда
он, бывало, сухим своим голосом начинал выкладывать факты о мизинце на
левой ноге, оставалось только дивиться, кому нужно столько знать о мизинце
на левой ноге.
в Дигамме Пи, как вопрос о том, стоит ли врачу запоминать анатомические
термины - обыкновенному врачу, который ищет приличного заработка и не
стремится читать доклады в медицинских ассоциациях. Но как бы они на это
ни смотрели, все они упорно зубрили столбцы названий, дающих студенту
возможность переползти через экзамены и стать Образованным Человеком, чье
время расценивается на рынке в пять долларов час. Неведомые мудрецы
изобрели стишки, облегчающие запоминание. Вечером, когда тридцать
головорезов-дигаммовцев сидели за длинным и грязным столом, уничтожая
судак-кокиль и фасоль, и фрикадельки из трески, и слоеный пирог с
бананами, новички серьезно повторяли за старшим товарищем:
названия двенадцати пар черепно-мозговых нервов: ольфакториус, оптикус,
окуломоториус, троклеарис и все остальные. Для дигаммовцев это была
высочайшая в мире поэзия, и мнемоническое двустишие они помнили долгие
годы, когда уже стали практикующими врачами и давно перезабыли самые
названия нервов.
анатомичке студенты любили позабавиться. Самой невинной их шуткой было -
засунуть хлопушку в труп, над которым работали две девственные и
несчастные студентки. Настоящую же бурю на первом курсе вызвал случай с
Клифом Клосоном и поджелудочной железой.
приветствиях. Встречаясь с товарищем в раздевалке главного медицинского
корпуса, он непременно провозглашал: "Как у вас функционирует сегодня
червеобразный отросток слепой кишки?" Или: "Привет вам, о кормильцы вшей!"
Придирчиво и церемонно вел он студенческие собрания (бурные собрания, на
которых торжественно отклонялось предложение разрешить студентам
сельскохозяйственного факультета пользоваться теннисными кортами на
северной стороне), но в частной жизни он не так церемонился.
попечителей. Попечители являли собой верховную власть университета; это
были банкиры, и фабриканты, и пасторы больших церквей; перед ними даже
ректор заискивал. Самый трепетный интерес внушала им секционная
медицинского факультета. Проповедники разводили мораль о влиянии алкоголя
на бедняков, а банкиры - о неуважении к текущим счетам, всегда наблюдаемом
у людей, которые упорствуют в желании обратиться в труп. Во время осмотра,
руководимого доктором Стаутом и секретарем, несшим чей-то зонтик, самый
толстый и самый науколюбивый банкир остановился перед столом Клифа
Клосона, почтительно держа за спиной свой котелок. В этот-то котелок и
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Прозоров Александр
Никитин Юрий
Гуль Роман Борисович