Чтение 5–й страницы книги ~Двойник китайского императора~

аспирантов. Чем дольше он расспрашивал, тем увереннее чувствовал себя Анвар
Абидович, успокоился -- не знает, не донесли, не проведали. Впрочем, он был
не так прост, чтобы выставлять свою жизнь напоказ, но ведь и догляд мог
существовать изощренный -- об этом аспирант уже кое-что знал, но еще больше
догадывался.

Заканчивая беседу, Верховный по-отечески тепло спросил:

-- Денег хватает? Не бедствуете? У вас, я знаю, большая семья, четверо
детей?

Анвар Абидович слегка насторожился, но рапортовал без раздумий:

-- Столовая в академии прекрасная, главное -- недорогая. Хватает. Я
привык жить скромно, -- он уже ведал, что первый руководитель Узбекистана
любит слово "скромность" -- оно у него из часто употребляемых.

Ответ, видимо, устроил хозяина, и он загадочно улыбнулся, потом вышел
из-за стола, прошелся по кабинету, подошел к окну и долго смотрел на
раскинувшийся через дорогу, у реки, утопающий в зелени стадион "Пахтакор".

Вот в эти минуты Анвар Абидович и натерпелся страху -- не высказать.

Верховный о чем-то долго раздумывал; порою казалось, что он забыл о
нем. Затем он вернулся за стол, попросил секретаршу принести чай и
задушевно сказал:

-- Дорогой Анвар-джан, я ведь направляю вас в Москву не только для
того, чтобы вы набрались знаний, защитили диссертации, стали учеными
мужами. Ученых мужей в Узбекистане хватает, даже перепроизводство, в кого
ни ткни -- кандидат наук или даже доктор, первое место в стране по числу
ученых людей на душу населения держим. Я хочу, чтобы вы завели дружбу с
теми, с кем учитесь, а не варились в котле землячества и не пропадали на
кухне возле казанов с пловом, как делает уже не одно поколение наших
аспирантов.

Академия, на мой взгляд, это Царскосельский лицей, Пажеский корпус,
Преображенский полк, если помните историю. Только оттуда выходят секретари
ЦК, секретари горкомов и обкомов, министры, депутаты, редакторы газет и
руководители других средств массовой информации -- люди, которые совсем
скоро будут править в своих республиках и регионах, и с ними вы должны
навести прочные связи, мосты -- вот ваша главная задача в столице, и на эту
цель вам отведено целых три года. Только заручившись дружбой сильных мира
сего, вы по-настоящему послужите Узбекистану, его процветанию. Уяснил?

Анвар Абидович от волнения, от важности доверительного разговора
потерял дар речи и только кивнул головой.

Хозяин кабинета сам разлил чай по пиалам и, нажав какую-то кнопку,
сказал:

-- Сабир, зайди, пожалуйста, Анвар Тилляходжаев у меня из Москвы.

Вошел представительный мужчина, окинувший Анвара Абидовича внимательным
взглядом, и положил на стол перед первым тоненький почтовый конверт. Как
только человек, которого назвали Сабиром, покинул кабинет, секретарь ЦК
сказал:

-- Это вам, Анвар-джан, для наведения мостов -- отчета я от вас
требовать не буду, надеюсь, что вы распорядитесь суммой разумно, и пусть с
вашей легкой руки множатся повсюду друзья Узбекистана. Если возникнут дела,
которые вам покажутся не по силам, звоните мне -- и всегда можете
рассчитывать на помощь. Я имею в виду, что если кто-нибудь из преподавателей
или аспирантов захочет посмотреть Самарканд, Бухару, Хиву, Ташкент --
приглашайте, встретим достойно.

На прощание Верховный неожиданно спросил:

-- Вас не смущает, не затрудняет моя просьба?

-- Я постараюсь оправдать ваше доверие, домулла[1], -- сказал
растроганно Анвар Абидович и хотел поцеловать ему руку, но тот не позволил,
сам по-отечески обнял аспиранта за плечи и проводил до двери.

Ошарашенный встречей, оказанным доверием, Анвар Абидович забыл про
конверт и только вечером, в поезде, по пути домой, вспомнил и вскрыл его --
там лежала сберкнижка на предъявителя, на счету значилось пятьдесят тысяч
рублей.

Всю ночь в поезде он не мог уснуть -- душа ликовала, сердце готово было
выпрыгнуть; он не раз выходил в коридор вагона остыть, успокоиться, но не
удавалось, хотелось прыгать, плясать, петь. Нет, не оттого, что неожиданно
получил в распоряжение пятьдесят тысяч бесконтрольных денег, нет, деньги
его теперь не волновали. Радовался оттого, что стал доверенным человеком
первого, цену его симпатий он знал -- не всякого тот миловал, приближал к
себе, но своих в обиду не давал, даже виновных, -- Анвар Абидович знал это.

Еще вчера Анвар Абидович чувствовал себя виноватым перед Халимой, но
после встречи в ЦК словно отпустили ему грехи и выдали индульгенцию на все
будущие, он возомнил себя таким государственным человеком, на такой высоте,
что связь с Шарофат показалась ему недостойной терзаний его души. Выйдя из
ЦК, он почувствовал, как воспарил над людьми, и посчитал, что его поступки
не подчиняются обычной человеческой морали, нравам, традициям и оттого уже
не испытывал угрызений совести ни перед женой, ни перед Шарофат и ее
родителями, ни перед собой. Отныне он становился сам себе судьей.

В Москве он часто скучал по дому, по семье и много раз мысленно видел
встречу после разлуки -- прежде он никогда так долго не отлучался от
близких, но после аудиенции у Верховного вмиг сместились все ценности,
доселе святые для него: дом, семья, дети. Душа его ликовала не от встречи с
родными, детьми, женой, родовой усадьбой, он все еще пребывал на пятом этаже
белоснежного здания на берегу Анхора и ощущал на плече надежную руку
Верховного. Чувство это было так сильно, так будоражило его, что он не
находил себе места в доме, не мог дождаться вечера. Как только стемнело, он
направился в мечеть. С муллой у него давно сложились приятные отношения,
хотя Анвар Абидович не афишировал этой связи, но помогал мечети щедро. Он
уяснил, что ислам проповедует в принципе то же, что и райком, --
покорность, терпение, и обещания их почти совпадали: если ислам сулил рай в
загробной жизни, то Анвар Абидович ориентировал народ на светлое будущее.
Проще говоря, два духовных наставника понимали друг друга с полуслова.

Мулла удивился и позднему визиту, и той взволнованности, которую
тотчас угадал в первом мусульманине района, как он иногда говорил своим
верующим, поддерживая авторитет власти. Мулла, следуя восточным традициям,
хотел пригласить гостя в сад, где служки тотчас кинулись накрывать
дастархан, но Анвар Абидович перебил его:

-- Домулла, душа горит, сначала я хочу поклясться на Коране в верности
одному человеку, а уж потом сяду с вами за ваш щедрый стол и со спокойным
сердцем побеседую как прежде.

Мулла дал знак, чтобы принесли Коран. Как только подали Коран, он
спросил:

-- Вас заставляют присягать на верность обстоятельства или вы это
делаете по внутреннему убеждению, по голосу совести?

-- По зову сердца, -- ответил, волнуясь, Анвар Абидович.

-- Прекрасно, Аллах не любит насильственных клятв.

Аспирант, припав на колено, поклялся верой и правдой служить человеку,
тепло руки которого он еще ощущал на плече.

В тот день и произошло его отчуждение от семьи: нет, он не снимал с
себя принятых обязательств кормить, обувать, одевать, заботиться о ее
благах, но мучиться виной, терзать себя за какие-то поступки он считал
теперь ниже своего предназначения на земле...

Наверное, он еще долго вспоминал бы и о молодой Шарофат, и о Москве, и
о тех далеких годах, но раздался телефонный звонок, и обкомовский шеф-повар
доложил, что все упаковано в лучшем виде и размещено в машине. Звонок вырвал
из приятных видений, и Анвар Абидович, зачастую беспричинно, моментально
наполнявшийся раздражением и злобой, бросил трубку и даже не поблагодарил
повара, хотя ценил его умение, а главное, доскональное знание его вкуса.

Бросив трубку красного телефона, он поднял трубку белого и, услышав
голос Шарофат, буркнул одно лишь слово:

-- Выезжаю...

Шарофат, привыкшая к неожиданным перепадам его настроения,
необузданным, диким страстям, не удивилась, что всего полчаса назад он
ворковал как влюбленный юноша, а сейчас говорил раздраженно.

В расшитом золотом ярком атласном халате с изображением резвящегося
дракона на спине, она подошла к зеркалу и, поправляя тщательно уложенную
прическу, увидела новый седой волосок, но убирать не стала, с грустью
подумала: еще один. Оглядев себя внимательно уже в который раз, чуть-чуть
подрумянила щеки и слегка надушилась его любимыми духами "Черная магия" --
других он не признавал и дарил ей целыми упаковками, по двенадцать коробок
сразу. Добавив последние штрихи к макияжу, поспешила к двери, знала, что
больше всего на свете он не любил ждать. Ни минуты! Прямо-таки взбалмошный и
капризный ребенок -- вынь да положь сию секунду: хочу, и все!

Однажды, когда она уже была замужем, он учинил грандиозный скандал --
очень хотел ее видеть, а ее не оказалось дома, ходила к подружке читать
новые стихи. Вот тогда в бешенстве он поставил ей жесткое условие: отныне и
навеки всегда быть дома, никуда не отлучаться, чтобы он мог найти ее при
первом желании. Свободу передвижения она получала в те дни, когда он
отсутствовал, уезжал на совещания в столицу или в командировки по области.

Тогда он и распорядился насчет прямого телефона. Для человека, не
знавшего близко Наполеона, требование показалось бы абсурдным, но Шарофат-то
знала, что для исполнения своих прихотей он не остановится ни перед чем. Год
от года он становился все необузданнее. Помнится, однажды во время пленума
обкома партии раздался вдруг звонок по прямому телефону. Шарофат подумала,
что звонок ошибочный, -- по местному телевидению как раз транслировали
передачу из актового зала обкома, я пять минут назад она видела Анвара
Абидовича в президиуме. Нет, звонил он сам, говорил ласково, нежно. Шарофат
даже остереглась -- не разыгрывает ли ее кто, и спросила:

-- А как же пленум?

Он ответил, что сделал главное выступление, а сейчас часа полтора будут
содоклады, затем прения, скукота в общем, и ему очень захотелось ее
увидеть.