тогда-то Пахомовна была ему подлинно судьей. И убеждаясь, как он мучается,
вины с него не снимала, но жалела. Они через все страдания, храня Митю,
уверовали, что в нем сильна жизнь. Чудилось им, что Митя подрастал и
взрослел, хоть и не подымался с койки. Походило все больше, что он глубоко
спит. И будто встревоженный голосами или раздавшимся в палате громким шумом,
он открывал глаза, впитывая мирный покойный свет, - и беззвучно засыпал, в
нем растворясь.
лоскуток, улетучившись невесомой воздушной нитью, он очнулся, залитый
чугунной земной тяжестью. Через мгновение после того он расслышал
надвигающиеся шаги - такие громкие, будто за каждым шагом хлопалась дверь, -
и вдруг увидал неузнаваемо молодое лицо матери, ее испуганные ясные глаза.
Увидал, вырастая, так что напряглась в нем сердечная воля, тянущая
жалостливо склониться к матери. И это его бессильное, с немотой, старание
оторваться от койки обрушилось на вошедшую в палату женщину. Будто сама
дитя, она беспомощно заплакала, боясь и отойти, и чуть приблизиться. Стоя
судорожно на месте. И в том плачущем беспомощном существе, все яснее
несхожем с его матерью, он мучительно узнавал женщину, от которой бежал, -
чужую, из ниоткуда; но не мог уж на нее наглядеться и задышал порывистей,
будто на бегу. Жалея ее, догоняя, обнимая, из него вырвалось: "Мыамаа..." И
точно так, но больнее и неудержимей, она вскрикнула, уже защищая
прикованного к койке ребенка всем своим юрким, ожившим телом: "Митенька, это
я!"
пропавшего ребенка, выезжает на опознание неизвестного мальчика,
содержащегося в доме с начала зимы, тогда это сообщение приняли к сведению и
на другой день позабыли. Мальчик, попав в дом, твердил одно, что где-то у
него есть мать. Но если родственники не отыскивались в ближайшее время, то
считалось, что их нет - что человек жил, никем не востребованный, и, никем
не востребованный, помрет. И если разыщут его, то скорее после смерти,
которая во всем вдруг устанавливает надлежащий порядок.
плутала по нему долго, безгласно, отыскивая людей. Замысловатей и тверже
стен, перегораживали дом запертые изнутри двери. Алефтина стучалась в них и
ждала. Одни двери глухо молчали, за другими звучал топот шагов, шум посуды -
какая-то далекая жизнь. Нужную дверь, радостно оторопев, указала ей попутная
санитарка, безвозрастная робкая женщина. Открыл другой человек, санитар -
лошадиной скуластой породы, с бачками и застегнутый наглухо в белый халат.
Он выслушал хладнокровно лепетание ластившейся санитарки и, с серьезностью
посоветовав Алефтине обождать, уже сам куда-то направился. Воротился он не
один, а с взволнованной неприветливой бабкой, от которой уважительно
отставал... Остаток того памятного дня провели семейственно: Алефтина сидела
с дремавшим Митей, поглаживая, баюкая его руку, что по-щенячьи утыкалась ей
в живот, а подле них - Евдокия Пахомовна впритирку с Петром Петровичем,
ничего не говорившим, а только светло слушающим и согласным с нянькой, что
бы она ни городила. Алефтина рассказывала, что было с ней и о смерти сестры,
жалующимся шепотом, когда мальчик задремал на руках. Пахомовна рассказывала,
что было у них, волнуясь, чтобы чего-то не соврать. Наговорились, как водки
напились, а все допьяну зная и помня, тихонько говоренное оплакали.
пристала Алефтина ночевать. Но всю ночь не спала, Митю стерегла. Будто
срослась с ним или, дотерпевшись, так уж боялась потерять, что ночевала под
его койкой - собакой ночевала, а не человеком, где и сгодился ей без
чистого, даденного нянькой белья один спущенный на пол матрац.
просыпались, и спросил каши. Спроворили ему живо молочной, подобрей, кашицы.
Съел ее, сколько смог, но с хотением, насытившись. Разрываясь, когда было
ему плохо, Алефтина послушно успокоилась и заняла себя мытьем полов,
работой, чтобы только не отдыхать. Исполняла она все его желания, вернее,
каждое Митино слово было для нее настрого желанием. Уже в другие дни, когда
явилась в нем какая-то задушевная охота к еде, добывала все, что он
вспоминал и хотел. Колбасу и сыр. Кефир. Коржик. Меду. Ходила она в район и
долго пропадала, их отыскивая, так что Митя уже по ней тосковал.
готовность взять все трудное и тяжелое для других на себя. Потому она и
чувствовала так близко, что людям трудно, - и это ее угнетало, ей
требовалось, чтобы рядом с ней царили покой и какая-то благодать. Ради того
она уставала, но тогда-то и испытывала удовлетворение, смешанное с глубоким
о себе мнением, какой должна быть матерью примерной и каким примером
являться для людей. Она сама того жадно и хотела, чтобы кругом ее любили,
любовались и нуждались в ней. Но в чертах ее не было красивости и святости -
в них гладко выступало темное телесное тепло и чеканился холодный душевный
свет.
разрешала чая, вприкуску с пшеничным хлебом. Обязательно отправлялась в
район, заведя себе такую привычку, - надо думать, отдыхала в одиночестве.
Потом уж обед. Когда Митя, отобедав, засыпал, беседовала заумно с
Пахомовной, выражая свое мнение на какой хочешь предмет - есть Бог или нет,
об экономике и политике, уверенная, что все знает. Нянька чувствовала себя
важной птицей, потому как ей все долго, хоть и непонятно объясняется, и во
всем с Алефтиной понимающе соглашалась. Та же черпала свои знания из газет и
доступных, когда-то читанных ею книжек, а все пробелы заполняла личным
правильным опытом, другого о себе мнения и не признавая. Во время бесед от
себя нянька предлагала Алефтине выпить винца и та, не брезгуя, привычно
выпивала, а потом и еще, так что к вечеру бывала хмельна, счастлива. Тут ей
все становились братьями и сестрами, а на Митю она изливала моря нежности.
Всем она бросалась помогать, отнимая швабру у санитарок, а у посудомоек
выхватывая тряпки. Наработавшись, уставала и, преподнеся Мите ужин,
расцеловав и убаюкав, укладывалась спать, засыпая наповал, солдатом.
из деревянной болванки и рассказывая, что делает. Митя трудно говорил, будто
научался заново. Глядя за дядькиной работой, он также старался выстругивать
слова, задавая свои вопросы. Спрашивал Митя, что с ним было, рассказывая
сам, будто помнит, как ходил по стеночке за кашей - это когда прикован-то
был к койке. Дядька честно удивлялся, поведывая Мите, что никак он не мог
ходить, а лежал и лежал, не вставая. Еще рассказывал дядька, как нашел его
под елкой, в лесу, что Митя слушал со щекотным в душе замиранием - и
спрашивал про Карпия, не забыв старика, и вспоминал про Зыкова. А через день
нянька торжественно, как подарок, втолкнула в палату худющего, боязливого,
обросшего соломенной бороденкой мужичка, который, однако, радовался и
улыбался лягушачьим, до ушей, ртом. Зыков не мог увидать себя и никак не
замечал, что изуродовался, зато пожалел бессловесного сжавшегося Митю,
которого сам испугал. Но встретившись, Зыков уже с весельем, не давая ему
опомниться, вспоминал, как они отыскали дыру в заборе и как он помог Мите
убежать. Нянька и на этот раз что-то ему внушила, так что Зыков влип глазами
в Алефтину и, чуть она поглядела на него, воссиял. Вспоминал он без умолку -
трепеща, что не понравится ей. Тут и нахваливал Митю и себя, как хорошо они
дружили, воспевал Евдокию Пахомовну и слезно благодарил Петра Петровича,
который, сидя как-то бочком и вытачивая с усердием ложку, очень его смущал.
бездвижно, больше разговорами, чем делом, так что оставалось одно намеренье
уехать, тратился пыл. Митя окреп, и лежание в койке начинало отнимать у него
силу. Алефтине разрешили понемногу, неподалеку выводить его без чужого
надзора гулять. Окруженные забором, они сиживали на скамеечке, во дворе.
Снегу не было и следа. Из каменистой, еще не протаявшей земли торчали
короткие и сухие, будто скошенные, пучки травы. Митя дышал легким кружащим
воздухом. Алефтина неспешно, осторожно с ним заговаривала - так, будто
должна была покинуть дом. Не зная от кого, веря во что-то, ей самой
неизвестное, дожидалась она разрешения забрать Митю. Но бессильная управлять
ходом событий, мужалась и готовила Митю не унывать, приучая его, чтобы
крепился, сумел понять долготу времени и ждал, когда она вернется за ним. А
помогут ему Евдокия Пахомовна, Петр Петрович и уже обласканный Зыков -
родные ему, какими бывают дед с бабкой и брат.
он слушал Алефтину равнодушно, когда говорила, что не скоро сможет увезти
его домой. Или когда говорила о людях, что оставит его с родными людьми, -
Митя не чувствовал, какие они, родные или чужие, привыкнув, что люди
появляются в его жизни и пропадают, даже такие, как мать. Потому он слышал и
понимал только то, что и Алефтина может скоро куда-то уехать; понимал,
крепился, дожидаясь терпеливо, когда это произойдет. У нее расходовались уже
деньги, отложенные на поезд, а отпуск подавно истек, и больше она не ходила
срочно отсылать куда-то телеграммы, непредвиденно задерживаясь, продлевая
день за днем его срок.
уедут вместе и завтра же. Она много и горячо говорила, будто ей кто-то
невидимый возражал. Ругала Митю, что он бездушный и не любит ее, потом
забывала о нем - и вспоминала, бросаясь его ласкать, с глазами, полными
слез. Ей все крепче думалось, что Митю не отдадут.
слонялся по дому и, может, в нем существовал. Но никогда Алефтина его в упор
не видала или, что могло случиться, не замечала. Человека этого молодила
болтливость и резвость. Он был сух, так что и морщины казались трещинками, и
недовысок, похожий на подростка, хоть и навытяжку, в струнку осанился; с
выпуклыми глазками, которые у него болезненно слезно блестели - не
скатываясь, прилепляясь слизняками к плоскому лицу.
Столкнулись они на кухне, где докторишка, не стесняясь, поучал жизни
распаренных, пышущих голяшками поварих и поедал один за другим хлеб с
маслом, которые не глядя отрезали и намазывали заслушавшиеся, истомившиеся
бабы. Алефтина заглянула и спросила кипятку, сжимая в руках граненый стакан,