коленями, загодя попробовав, как можно будет работать, но, к удивлению
своему, обнаружил, что маленький столик был словно вбит в пол, никакого
шатания. Впрочем, ничего удивительного, подумал я; в каждой колонии есть
слесарные мастерские; недоделки местной промышленности надежно исправляют
за решеткой; впору внести предложение: "Создадим кооперацию между
промышленностью и тюремным ведомством" - колонии, как промежуточный этап
между фабричными разгильдяями и требовательным покупателем, стопроцентная
гарантия качества.
башмаки, нога не по росту большая, сорок четвертый размер; советские
джинсы с выпирающими коленками, заштопанный свитер домашней вязки (жена с
ним развелась: "Будь он проклят, никогда не прощу того, что он сделал,
детям ненависть завещаю и внукам"); лицо запоминающееся; серебряная седина
- так некоторые женщины красятся, - подбородок с ямочкой, запавшие щеки и
внимательные глаза прозрачно-зеленого цвета.
вопроса, слишком уж он был неравным, начальственным.
работал в городской прокуратуре.
прокурора, предложил пройти медицинское обследование, "мы вас
сактируем"... У меня подозрение на туберкулез, есть основание выпустить...
Но, как понимаете, я отсюда добром не выйду, только если лишат гражданства
и вышлют...
недоросль? Не-а. Дурак - это тот, кто верит в правду, в слова,
произносимые с трибун, - вот что такое дурак. Когда эта профессия вымрет,
мы погибнем. Окончательно. А пока еще в стране есть дураки, можно
надеяться, что отчизна не развалится...
девятом; раненого осенью сорок первого взяли в плен, в концлагере он
вступил в Сопротивление, ему поручили войти во власовскую Русскую
освободительную армию, работал в их газетах, отступал вместе со штабом
Власова в Прагу, там участвовал в его пленении, получил за это орден
Красного Знамени, а в сорок девятом забрали как изменника родины... Его
реабилитировали в пятьдесят четвертом, через год родился я, а когда мне
исполнилось два, он умер от разрыва сердца; хоронили его с воинскими
почестями, были речи и огромное количество венков. Когда я стал комсоргом
в классе, а потом секретарем, мне приходилось часто выступать на встречах
и конференциях. Сначала это все было в новинку, я волновался, подолгу
писал конспекты речей, но потом пообвыкся, наработал несколько расхожих
стереотипов и научился не заглядывать в бумажку - это особенно нравилось,
поэтому на журфак меня рекомендовал горком комсомола. Весною семьдесят
восьмого я писал курсовую; мама предложила устроить встречу с Надеждой
Петровной, директором их библиотеки, - она и ветеран войны, и кандидат
философии, и отец ее был участником штурма Зимнего, словом, кладезь
информации, прекрасный типаж для большого интервью. Надежда Петровна
пришла к нам - у нее матушка парализованная и очень капризная, а жили они
в одной комнатушке. Мы начали работать, просидели долго, а когда я,
проводив ее домой, вернулся, мама сказала: "Ванечка, а не поменять ли тебе
профессию? Ты ведь совсем не умеешь слушать". - "Это как? - опешил я. - Я
спрашивал, она отвечала, я набрал поразительный материал". - "У тебя в
глазах не было интереса... Надежде Петровне было с тобой скучно. Ты просто
спрашивал, а она просто отвечала. Ты не болел ею. А твой отец к каждому
человеку относился как к чуду, он любовался собеседником, придумывал его,
открывал в нем такое, что тот сам в себе и не предполагал... Твой отец был
настоящим журналистом, потому что верил в тайну, сокрытую в каждом, с кем
встречался. Просто слушать - ничего не значит, Ваня... Просто слушать и
просто говорить - это безделица. Если ты живешь словом, произносимым
другим, тогда ты не журналист, а так... Репортер должен быть влюбчивым
человеком, понимаешь?"
несуществующими собеседниками, наигрывал доброту во взгляде, репетировал
улыбки, гримасы сострадания, сочувствия, жадного интереса. На первых порах
помогало, но все перевернулось, когда я напечатал в молодежке очерк о
дворовых хулиганах и их главаре Сеньке Шарикове; меня поздравляли -
"гвоздевой материал"; вечером в редакцию пришла его мать: "Что ж мне
теперь делать, когда Сеньку посадили? У меня двое малышей, я по ночам
работаю на станции - на двенадцать рублей больше платят за ночные
дежурства... С кем мне детишек оставить? Они ведь, когда просыпаются,
плачут, воды просят, на горшок надо высадить, а Женя и вовсе писается,
подмывать надо, это ж все на Сеньке было... Тимуровцев хоть каких
пришлите..."
(начальник отделения милиции на меня не смотрел, играл желваками, мужик
совестливый, пенсионного возраста, терять нечего).
- сажать надо не его, а ваших комсомольских говорунов. Что ребятам во
дворе делать? Ну что?! Спортплощадки нет? Нет. Подвалы пустые? Пустые. Но
танцзал - ни-ни, запрещено инструкцией... В библиотеке интересные книги на
дом не дают, да и очередь на них... Придет какой ваш ферт в жилете и айда
ребятам излагать о Продовольственной программе или про то, как в мире
капитала угнетают детский труд... А у Сеньки с его братией от вашего
комсомольского занудства уши вянут... Им - по физиологии - двигаться надо,
энергию свою высвобождать... А вы - бля-бля-бля, вперед к дальнейшим
успехам, а его мать девяносто три рубля в месяц получает... На четверых...
шиши мы спортплощадку построим? Живем в стране "нельзянии", все расписано
по сметам: тысяча - на уборку, три тысячи - на ремонт, и точка. Пусть мне
даже ремонт не нужен, жильцы за подъездами глядят, не позволяют корябать
стены гвоздями, так ведь все равно эти деньги мне никто не разрешит
перебросить в другую статью, а сама я пальцем не пошевелю - кому охота
смотреть на небо в клеточку?! У нас, молодой человек, исстари заведено:
что сверху спущено - то и делай, а сам не моги... Холопы и есть холопы! А
смело вам так говорю, потому что являюсь инвалидом труда, на хлеб с
молоком хватит..."
людей; наверное, это было для него средством защиты: выдумав в каждом
встречном добрую тайну, не так безнадежно жить. Действительно, человек
творец собственного счастья; только одни воруют и покупают дорогую мебель,
а другие придумывают мир хороших людей, чтобы пристойно вести себя на
земле - между прошлым и будущим. И то и другое у всех одинаковое, только
жизни разные...
экспертная комиссия... То, что я смог понять, говорит за то, что вы ни в
чем не виновны.
изменение статьи... Я требую сатисфакции...
судил вас?
ведь программу "Время" смотрят, "Правду" читают... Всех теперь зовут к
перестройке, смелости, инициативе, но ведь те, кто меня судил, по сю пору
живут законами, которые призваны карать за инициативу и смелость. Бедные,
бедные судьи! Я их жалею... А обвиняю я нашего замминистра Чурина - он
одобрил мои предложения, позволил начать эксперимент до того, как это было
введено в отрасли, я поверил ему на слово, без приказа. А когда нагрянули
ревизоры - слишком большая прибыль пошла, слишком быстро я начал сдавать
объекты - и увидели, что я перебрасываю деньги из статьи "Телефонные
переговоры" на премиальные, из графы "Роспись стен" на соцбытсектор, борец
за решения двадцать седьмого съезда Чурин отказался от своих слов и
сказал, что я на него клевещу, никакого разрешения он не давал.
Злость, знаете ли, от сатаны, от нее слепнешь и теряешь логику.
ответил я. - Вы ж их в тюрьме писали.
начальника у них не было, но главный инженер - золотой парень... Сто сорок
в месяц, кстати, получал... А пьянь меньше чем за триста палец о палец не
пошевелит: сядут на кирпичи, газетку развернут и читают передовицы...
Ладно... Собрал я их и объявил: "Чтобы построить семнадцатый дом, надо
освоить семьсот тысяч... По плану мы должны сдать объект в конце третьего
квартала. Я прикинул, что каждый день стоит две тысячи. Если сдадите дом
по высшему качеству на день раньше срока - две тысячи ваши, премию
распределяйте сами. На десять дней раньше срока управились - делите
двадцать тысяч". Меня на смех: "Это что ж, мы по тысяче можем премию
получить?" - "Если на месяц раньше обернетесь - по полторы..." До ночи
говорили, не верили мне люди: веру убить недолго, сколько ее раз у нас
убивали, а вот восстанавливать каково? Но все же подписали мы договор: от
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Верещагин Олег
Свержин Владимир
Посняков Андрей
Сертаков Виталий