Чтение 41–й страницы книги ~Великий Сатанг~

кто рвет с меня жакет, и улыбается спокойной, дружелюбной улыбкой.

- Отпусти сестру, друг-землянин, ибо сказал Вождь: поднявший руку на
сестру - плохой брат и не благо творит!

Ослепительно белым оскалом щерится носатая рожа.

- Пшел вон, бичо!

И шуршащий шепот от стенок, из дальних углов:

- Парень, отойди, не нарывайся, это же Бабуа!

И поверх шепотка - мелодичный, чуть гортанный голос:

- Позволь напомнить, друг-землянин, что и так заповедал Вождь: не
внимающий слову блага - не брат!

Короткий смешок.

- Э! Понюхай, бичико, и подумай: пора ли тебе умирать?

Перед самым лицом паренька покачивается узкое лезвие, выпрыгнувшее из
наборной рукоятки.

Хватка разжимается, и Я первая падаю на стул, судорожно стягивая края
порванного жакета. Прямо передо мной две тени: большая и маленькая. О
чем это они? Та Я, что, никому не видимая, стоит в стороне, слышит:

- Жаль, землянин, но велено Вождем: не слышащий - пусть умолкнет...

Мгновение тишины. И вновь голос, уже не мелодичный, напротив,
отливающий сталью:

- Нгенг!

Только одно слово, похожее на плевок.

Знакомое слово... Я слышала его раньше, но где? Ах да, это же дархи;
именно так говорила Чала всякий раз, когда при ней вспоминали ее первого
мужа.

Почему так тихо? Совсем-совсем тихо...

Только медленно звучит в густых от дыма сумерках ресторана:

- Дай. Дан. Дао. Ду...

И тотчас взрывается тишина. Большая тень взлетает в воздух, на
кратчайший миг словно бы зависает, перекувыркивается и с визгом летит к
стене, переворачивая столы. Звон стекла, крики, ругательства. Круг
гоблинов, только что мешавший дышать, распадается...

Какой грохот... и как чудовищно болит голова!..

Кто-то маленький, чернявый, с измятым лицом, похожим на комок
взбитого фарша, прикрывается табуреткой и вопит, булькая кровавыми
пузырями:

- Братва! Бабуа бьют!

Крик угасает в табачном чаду, в душном запахе пота, вместе с плавно
опадающими на пол пиджаками. Груда тел в центре зала то рассыпается, то
слипается вновь, и мальчишка прыгает вокруг нее, время от времени ныряя
в месиво и нанося короткие удары, после каждого из которых что-то внутри
горы людей болезненно вскрикивает.

Первая Я визжит, закрыв лицо руками; вторая Я наблюдает. Паренек
дерется умело и красиво; не так, как Аль: Аллан почти не движется, он
просто стоит, а те, кто напал, отлетают от него, словно наткнувшись на
стенку; и дружок его, психованный журналист, я видела однажды, тоже
дерется не так: Яник просто бьет бутылкой о бутылку и кидается вперед,
полосуя все, что стоит на пути. Нет, парнишка напоминает скорее всего
Эвелину: такие же прыжки, такие же движения, но все, пожалуй, отточеннее
и четче, чем у Эвки...

На полу хрипят и ползают те, кто уже не может встать, к запаху дыма и
пота добавляется нечто удушливо-кислое, выворачивающее; вновь возникает
тот, большой и носатый - в одной руке нож, другая висит плетью, он криво
улыбается и идет прямиком на меня, мне страшно... но мальчик уже рядом,
а на скользкой стойке, притопывая пухлыми ножками, надрывается ветеран
земной сцены:

- Бабуа, стой! Бабуа, не будь идиотом, ты его не знаешь - это артист!

Совсем рядом - противное хлюпанье.

Носатый ломается пополам, воет, рухнув на колени, и упирается лбом в
линолеум, а вопль старичка переходит в пронзительный визг:

- Лончик, деточка, я тебя умоляю, береги пальцы!

Снова рев и копошение на танцплощадке в центре зала. Сирена. Топот
сапог. Ничего не вижу. Только обрывок властного крика:

- Стояааа...

Чмокающий всхлип. На мой столик тяжело шлепается кобура с обрывком
портупеи.

- Лончик, перестань! - Визг, похожий на иглу бормашины, режет
барабанные перепонки. - Эти при исполнении!

Та Я, которая видит и слышит, начинает исчезать.

Дымка. Пробки в ушах. Сквозь плотно сжатые пальцы не видно совсем
ничего, только гадостный запах становится гораздо гуще.

Нечеловеческий вой:

- Отвэтите, суки, гадом буду! Я - Бабуа-а-а... Ааааа...

Глухие удары, словно кого-то бьют сапогами.

И совсем уже издалека, едва различимо:

- Лоничка, хватит уже! Это профессионалы, они справятся. Ой, ребятки,
а можно я тоже чуточку вдарю, а?..

Тьма.

...Не помню, как я оказалась в номере. Толстячок, потирая оцарапанную
лысину, доказывал что-то в передней хмурому, тяжело дышащему сержанту.
Грубая циновка, хоть и покрытая пледом, казалась пыточной решеткой.

Боже, как стыдно!..

Паренек принес воды.

- Выпей, сестра, тебе будет легче.

- Почему ты называешь меня сестрой?

- Ты красивая. Ты похожа на птицу токон.

Господи всемилостивый, какие у него глаза! Он смотрит на меня, как я
в детстве глядела на отцовскую Библию. И пальцы его, массирующие мою
ушибленную ногу, медлят уходить, задерживаются, но осторожно, робко...
Он отводит взгляд. Боже мой, это же еще ребенок... Но не карлик. Он -
мужчина. С таким спокойно, такой не обманет, не предаст, не бросит. Все,
Катька, все, принцев нет, они остались в сказках, ты одна... Но я же не
хочу быть одна, я не могу, не справлюсь, я же не Чала...

Сухие твердые пальцы смелеют; как они ласковы, эти руки, только что
месившие стадо пьяных мужиков! Нежно-нежно, почти трепетно касаются они
меня, и я изгибаюсь, я расслабляюсь, чтобы ему было удобнее.

Скрипит дверь.

- Ой! - говорит кто-то, кажется, толстячок, и дверь скрипит снова.

Прикрываю глаза. Юбка сползает с бедер, я привстаю, помогая ей
поскорее перестать мешать; внутри меня поднимается теплая волна, словно
разогревая туго сжатую пружину... сейчас она разожмется... Господи, ну
как же давит лифчик!.. О!.. Нет, уже не давит... мне легко и сладко...

Меня крепко обнимают, властно и бережно одновременно; он трется лбом
о мои губы, словно не замечая, что они раскрыты, что они ждут его, и
шепчет, шепчет...

- Кесао-Лату, - бормотание его еле слышно, невнятно, - Кесао-Лату...
Ты не такая, как все. Наставница Тиньтинь Те ложилась на спину и
отдавала приказы. Она учила, а ты даришь, о Кесао-Лату...

Шепот захлебывается, гаснет в сбивчивом дыхании.

Прижимаюсь теснее. Еще теснее...

О-оооо!.. Как же он хочет меня!..

Ну иди же, глупый, иди скорее!.. ну же, ну... какая у тебя гладкая
кожа, какие мягкие волосы... как ты напряжен... весь... целуй же меня...
я с силой толкаю его голову вниз, туда, где разгибается жаркая
пружина... целуй меня! целуй!.. всюду целуй, милый!.. о-о-о!.. да, да,
так!.. так хорошо... можно, уже все можно... я хочу тебя, любимый мой, я
стосковалась по тебе... бери, бери меня... иди в меня, Аллан...
Аааааааааааль!..

- Мое имя Лон! - Он отшатнулся, и дыхание его стало ровным. - Тебе
уже лучше, сестра?

Я рухнула в пустоту, и на дне пропасти копошились страшные сны...

Когда солнце укололо глаза, в висках ломило, горло пересохло;
мохнатая накидка укрывала меня по шею, аккуратно расправленная юбка
лежала рядом вместе с лифчиком, разорванными трусиками и блузкой, а на
голом полу под зеркалом, скрестив руки на груди, спал мальчик...

Как же его зовут? Не помню.

Будить его я не стала. Зачем? Стыдно.

Когда я открывала дверь, он, кажется, проснулся и чуть приоткрыл
глаза, но, наверное, я ошиблась - ведь шла я очень тихо, как мышка, на
цыпочках.

Коридорная у стойки, поджав тонкие губы, проводила меня понимающе
неодобрительным взглядом, и, сама не знаю отчего, вместо своего сто
одиннадцатого я ткнула пальцем в кнопку "1".

В этот ранний час постояльцы еще отсыпались, и холл был пустее
пустого. Только пять или шесть крепеньких мальчиков тусовались,
покуривая в кулак, около высокой стеклянной двери, да еще на улице, у
самого подъезда, красовался серебристо-жемчужный, почти такой же
длинный, как у шефа, автомобиль...

Заметив меня, растрепанную и жуткую, парни притихли; четверо, которые
в кожанках, вышли к машине, а двое, похожие, как братья, оба в отличных
темных костюмах, направились мне навстречу.

Приблизившись, они одновременно, словно по сигналу, чуть приподняли
широкополые мягкие шляпы, а затем тот, который казался на вид немного
старше, негромко и учтиво сказал:

- Синьорина Мак-Келли? Просим проследовать с нами. Дон Аттилио
эль-Шарафи хочет лично выразить вам свои глубокие соболезнования...

ГЛАВА 6

...Но и тех, кто в великой, суетной, жалкой гордыне своей отверг, не