друга.
притягивала историка к себе. Они стояли по разные стороны - и ему вдруг
почудилось, что взгляды эти сейчас разорвут его пополам. Или совершат
что-то другое, столь же страшное...
Обращаться приходилось к кому-то одному. Хен Гот повернулся к правому.
Собрал все силы, чтобы улыбнуться. Улыбка получилась (он сам чувствовал)
неестественной, как бутерброд с песком. Он все же проговорил - даже с
претензией на безмятежность:
Эфату...
старику Эфату...
бедный был, верно?
сам помню. Значит, замочу, думает, и пошарю по шкафам да шкатулкам.
Как-никак, старик всеми регалиями власти ведал - не подделками, для улицы,
а подлинными, что больших-больших денег стоят... Теми, что называют
Сокровищами Ассарта.
поддых. Не очень больно даже, но дыхание пресеклось, и не до речей стало.
скорчившегося историка ни малейшего внимания. - Убить успел, а вещички
взять мы не дали.
выпали, и лицо вон какое - нездорового, прямо сказать, цвета.
носом. - Воздух тут какой-то... не тот. Тебе не кажется?
утерпел. Сфинктер слабый. - Неожиданно он круто повернулся, схватил Хен
Гота за рубашку под самым горлом, скрутил, мешая дыханию полностью
восстановиться. - Или ты, может, скажешь, что вообще никого не убивал, а?
какое он попал. Отвечать он не стал: нечего было.
страже, потом станем здесь разбираться. Ну-ка, ты! Руки за спину! -
Сноровисто наложил наручники. - Шагай! Да не туда, вправо. Нынче Жемчужина
правит - ее ребята станут с тобою разбираться. Вдвойне не повезло тебе,
парень. Горцы - народ крутой, они из тебя понавьют веревочек... Ты сам кто
такой, а?
не мог:
что при ней был и туалет. Не совсем, но пользоваться можно было. На душе
сразу хоть немного, но полегчало. Тем более, что наручники сняли.
снова выволокли в коридор. Не очень вежливо, но и без битья. И заковывать
не стали.
осмелился даже спросить:
"Казнить ведем". Ему же было сказано:
Жемчужины!
него, но не задевали. Он же был подведен к самой большой тут,
двустворчатой двери, в которую постучали весьма бережно. На откликнувшийся
оттуда голос старший из конвойных не доложил даже, но проворковал:
этого намерения получилось. Слишком многое мешало.
женщина. По его представлениям, даже очень красивая. Он мог бы сказать
даже - прекрасная. Трудно сказать, где здесь для него кончалось
впечатление от собственно женщины и начиналось другое - от ее туалета; но
вряд ли вообще он мог провести грань между одним и другим - как и
большинство мужчин. Хен Гот боялся женщин, хотя и любил их - но издали,
вблизи он терялся, переставал быть самим собой. Будь это не так - может
быть, и добился бы успеха у Лезы; этого, как известно, не произошло.
было то, что не просто женщина оказалась перед ним, но как бы само
олицетворение Власти. То есть - силы. Перед силой, как опять-таки уже
известно, он пасовал сразу.
желавший ни малейшего зла камердинеру Эфату, невольно чувствовал себя не
только обвиненным, но и действительно виновным в смерти старика - потому
что не видел способа тут же, на месте доказать свою невиновность. Таков
был его характер.
убийцей Эфата, Жемчужина Власти была бы ему только благодарна; знать бы
ему, что у нее самой давно уже созрело намерение нейтрализовать - как
принято говорить - камердинера, который, кроме услуг, связанных с
гардеробом, выполнял и другую службу: именно к нему сходились, как
известно, данные наблюдений и прослушиваний всех "жучков" и "клопов",
которыми Изар позаботился населить все отведенное Ястре крыло Жилища
Власти. Смерть, от чего бы она ни приключилась, вряд ли опередила людей,
которым нейтрализация старика была поручена. Горцы, как он уже слышал,
народ при необходимости жестокий.
даже казненным. И всем, на что он сейчас был способен, было - не сводить
глаз с Жемчужины Власти, ожидая решения своей судьбы. Может быть, историк
пытался взглядом передать Жемчужине свое отчаяние, а возможно - уверить в
своей непричастности к убийству. Но похоже, что ничего из этих стремлений
не получилось. Впрочем, и не могло получиться: Ястра уже через несколько
секунд отвела от него глаза и сказала конвоирам:
Истории при Властелине, Бриллианте Власти Изаре. То есть был...
его узнала.
войны прибыл собственной персоной. Угрызения совести замучили? Или просто
захотелось уничтожить одного из тех, кто очень много знал о твоем
преступлении перед Ассартом?
войне!..
еще сто раз подумал прежде, чем пуститься на авантюру, что привела
цветущую страну к полному краху. Да ты наглец, любезный историк! Смеешь
оправдываться?
Только не об истории: это не ко времени. О вине твоей в том, что Властелин
пошел на такую войну, тоже известно достаточно. Начинай со времен
послевоенных. Где был, с кем, что видел, что слышал, что знаешь, а что
предполагаешь. Зачем явился сюда во время сбора всех донков (он невольно
поднял брови, но вымолвить хоть слово не решился)? Словом - если хочешь
голову сохранить на плечах - кайся пооткровеннее, чем самой Рыбе. Уяснил?
советую: тебя хорошо видно в прицел.
Историк, напуганный, не стал оглядываться.
затмевающая своим ликом...
торопить себя: это будет больно.