роде не менее яркой и примечательной, чем Марья Никитична Николаева.
внешним, так и глубинным.
смахивали на ковши, а широкое запястье невозможно было охватить указательным и
большим пальцами.
своей внешней подвижности, очень ленивой на ходьбу и вообще на передвижение.
Она объясняла это своим страхом перед бандитизмом. На самом же деле, речь
здесь по-моему шла об отсутствии любопытства к окружающему миру. Отсутствие
интереса к миру - клинический диагноз.
стрекозье - созерцательно-легкомысленное. Созерцала она вещи, на которые
другой и внимание не обратит. Например, она могла долго разглядывать на
асфальте какого-нибудь спешащего жука, бормоча с восхищением: "Ишь ты,
собака!" Легкомысленно же относилась она к вещам, к которым другие относятся
серьезно. Например, продолжению рода или к собственности. Почему-то это
казалось ей неважным. Даже когда ее явно обсчитали с оформлением пенсии,
недозачтя ей десять лет стажа, Никитична даже выяснять ничего не стала.
озабочена, раздражена и занята. Она не созерцала, а пребывала в вечном
действии. Всегда что-то стирала, зашивала, убирала и перетаскивала вещи из
одной части квартиры в другую. Однако, когда она заболела, в ее квартире стал
такой же бедлам, как и у Никитичны. А если так, то ради чего было стараться?
позволяла себе расслабиться, чтобы кого-то любить. Любовь как известно требует
времени и душевных сил. Симахович же расходовала их на другое.
"громокипящей".
угощали, и от рюмочки. Ирина Олеговна употребляла только "Бальзам Биттнер" по
одной чайной ложке два раза в день. После бальзама у нее всякий раз краснел и
румянился носик.
плакала, но язвила и исходила желчью. И говорила: "Ах, не трогайте меня! У
меня жуткая дэпрэссия".
мышление было слишком конкретным для таких абстрактных вещей. Ирина, напротив,
была очень политизирована. Все программы "Новостей" она смотрела от корки до
корки: от тикающих часов в начале и до прогноза погоды в конце. Ей казалось,
что она держит руку на пульсе истории. Как и многие тогда, она была увлечена
катаклизмами воображаемой демократии. В коридоре, у дверей, у нее висел
портрет Бурбулиса, вырезанный из журнала "Огонек". Когда она умерла, сын
заклеил этот портрет обоями.
случая, когда она кого-то осуждала. Если что-то происходило, она терпеливо
говорила: "Знать так надо!"
мерзавца! Я бы его сразу к стенке поставила!" - восклицала она. И ее
негодование было искренним. В такие минуты с ее лица даже стиралось обычное
страдальческое выражение.
Это были ее черты, ее достоинства и недостатки - и в них-то, в своих сильных и
слабых сторонах - она была вполне искренна. Каждый человек в своем роде
ноумен. Вещь в себе. И как всякая вещь в себе он уникален и неподсуден.
великодушия и мелочности - порой может быть уникальным. Сложно даже поверить,
как эти черты, такие разные, могут обитать и уживаться в одной и той же
личности. Но могут. Обитают и уживаются.
запутавшегося в противоречиях мозга, есть еще душа, в которой живет частица
Бога.
Так в девяносто первом году, в дни путча, она две ночи подряд ночевала у
Белого Дома, уверенная, что своим телом преграждает дорогу танкам и защищает
демократию. Учитывая ее обычную мнительность и глобальный пессимизм, можно
увериться, что старушка сознательно шла на смерть. То есть была почти
стопроцентно уверена, что танк через нее переедет.
давление и приходила в ужас от всякого случайного чиха.
душераздирающие сцены своего умирания, собирая у своего "смертного" одра всех
родных. Сцены эти, вызванные обычно легкими сердечными недомоганиями или
аритмией, были с ее стороны очень искренними и сопровождались назидательными
надгробными речами, произносимыми стонущим голосом. Старушка, обычно
таинственно бледная, с запавшими больше от воображения глазами, лежала в
кровати, укрытая по грудь одеялом и произносила сентенции, перемежая их
горькими укорами.
поверил в ее болезнь. Впрочем, по большому счету они ничего не пропустили. Все
предсмертные напутствия им уже были произнесены заранее.
народа. Подозреваю, она сама не осознавала, не знала ничего о своих корнях, но
они существовали и поддерживали ее.
корнях народа и культурной преемственности. По факту же, же собственные корни
были самыми тонкими и поверхностыми. Жалкие их нити тянулись не к народу, а
вширь, к пене людской. То, что она считала своим мнением и своими идеями было
лишь газетными пережевками и телевизионной пеной. Своего, родного, было в ней
очень мало.
не понимать ее. Пуповина, соединяющая человека с народом, проходит не там.
обои, половики, чехлы на кресла и диваны - вс„ было выдержано в немарких
серо-коричневых тонах. Такой же серо-коричневой была и вся ее одежда. И это не
было данью трауру. Так было всегда, задолго до 1985 года, когда Симаховича,
бодрого здоровяка с красным лысым затылком, подстерег инфаркт.
стать вдовой исподволь, задолго до смерти мужа и даже до своего замужества.
Быть вдовой было ее внутренним призванием с самого рождения.
всегда застеленная крайне аккуратно, как если бы на ней вообще никто не спал.
Рядом с кроватью обретался маленький столик, весь заставленный травами и
лекарствами. Их запах пропитывал все в комнате - шторы, половики, мебель и
саму Ирину Олеговну.
было, а декоративная завись, состоявшая из разноцветных висюлек, напоминавших
елочную гирлянду. Чтобы пройти под этой зависью, нужно было раздвинуть этот
шуршащий, звонкий дождь.
кабинетом и гостиной. Однако гости собирались здесь очень редко. Взгляд тут
прежде всего останавливался на большом кресле, зачехленном темной ковровой
дерюжкой. Рядом с креслом на спартански незахламленном столе стоял дисковый
телефонный аппарат, рядом с которым лежал пухлый справочник, всегда открытый
на странице с экстренными номерами.
Ирины Олеговны. Множество номеров в ней были подчеркнуты и карандашом дописаны
дополнительные. Боковая ее часть топорщилась от аккуратных картонных закладок,
на которых значилось: "Аптеки", "Больницы", "Государственные учреждения",
"Суды", "Собесы".
интересов мадам Симахович.
существовало. Особенно в последние года три в жизни Никитичны, когда ей все
сложнее было совершать дальние вылазки, и весь внешний мир для нее практически
замкнулся на Ирине.
И всегда Ирина поначалу демонстрировала недовольство. Или занятость. Или
сострадательное терпение к малым мира сего. Когда Никитична уходила, Симахович
всегда бормотала себе под нос нечто одно из следующего набора: "Наконец-то!",
"Когда эта прекратится?", "Совсем из ума выжила!" Фразы набора чередовались
произвольно. Иногда несколько дней подряд Ирина бубнила: "Совсем из ума
выжила!", а потом могла быстро пробежаться по "Наконец-то!" и "Когда это
прекратится?" Однако если Никитична долго не приходила, Ирина начинала
скучать. Нет, не скучать. Испытывать дискомфорт. Беспокойно двигаться, как
паук в паутине, к которому давно не залетала муха.