снова. Комнатенка была оклеена фотографиями артистов, примелькавшиеся
представительные лица - лица времени - висели на стенах и с прилизанным,
глупым видом, во всей своей дешевой красе глазели на них, лежавших в
подушках; черный и белая, они зарылись в подушки и были как звери, как
черти и длинноногие упыри, белая и черный, обнаженные, лежали, как на
плоту, в экстазе сближения лежали, как на плоту, обнаженные, прекрасные,
дикие, они лежали невинные на плоту; уносившем их в бесконечность.
- вот что такое мир. Наше тело, наш облик - все то, о чем мы думаем, что
это мы сами, - лишь точечки, мельчайшие крохотные точечки. Но и в точечках
- в них ведь все то же самое: каждая из них - генератор, малюсенький
генератор величайшей мощности. Всегда возможен взрыв! Но для беспредельно
короткого мгновения, именуемого нашей жизнью, миллиарды генераторов -
словно песчинки, принесенные ветром. Они придают очертания форме, которую
мы зовем нашим "я". Если хотите, я изображу это в виде формулы". Опираясь
на руку Бехуде, полусонный Шнакенбах, пошатываясь, шел домой. Его
несчастная голова напоминала голову ощипанной птицы. "Дурацкие
рассуждения, - думал Вехуде, - но что я могу ему возразить? Его
рассуждения - бред, и все же не исключено, что он прав, мы совсем
запутались и в великом, и в малом, мы больше не чувствуем себя хозяевами в
этом мире, который Шнакенбах готов обозначить формулой и объяснить, его
хотел объяснить и Эдвин, удалось ли ему? Ему ничего не удалось объяснить,
его доклад был скучен и холоден, он лишь завел нас в холодный и мрачный
тупик".
приглашений, он уклонился от возвращения домой в консульской машине;
спустившись по лестнице Американского клуба, по широкой лестнице главного
штаба нацистов, он улизнул в ночь, навстречу приключениям и неизвестности.
Писатель не старится. По-юношески стучит его сердце. Он шея маленькими
улочками. Он шел наугад, полагаясь лишь на свое чутье, на свой огромный в
чуткий нос. Он обнаружил мрачные тупики близ вокзала, сквер вокруг Дворца
правосудия, переулки Старого города, район уайльдовских золотых змей. В
этот час Эдвин был Сократом и Алкивиадом. Он предпочел бы быть, Сократом,
наделенным силой Алкивиада, но был Алкивиадом с телом Сократа, хотя
выглядел стройным и носил элегантный костюм. Они его ждали. Бене, Каре,
Шорши и Зеп ждали его. Ждали уже давно. Они не узнали в нем ни Сократа, ни
Алкивиада. Они увидели старого пижона, старого придурка, зажиточного
старого дядюшку. Они не знали, что они красивы. Они не догадывались, что,
совсем опустившись, становишься красивее и что в возлюбленном, в теле
неотесанного парня можно любить отблеск вечной красоты, бессмертную душу,
которой поклонялся Платон. Бене, Шорши, Каре и Зеп не читали Платона,
тот-кто-видел-красоту-воочию-знает-что-такое-смерти-лик. Они глядели на
элегантно одетого старого пижона. Предстояло занятное дельце - какое, они
еще и сами не знали, но опыт подсказывал им, что оно может оказаться
выгодным. Эдвин увидел их лица. Он подумал: "Они горды и красивы". Он
успел заметить их кулаки, их огромные страшные кулаки, по, не отрываясь,
смотрел им в лица, которые были горды и красивы.
веселятся? Неужели их веселит пустота? Они говорили: "Нам весело!" Но
мрачное настроение не оставляло их. Они пили шампанское, и оживала
безнадежность, они шумели, чтобы скрасить свою бесполезную жизнь,
полночной музыкой и громким смехом они отгоняли от себя страх. Это было
жалкое веселье! Их не прельщали никакие соблазны и даже соблазны любви.
Александр спал. Спал, открыв рот. Спала Альфредо, разочарованный
остромордый котенок; ей снились дурные сны. Мессалина танцевала с Джеком.
Джек нехотя уступил ей в вольной борьбе. Крошка Ганс разговаривал с
Эмилией о делах. Его интересовало, не изымут ли из обращения оккупационный
доллар. Он собирался купить самородное золото. Он знал, что Эмилия
разбирается в коммерции. Маленькая счетная машина по кличке Крошка Ганс
работала как заводная. Эмилия пила. Она пила шампанское и крепкий
обжигающий джин, пила высокоградусный коньяк и густое пфальцское вино. Она
чувствовала, что наступил предел. Она пила все это вперемешку. Она
создавала мистера Хайда. Создавала его озлобленно и последовательно. Она
пила, чтобы насолить Мессалине. Она ни с кем не танцевала. Никому не
позволила к себе прикоснуться. Пьянчужка оказалась недотрогой. Она решила
влить в себя сколько войдет. Какое ей дело до остальной компании? Она
пришла сюда, чтобы напиться. Она живет для себя. Она - наследница
советника коммерции. Этого достаточно. Наследницу обокрали; наследство
было захватано людьми. Довольно. С нее довольно людей. Она больше ничего
не желает знать о людях. Она уйдет, когда совсем напьется. Она и так уже
достаточно выпила. Оргия ее не интересовала. Она ушла. Ушла домой к своим
зверюшкам. Ушла домой, чтобы бушевать и выкрикивать обвинения. Филипп -
трус, он не ответит на вызов мистера Хайда, он убежит, когда начнется
буйство, ей придется обрушить буйство на дворника, кричать и биться в
закрытые двери, тяжелые, наглухо закрытые двери, за которыми живут лишь
расчет и холод.
номер, убогая комната, дешевая лакированная мебель, безвкусная обстановка
фабричного производства - так неужели здесь обитают музы, живет немецкий
поэт? Он взглянул на нее и подумал: "Она решила, что здесь бордель".
Теперь и думать нечего, чтобы взять ее лаской; надо броситься на нее и
повалить, как валит мясник овцу; надо повалить ее на кровать: пусть знает,
как это делается. Он оцепенел. Застыл. Он чувствовал, что стар и что в его
сердце холод. Он сказал себе: "Не злись, Филипп, ведь сердце не камень".
Он распахнул окно. Воздух в гостинице был спертый и затхлый. Они вдыхали
ночь. Они стояли у окна в гостинице "Агнец" и жадно вдыхали ночь. По
мостовой скользнула их тень. Тень любви, мимолетное, мелькнувшее на миг
видение. Они смотрели, как вспыхивает вывеска на картежном клубе и
раскрывается трилистник счастья. Они услышали, как завыла сирена. Они
услышали крик о помощи. Кто-то по-английски резко позвал на помощь. То был
обрывистый короткий вскрик, который тут же замер. "Голос Эдвина", -
сказала Кэй. Филипп не ответил. Он подумал: "Да, Эдвина". Он думал:
"Отличная сенсация для "Новой газеты". Нападение на всемирно известного
писателя. Даже "Вечернее эхо" поместит это сообщение на первой странице".
Филипп думал: "Я плохой репортер". Он не шевельнулся. Он думал: "Наверно,
я разучился плакать, остались ли у меня слезы? Неужели я не буду плакать,
если Эдвин умрет?" - "Я пойду", - сказала Кэй. Она думала: "Он беден,
боже, как он беден, он потому и стесняется, что беден, какая убогая
комната, он совсем бедняк, этот немец". Она отцепила украшение, тусклое,
как луна, ожерелье из жемчуга, эмали и алмазных роз, старинное бабушкино
украшение, которое ей подарила Эмилия, пытавшаяся совершить свободный и
непреднамеренный поступок. Она положила его на подоконник. Филипп понял
этот жест. Он подумал: "Она решила, что мне нечего есть". Маленькая Кэй
смотрела на трилистник, на вспышки неонового света и думала: "Это - его
лес, его дубовая роща, его немецкий лес, в котором он блуждает и сочиняет
стихи".
Ставится новое число. Редакторы зевают. Матрицы утренних газет готовы.
Все, что случилось за день, все, что было сказано, солгано, убито и
уничтожено, отлито теперь в свинец и лежит, как сплющенный пирог, на
стальном противне верстальщиков. Снаружи этот пирог черств, а изнутри
склизок. Его испекло время. Газетчики заверстали несчастье, нужду, горе и
преступление, столбцами набраны вопль и обман. Заголовки построились, все
готово к размножению: растерянность стоящих у власти, смятение ученых,
страх человечества, неверие теологов, поступки доведенных до отчаяния -
все погружено в ванны с типографской краской. Запущены ротационные машины.
Их валики отпечатывают на белой бумажной полосе лозунги нового дня,
подаются сигналы глупости, ставятся вопросы страха и категорические
императивы запугивания. Пройдет несколько часов, и бедные, усталые женщины
понесут читателям заголовки, лозунги, сигналы, страх и слабую надежду;
угрюмые, замерзшие киоскеры развесят на стенах своих киосков утренние
пророчества авгуров. Известия не греют. _Напряженная ситуация, конфликт,
обострение, опасность_. В небе гудят самолеты. Сирены пока молчат. Ржавеет
их жестяной зев. Бомбоубежища взорваны; бомбоубежища восстанавливаются.
Смерть развлекается на военных учениях. _Напряженная ситуация, конфликт,
обострение, опасность_. Снизойди-же-сладкая-дремота! Но не вырваться из
собственного мира. Тяжек и беспокоен сон. Германия живет под напряжением,
восточный мир, западный мир, разломленный мир, две половины мира,
враждебные и чуждые. Германия живет на стыке, на изломе, время дорого, оно
- лишь промежуток, короткий промежуток, мимолетный, секунда, чтобы
перевести дух, передышка на проклятом поле сражения.