Чтение 41–й страницы книги ~Смилодон~

насилие, рэкет - все это дело их нежных рук. Это если не считать наемниц,
женского армейского контингента и... И тут Бурову сделалось смешно - господи,
ведь при шпаге, в ботфортах и в парике, а мыслями все там, в двадцать первом
веке. В котором, по большому-то счету, ему и места не нашлось. Да, странная
все-таки вещь - человеческая психика. И память тоже. Интересно, как там
жив-здоров черный, привыкший шастать через форточку кот? Котище. Здоровенный,
мордастый и смышленый. Его хотелось бы увидеть куда сильнее, чем жену. Да,
впрочем, какую там жену! Бывшую, прежнюю, сразу после судилища подавшую на
развод.

- На войне, как на войне, - сказал, чтобы хоть что-то сказать, Буров
и по шуршащей листве, огибая цветник, задумчиво направился к усадьбе. - Не
знаю, как вы, шер ами, но я, если чего-нибудь не съем, не усну.

В чем, в чем, а когда дело касалось еды, Анри был человеком
компанейским.

- Вы читаете мои мысли, князь, - воодушевился он.

Ну и не мудрено, что, проникнув в дом по водосточной трубе, друзья
направились первым делом на кухню. До завтрака далеко, а кладовая с колбасами,
сырами и копченостями - вот она, родимая, заперта на плевый, будто игрушечный,
замок. А ко всему этому духовитому, перченому, соленому, тающему во рту харчу
очень хорошо идет оставшееся с ужина старое доброе бургундское. Впрочем,
токайское и лакрима-кристи [Сорт вина.] идут тоже совсем неплохо. Под
шпигованную-то буженину и малосольную ветчину... В общем, ночь друзья провели не
зря, нагулялись от души и нажрались от пуза. Новый день начинался хорошо,
правда, несколько тяжеловато.

- Боюсь, князь, теперь мне уже будет не уснуть, - пожаловался шевалье
на сорок пятой минуте пиршества, взглянул с отвращением на потрепанный окорок и
с видимым усилием поднялся. - Или, может, все же попробовать?

- Попробовать, мон шер, попробовать. Как говорится, попытка не пытка,
- Буров кивнул, закрыл кладовку и следом за Анри подался из кухни. - Счастливо
отдохнуть, мой друг. Увидимся за завтраком.

Сам он отдыхать не собирался: поднявшись к себе, устроился за столом
и принялся копировать пергамент из буфета. Судя по всему, вещь редкая, цены не
малой. Пусть будет, пригодится. Хотя, на первый взгляд, черта ли в нем
собачьего? Латинские, причудливо раскрашенные литеры, какие-то каббалистические
знаки, хитрые загогулины еврейских завитков: "Мы, библейский народ. Жизнь.
Разум. Власть на земле". А еще на пергаменте были рисунки, красочные,
разноцветные, выполненные с поразительным мастерством.
Фантастико-аллегорические, совершенно непонятные. Буров порядком притомился,
срисовывая все это великолепие: гадов - свивающихся в клубок, распятых на
крестах, кусающих себя за хвост, летучих Меркуриев в крылатых сандалиях,
пустынные пейзажи и прекрасные сады, драконов и грифов, купающихся в фонтанах.
Причем колер у него был один - радикально-черный, и чтобы не упустить все
многообразие красок, пришлось уже по-русски делать сноски: у этой розы с
человечьей головой стебель золотой, корни голубые и шипы серебряные, а вот этот
монстр с высунутым языком шерсть имеет желтую, когти коричневые, рог
кроваво-красный и глаза ярко-васильковые. В общем, прокорпел Буров все утро, с
трудом успел управиться и, даже не взглянув на камень в футляре, с тяжелым
сердцем отправился завтракать. Невыспавшийся, мрачный, терзаемый после окорока
жаждой.

А в гостиной, хоть и Розовой, было тоже мрачно. Маркиз сидел
сгорбившись, изжелта-серый, с видом Сократа, принимающего яд, пил крепчайший
кофе и тихим, но суровым голосом говорил гaдocти. Досталось всем - и Мадлене за
нерасторопность, и Анри за неинициативность, и Лауре за головотяпство, а
главным образом мудаку Бернару, у которого этой ночью клиент взял да и помер на
дыбе. И ведь не в первый раз...

- Ох, плохо дело, князь, - расстроился шевалье. - Я-то думал, что мы
пока без кучера и, значит, можем отдохнуть. А у него, оказывается, люди мрут.
Теперь точно не будет нам покоя, заставят куда-нибудь ехать.

Как в воду смотрел.

- Единственное, что утешает меня и внушает скорую надежду на
благоприятный исход предприятия, так это похвальный пыл и примерное рвение
моего младшего сына и князя Бурова, отменнейшего патриота, - маркиз даже
прослезился. - Вот они, скромные герои, не жалеющие живота своего, готовые
положить оный на алтарь отечества, вскормившего, а главное, вспоившего их.
Виват! Вперед, богатыри! В атаку, чудо-молодцы!

Как видно, нажрался он вчера, хоть и в одиночку, но знатно. В общем,
как и предвидел шевалье, пришлось ехать с утра пораньше. Анри отчаянно зевал,
Буров немилосердно потягивался, Бернар смотрел зверем, ужасно скалился и все
норовил угостить прохожих кнутом. По роже, по роже, так, чтобы сопли, слезы,
кровь ручьем. Зато орловцы-звери, сытые, лоснящиеся, бежали по парижским
улицам, весело, напористо, с рессорным скрипом влекли карету по булыжным
мостовым. Куда? Естественно, к Кладбищу Невинных, поближе к обиталищу старой
хромой колдуньи.

- Я, князь, пас, - сразу заявил Анри, когда карета остановилась. -
Общество попугая для меня невыносимо. Лучше уж с Бернаром, дерьма меньше. Я,
пожалуй, посплю.

- Ну что ж, колхоз - дело добровольное, - Буров усмехнулся, поправил
шляпу и, выбравшись из экипажа, окунулся с головой в шумный, волнующийся и не
имеющий дна омут рыночной суеты. Однако нынче там все разговоры были не о
торговле - о страшном, являющемся по ночам дьявольском создании - Мохнатом
монахе. Стук его сандалий по мостовым напоминает цокот копыт, борода черна,
кудрява и раздвоена, глаза же сверкают красными и зелеными огнями, как обычно
мерцают искры среди догорающих углей. Господи спаси услышать его мерзкий смех,
ощутить прикосновение когтистых пальцев, а пуще всего - мерзкого, блудливого,
похотливого члена. Аминь! Так вот, прошлой ночью это исчадие ада тайно
пробралось в аббатство Сен-Жермен и осквернило своим гнусным присутствием
скромную келью отца Фридерика, праведного католика, доброго христианина и
скромного пастыря. Ведающего уже много лет финансами аббатства. "Изыди, сатана!
Сгинь! Сгинь! Сгинь! Пропади! - не растерявшись, закричал он, пал на колени и
истово, глядя на святое распятие, трижды осенил себя крестным знамением. -
Сгинь! Пропади! Заклинаю тебя именем Приснодевы, заступницы нашей!" И Мохнатый
монах сгинул, двинув напоследок преподобного отца в ухо и к тому же похитив
шкатулку с монастырской казной. После него еще долго воняло серой, фекалиями и
паленой шерстью...

"Эх, дурак я, дурак, надо было и впрямь кассу взять", - Буров
усмехнулся про себя, нырнул в расщелину, где обреталась Анита, и скоро уже
стучался в незапертую дверь. Старая колдунья, казалось, ожидала его.

- А, это ты, красавчик, - она захлопнула толстую, переплетенную в
свиную кожу книгу и, не вставая из-за стола, требовательно протянула руку,
более похожую на лапу хищной птицы. - Покажи. И сядь.

Буров, не говоря ни слова, вытащил пергамент, отдал и опустился на
добротную, даже не скрипнувшую под его весом скамью. В комнате повисла тишина,
лишь потрескивали поленья в камине да огромный цветастый попугай разговаривал
сам с собой под потолком: "Маранатха! Маранатха! Маранатха!"

- Да, это он, - колдунья перестала ползать носом по пергаменту,
вздохнула, облизнула губы и неожиданно с улыбочкой уставилась на Бурова. -
Признайся, ты ведь перерисовал его, а? Небось тщательно, стараясь, высовывая
язык? И даже не понимая, что это и нужно ли оно тебе. Да потому что ты кот.
Огромный красный кот. Сильный, быстрый, свирепый и ловкий, только понимающий
все в меру своего разумения - кошачьего. И все же ты лучший из этого зверинца,
из этой стаи праведных католиков. Остальные - падалыцики, ехидны, трупоеды,
шакалы, навозные черви. Маранатха [Страшное иудейское проклятие.] на них на
всех! На тех, у кого злые псы, лошади, закованные в железо, шпаги и кинжалы,
кошельки, набитые золотом, сердца, полные ненависти, и дети, бросающие камни в
нищих. Маранатха на солдат, которые грабят и убивают, на торговцев с фальшивыми
весами, на женщин, насмехающихся над любовью. Маранатха! Маранатха! Маранатха!

Анита вдруг поднялась, склонила голову набок, глаза ее расширились,
движения стали резкими, слова бессвязными, она словно перестала быть собой и
вещала низким, идущим откуда-то извне голосом:

- Кот, кот, кот, огромный красный кот... Сильный, смелый, добрый, но
еще не человек... Еще надо стать им, верить, что человек - это бог... По праву
рождения и смерти... Сердцем слушать, о чем толкует ветер с деревьями и что
бормочут травы замшелым могильным плитам. Видеть то, что можно увидеть между
двумя вспышками молнии... Понять, что старость превращает золото в свинец, а
смерть превращает свинец в бриллиант высшей пробы... - Анита вздохнула,
опустилась на скамью. - Это двадцать второй лист книги Фламеля, красавчик.
Книги, открывшей ему все тайны мира [Речь идет о средневековом алхимическом
трактате со странным названием: "Священная книга еврея Авраама, Принца,
Священника, Левита, Астролога и Философа из племени Иудейского, которое
вследствие гнева божьего было рассеяно среди галлов". Фламель (ок. 1330-ок.
1418), будучи обыкновенным писцом, в силу обстоятельств якобы постиг смысл этой
книги, вследствие чего обрел невиданные способности. Причем вошел в историю
даже не как знаменитый алхимик, а как человек необыкновенной доброты, щедрости
и великодушия, направивший все свое богатство на свершение благих дел. А книга
эта, содержащая 21 пергаментный лист, находилась в библиотеке Арсенала, с нее
были сняты многочисленные копии, над коими ломали головы многочисленные
поколения алхимиков. Видит бог, без всякого толку.]. Слышал ли ты когда-нибудь
о Николе Фламеле?

- О знаменитом алхимике, что ли? - Буров улыбнулся виновато, словно
двоечник на экзамене. - Он вроде делал из свинца золото...

- Ох уж мне эти люди. Люди-звери, - Анита оттопырила нижнюю губу, в
глазах ее, слезящихся и красных, вспыхнуло презрение. - Золото, золото, только
и знаете, что золото. Да золото - это самое меньшее, что может дать обладание
Азаром [Философский камень, но не как таковой, а как высший принцип посвящения
и мудрости.]. Духовная трансформация, обретение алкагеста [В самом низшем
проявлении - элемент, который растворяет все металлы и посредством которого все
земные тела могут быть возвращены в свою изначальную материю. Высший аспект
алкагеста - трансформация силы воли.] - вот истинные цели алхимика. Над таким
человеком не властен рок, он вне времени и пространства, он воистину бог, сам
вершащий свою судьбу. И не только свою... О, чего бы я только не дала, чтобы