Чтение 41–й страницы книги ~Двери между мирами~

угодно. Но ей очень и очень не нравилось словцо, пущенное в оборот год-два
назад одним фельетонистом-консерватором: "лимузинные либералы" - и она
была еще достаточно молода, чтобы не желать считаться лимузинной
либералкой, даже если и была ею на самом деле. Не настолько молода (или не
настолько глупа!), чтобы верить, что несколько пар выцветших джинсов и
рубах цвета хаки, которые она обычно носила, или то, что она ездит на
автобусе или на метро, хотя могла бы воспользоваться машиной (но она была
достаточно занята собой, чтобы не замечать обиженное и глубокое недоумение
Эндрю; он хорошо относился к ней и считал, что с ее стороны это какая-то
личная антипатия), хоть в какой-то степени реально меняют суть ее
социального положения, но достаточно молода, чтобы все еще верить, что
жест иногда может победить (или хотя бы заслонить) истину.

Ночью 19 августа 1959 года она заплатила за этот жест половиной своих
ног... и половиной своей психики.

Одетту сначала потащила, потом поволокла, потом накрыла с головой
волна, которой впоследствии суждено было превратиться в девятый вал. В
1957 году, когда она включилась в это, явление, которое впоследствии стало
называться Движением, еще не имело никакого названия. Она частично знала
историю проблемы, знала, что борьба за равенство не прекращается даже не с
"Манифеста об Освобождении Рабов", а чуть ли не с того момента, как первую
партию рабов привезли на корабле в Америку (а конкретно - в Джорджию,
колонию, которую британцы основали, чтобы избавляться от своих
преступников и несостоятельных должников), но Одетте казалось, что для нее
эта борьба всегда начинается в одном и том же месте, одними и теми же
пятью словами: "Никуда я отсюда не двинусь".

Местом, где все началось, был городской автобус в Монтгомери (штат
Алабама), а эти слова сказала негритянка по имени Роза Ли Паркс, а
двинуться Роза Ли Паркс не собиралась из передней части этого городского
автобуса назад, где, разумеется, в этом городском автобусе были места для
Джима Кроу ["Джим Кроу" (Джим Ворона) - презрительное прозвище негров в
слэнге США]. Много времени спустя Одетта вместе со всеми остальными будет
петь "Нас не сдвинешь", и эта песня всегда будет напоминать ей о Розе Ли
Паркс, и всякий раз, как она будет петь ее, ей будет стыдно. Так легко
петь мы, когда твои руки сцеплены с руками целой толпы; это легко даже для
безногой. Так легко петь "мы", так легко быть "мы". А в том автобусе не
было никаких мы, в том автобусе, должно быть, воняло старой-старой кожей
сидений и накапливающимся годами сигарным и сигаретным дымом, в нем были
объявления, гласившие КУРИТЕ "ЛАККИ СТРАЙК"; и: РАДИ БОГА, ХОДИТЕ В
ЦЕРКОВЬ ПО ВАШЕМУ ВЫБОРУ; и: ПЕЙТЕ ОВАЛЬТИН - И ВЫ ПОЙМЕТЕ, О ЧЕМ МЫ; и:
ЧЕСТЕРФИЛЬД - ДВАДЦАТЬ ВЕЛИКОЛЕПНЫХ СИГАРЕТ ИЗ ДВАДЦАТИ ОДНОГО СОРТА
ВЕЛИКОЛЕПНОГО ТАБАКА; никаких мы не было под изумленными взглядами не
верящих своим ушам водителя, белых пассажиров, среди которых она сидела, и
точно так же не верящих своим ушам чернокожих пассажиров на задних
сидениях.

Никаких мы.

Только Роза Ли Паркс, породившая девятый вал пятью словами: "Никуда я
отсюда не двинусь".

Одетта часто думала: "Если бы я сумела сделать что-нибудь в этом роде
- если бы я сумела быть такой же мужественной - я думаю, я всю жизнь
чувствовала бы себя счастливой. Но такого мужества мне не дано".

Она читала о происшествии с Паркс, но в начале без особого интереса.
Интерес появился постепенно. Трудно было сказать, когда именно или как
именно это - вначале почти беззвучное - расотрясение, которое начало
сотрясать Юг, захватило и воспламенило ее воображение.

Примерно год спустя молодой человек, с которым она тогда встречалась
более или менее регулярно, начал брать ее с собой в Гринич-Вилледж, где
некоторые из выступавших там молодых (и большей частью белых) певцов в
стиле "фолк" вдруг ввели в свой репертуар - в дополнение ко всему этому
старому нытью про то, как Джон Генри взял свой молот, да и перегнал в
работе новый паровой молот (в процессе чего и помер, ах ты, Господи), и
как жестокая Барбара Аллен отвергла страдавшего по ней юного влюбленного
(да в конце концов со стыда-то и померла, ах ты, Господи) - новые песни,
песни о том, каково это, когда ты в городе никто и ничто и никто тебя
знать не желает; каково это, когда тебе не дают работы, которую ты мог бы
делать, потому что кожа у тебя не того цвета; каково это, когда мистер
Чарли [так негры в США называют белых] бросает тебя в тюремную камеру и
избивает тебя, потому что у тебя темная кожа и ты осмелился (ах ты,
Господи) усесться в предназначенном для белых отделении закусочной в
универмаге Вулворта в городе Монтгомери (штат Алабама).

Как это ни нелепо, но она только тогда начала интересоваться своими
родителями, и их родителями, и родителями их родителей. Ей не довелось
прочесть "Корни" - задолго до того, как эта книга была написана, а может
быть, даже задумана, Алексом Хейли, она попала в другой мир и в другое
время - но именно в этот, нелепо поздний период ее жизни до нее впервые
дошло, что не так уж много поколений назад ее предков заковывали в цепи
белые. Разумеется, сам этот факт приходил ей в голову и раньше, но всегда
- просто как информация, от которой ни жарко, ни холодно, как уравнение, и
ни разу - как нечто, имеющее непосредственное отношение к ее собственной
жизни.

Одетта подвела итог всему, что знала, и ужаснулась тому, каким он
оказался малым. Она знала, что ее мать родилась в Одетте (штат Арканзас),
в городке, в честь которого ее (единственного ребенка) и назвали. Она
знала, что ее отец был провинциальным зубным врачом и изобрел и
запатентовал технологию изготовления и установки коронок, которая десять
лет пролежала незамеченной, а потом вдруг сделала его довольно богатым
человеком. Она знала, что за эти десять лет, до того, как он начал
богатеть, и за следующие четыре года ее отец разработал еще целый ряд
зубоврачебных методик, главным образом ородонтального или косметического
характера, и что вскоре после того, как он с женой и дочерью (родившейся
через четыре года после получения им первого патента) переехал в Нью-Йорк,
он основал компанию под названием "Стоматологические Предприятия Холмса",
которая теперь занимала в стоматологической промышленности такое же место,
как компания "Скуибб" - в производстве антибиотиков.

Но когда она расспрашивала отца, как они жили до этого - в те годы,
когда ее еще не было на свете, и в те годы, когда она уже появилась - он
ей не рассказывал. Он говорил самые разные вещи, но не рассказывал ей
ничего. Он замкнул от нее эту часть себя.

Однажды ее ма, Алиса - он называл ее "ма", а иногда, когда бывал
немного выпивши или в хорошем настроении, Элли - сказала: "Дэн, расскажи
ей про тот раз, когда ты вел "Форд" по крытому мосту, а те люди в тебя
стреляли", а он посмотрел на Одеттину ма таким мрачным и грозным взглядом,
что ма, всегда веселая, как воробышек, вся сжалась на своем стуле и
замолчала.

После этого вечера Одетта несколько раз приставала к матери, когда
они были одни, но безрезультатно. Если бы она попыталась сделать это
раньше, может быть, она бы что-нибудь и узнала, но раз отец не хотел
говорить, то и мать не хотела говорить... а для него, как поняла Одетта,
прошлое - эти родственники, эта красная глина дорог, эти лавчонки, эти
лачуги с земляными полами, с окнами без стекол, не украшенными ни единой,
хотя бы самой простенькой, занавеской, эти мучительные, обидные инциденты,
эти соседские дети, разгуливавшие в платьицах, сделанных из мешков от
муки, - все это для него было глубоко похоронено, спрятано, как мертвые
зубы под великолепными, ослепительно белыми коронками. Он не хотел
рассказывать, быть может, не мог, быть может, добровольно вызвал у себя
амнезию; их жизнь в многоквартирном доме "Греймарл Апартментс" на
Сентрал-Парк Саут-стрит была, как зубы под коронками. Все остальное было
скрыто под этим непроницаемым наружным покрытием. Его прошлое было так
хорошо защищено, что не осталось ни единой щелочки, в которую можно было
бы проскользнуть, не было никакой возможности проникнуть через этот
совершенный, закрытый коронками барьер в горло откровения.

Детта знала многое, но Детта не знала Одетту, а Одетта не знала
Детту, поэтому и там зубы были такие же гладкие и так же плотно закрыты,
как ворота редана.

Одетта унаследовала не только спокойную жесткость своего отца, но
отчасти и застенчивость своей матери, и она лишь один-единственный раз
попыталась продолжить расспросы на эту тему, дать ему понять, что он
отказывает ей в заслуженном доверии, которое, правда, не было ей обещано,
и которому, по-видимому, не суждено созреть. Это было однажды вечером в
его библиотеке. Он тщательно расправил свою "Уолл-стрит Джорнэл", закрыл,
сложил и отложил на дощатый сосновый стол рядом с торшером. Он снял свои
очки со стальными оглоблями, без оправы, и положил их на газету. Потом он
взглянул на нее, худой негр, такой худой, что казался почти истощенным, с
курчавыми седыми волосами, с быстро увеличивающимися залысинами на висках,
которые становились все более впалыми, на которых равномерно бились нежные
пружинки вен, и сказал только: "Об этом периоде своей жизни, Одетта, я не
говорю и не думаю. Это было бы бессмысленно. Мир с тех пор сдвинулся с
места и ушел далеко".

Роланд бы понял.

Когда Роланд открыл дверь, на которой были написаны слова ВЛАДЫЧИЦА
ТЕНЕЙ, он увидел вещи, совершенно ему непонятные - но он понимал, что они
не имеют значения.

Это был мир Эдди Дийна, но в остальном это была только сумятица
огней, людей и предметов - такого множества предметов, какого он никогда в
жизни не видел. Судя по виду предметов, они предназначались для дам и были
выставлены на продажу. Некоторые - под стеклом, некоторые были разложены
соблазнительными стопками и рядами. Все это имело не больше значения, чем