руках. Он уже получил необходимые уравнения; Сабул знал, что он получил
их, и предложил ему примирение и признание в обмен на возможность
напечатать их и пристроиться к славе. Он отказал Сабулу, но это не было
высоконравственным поступком. Нравственно было бы, в сущности, отдать их
типографию при его синдикате, Синдикате Инициативы; но он не сделал и
этого. Он был не вполне уверен, что готов к публикации. Что-то было не
совсем в порядке, что-то надо было чуть-чуть доработать. Он уже десять лет
работает над этой теорией, ничего страшного, если он еще немного повозится
с ней, чтобы довести до полного совершенства.
такой". Крошечный дефект в рассуждениях. Крупный дефект. Трещина через
весь фундамент... В ночь перед отлетом с Анарреса он сжег все до единой
записи по Общей Теории, которые у него были. Он прилетел на Уррас без
всего. Полгода он - по их терминологии - морочил им голову.
Одновременность и будут объединены в общую теорию, он - не тот, кто сумеет
это сделать. Он уже десять лет пытался и не сумел. Математики и физики,
атлеты интеллекта, создают свои великие труды в молодости. А ему только
что исполнилось сорок лет. Очень возможно, - более того, вполне вероятно,
- что он уже выгорел, что с ним кончено.
провала бывали у него и раньше, как раз перед моментами наивысшего
творческого подъема. Он поймал себя на том, что пытается подбодрить себя
этим, и пришел в ярость от собственной наивности. Для хронософии
чрезвычайно глупо трактовать временной порядок как причинный порядок. Или
он в сорок лет впал в маразм? Лучше надо просто взяться за небольшую, но
реально осуществимую работу - усовершенствовать понятие интервала. Это
может пригодиться кому-нибудь другому.
чувствовал, что чего-то не договаривает. И что они об этом знают.
революции, не говорить вообще ни о чем.
зазеленевших деревьев пели птицы. Он всю зиму не слышал их пения, а теперь
они пели, не умолкая, нежные мелодии так и лились. "Тра-ля", - пели они, -
"ля-ля. Это мои владения, это мои владения, это моя территорияааа, она
моя-а-а-а..."
успел на утренний поезд в Нио-Эссейя. Должна же быть хоть где-то на этой
проклятой планете хоть одна открытая дверь!
но не принял эту мысль всерьез. Ему пришлось бы сесть на корабль или
самолет, его выследили и задержали. Единственное место, где он сумеет
скрыться с глаз своих благожелательных и заботливых хозяев, - это в их
собственном городе, у них под носом.
все равно останется взаперти, останется запертым на Уррасе. Это нельзя
назвать освобождением, как бы это ни назвали анархи с их мистицизмом
государственных границ. Но при мысли, что его благожелательные хозяева
хоть на минуту подумают, что он вырывается на свободу, на душе у него
стало так легко, как не бывало уже много дней.
на них сверкала вода. Скот выпустили на пастбища; возле каждой матки
паслись ее малыши; особенно прелестны были маленькие овечки, они прыгали,
как упругие мячики, а хвостики у них так и вертелись. В отдельном загоне
стоял производитель стада - баран, или бык, или жеребец, с толстой шеей,
могучий, как грозовая туча, заряженная будущими поколениями. Над полными
до краев прудами носились чайки, белые над голубым, и белые облака
оживляли бледно-голубое небо. Ветви плодовых деревьев были расцвечены
красными бутонами, а кое-где из них уже раскрылись розовые и белые цветы.
Шевек смотрел из окна поезда. Оказалось, что его беспокойное и мятежное
настроение не поддается даже красоте весеннего дня. Это была
несправедливая красота. Чем уррасти заслужили ее? Почему она дана им так
щедро так милостиво, а его народу - так скупо, так страшно скудно?
собственник. Как будто красоту или жизнь можно заработать!
вперед и лишь смотреть на солнечный свет в ласковом небе и на маленьких
овечек, скачущих в весенних полях.
изящные сверкающие башни за зелеными болотами Дельты, словно сотканный из
дымки и солнечного света. Поезд плавно въехал на длинный виадук, и город
стал ярче, выше, плотнее и вдруг охватил весь поезд ревущей тьмой тоннеля
на двадцать путей, а потом выпустил его и его пассажиров в необъятные
сверкающие просторы Центрального Вокзала, под центральный купол цвета
слоновой кости и бирюзы, по слухам, самый большой из всех куполов,
когда-либо построенных руками на любой планете.
полированного мрамора и наконец, подошел к длинному ряду дверей, через
которые непрерывно проходили толпы людей; все люди казались ему
встревоженными. Он и раньше часто замечал на лицах уррасти эту тревогу и
не мог ее понять. Может быть, они были встревожены потому, что, как бы
много денег у них ни было, они равно стремились заработать еще больше,
чтобы не умереть с голоду? Или они чувствовали себя виноватыми, потому
что, как бы мало денег у них ни было, все равно всегда находился кто-то, у
кого их еще меньше? В чем бы ни была причина, это придавало всем лицам
некую одинаковость, и Шевек чувствовал себя среди них очень одиноким.
Сбежав от своих гидов и стражей, он не подумал о том, каково ему будет
одному в обществе, где люди не доверяют друг другу, где основная
нравственная предпосылка - не взаимопомощь, а взаимная агрессия. Ему стало
страшновато.
с людьми, членами класса неимущих, если такое понятие еще существует, или
трудящегося класса, как они это называют. Но все эти люди спешили куда-то
по делам, они не желали тратить свое драгоценное время на праздную
болтовню. Их спешка заразила его. "Надо куда-нибудь пойти", - подумал он,
выйдя на солнце, на великолепную, запруженную людьми улицу Моиэ. Куда? В
Национальную Библиотеку? В зоопарк? Но он не хотел осматривать
достопримечательности.
торговавшей газетами и сувенирами. Газетный заголовок гласил: "ТУ ПОСЫЛАЕТ
ВОЙСКА НА ПОМОЩЬ БЕНБИЛИЙСКИМ МЯТЕЖНИКАМ", - но Шевек не обращал на него
внимания. Он смотрел не на газету, а на цветные фотографии, разложенные на
витрине. Он Ему подумалось, что у него нет ничего на память об Уррасе.
Когда путешествуешь, надо привозить домой сувениры. Ему понравились эти
фотографии, пейзажи А-Ио: горы, на которые он поднимался, небоскребы Нио,
университетская часовня (почти вид из его окна), крестьянская девушка в
красивом провинциальном наряде, Башни Родарреда, и та, что первая
бросилась ему в глаза: новорожденная овечка на усеянном цветами лугу;
овечка брыкалась и, казалось, смеялась. Маленькой Пилун понравилась бы эта
овечка. Он взял по одной открытке каждого вида и подал их продавцу.
правильно, господин, одна и сорок. Хорош денек сегодня, наконец-то весна
пришла, не правда ли, господин? А помельче не найдется, господин? - Шевек
подал было ему банкноту в двадцать единиц. Он порылся в сдаче, которую ему
дали, когда он покупал билет на поезд, и, кое-как разобравшись в
достоинстве бумажек, и монет, набрал одну единицу и сорок.
Насколько любезен был бы этот лавочник, если бы он пришел сюда, как
анаррести приходят в распределитель товаров: взял, что нужно, кивнул
администратору и вышел?
думай, как собственник, ешь, как собственник, одевайся, как собственник,
веди себя, как собственник, будь собственником.
ее на всякое баловство. Он все дальше углублялся в те самые огромные,
сверкающие улицы, по которым его много раз водили. Он вышел на улицу
Саэмтэневиа и поспешно свернул с нее, не желая повторения этого древнего
кошмара. Теперь он попал в деловой район. Банки; здания учреждений;
правительственные здания. Неужели весь Нио-Эссейя - такой? Громадные
сверкающие коробки из камня и стекла, гигантские, слишком декоративные,
огромные упаковки, пустые, пустые.
завернул туда, надеясь избавиться от нравственной клаустрофобии улиц и
вновь найти красоту Урраса в музее. Но в этом музее на раме каждой картины
была наклеена этикетка с ценой. Он изумленно уставился на искусно
написанную нагую женщину. На этикетке стояло: "4000 МДЕ (Международная
денежная единица)".
Шевеком неделю назад у нас их было пять. Скоро - главное место на рынке
картин. Вложить деньги в Фейте - самое верное дело, сударь.
двум семьям, - сказал Шевек.
Перумов Ник
Никитин Юрий
Посняков Андрей
Акунин Борис
Свержин Владимир
Бажанов Олег