Чтение 41–й страницы книги ~Дневник, найденный в ванне~

никто об этом не знает?

Я оттолкнул руку крематора, который подошел ко мне.

- Ах, оставьте меня в покое! Знаю - сервировка, подстановка...
Пожалуйста, не мешайте!.. Так откуда ты об этом знаешь?

- О чем? - спросил Баранн.

- Ну, о том, что ты мне сейчас говорил.

- Ничего такого я не говорил.

- Ну как же? Что обе разведки перевербовали друг друга и понасажали
ренегатов, что кругом одни предатели, до последнего стула, что Здание
обменялось с Антизданием и теперь, предавая, предает только предательство.
Мне хотелось бы понять, откуда тебе все это известно?

- Откуда? - проговорил он, стряхивая с колен какую-то крошку. -
Понятия не имею.

- Как это? Ведь ты...

- Чего "ты"?

Он смерил меня взглядом. Мы уже некоторое время разговаривали
повышенными голосами. В комнате сделалось чрезвычайно тихо.

- Ну, вы...

- Чего "вы"? - рявкнул он.

- Откуда вы об этом знаете?

- Я? - сказал он. Затем скривился от отвращения. - Я ничего не знаю.

- Но... - начал я. Затем побледнел, и тут голос у меня пропал.
Лежавший у стены уже некоторое время не храпел, но лишь теперь это дошло
до моего сознания. Он открыл глаза, сел и сказал:

- Ага, дорогуши мои...

Потом он встал, сбросил пижаму, потянулся онемевшим телом, поправил
пояс, одернул на себе мундир, подошел к нам и остановился в двух шагах от
стола.

- Готовы ли вы дать показания в том, что присутствующий здесь штатный
сотрудник Баранн, он же профессор десемантизации, он же Статист, он же
Блаудертон, распространял клевету и наветы в отношении Здания, тем самым
косвенным образом подстрекая вас к государственной измене,
антисубординации, деагентуризации, депровоцированию и антишпионажу, а
также измышления о том, что он сделал вас соучастником своих
клеветнических происков, усилий и фальсификаций?

Я переводил взгляд с одного на другого. Толстый поглаживал белую шею.

Баранн, втянув голову в плечи, глядел на меня побелевшими глазами.
Только крематор сидел, повернувшись к нам спиной, согнувшись над тарелкой,
внимательно ее рассматривая, словно не желал принимать происходящее к
сведению.

- Именем Здания призываю вас к даче показаний! - сурово произнес
офицер. - Что вам известно о ренегатстве присутствующего здесь Баранна?

Я слабо покачал головой. Офицер сделал шаг вперед, склонился надо
мной, словно теряя равновесие, и едва слышно выдохнул: - Глупец! Может
быть, именно в этом заключается твоя миссия!

- Вы хотели что-то сказать? Я слушаю, - сказал он таким же твердым
голосом, что и перед этим. Затем повернулся к столу. Еще раз глянул на
тех. Они прятали глаза. Баранн кивнул.

- Да! - прохрипел я.

- Что "да"?

- Говорил, но не...

- Подстрекал к предательству?

- Я не подстрекал! Клянусь! - завизжал Баранн.

- Молчать! Сейчас говорит этот человек!

- Он сказал что-то в том смысле, что мне следует избавиться от
щепетильности...

- Я спрашиваю, подстрекал ли он к отступничеству?

- В каком-то смысле, может, но...

- Я прошу ответить однозначно: подстрекал или не подстрекал? Да или
нет?

- Да, - прошептал я.

После секунды мертвой тишины ураганом разразился смех. Апоплектик,
держась за живот, подпрыгивал вместе со стулом. Баранн хохотал, а
офицер-аспирант, потрясая в приступах веселья поднятыми кулаками, кричал,
захлебываясь от радости:

- Струсил! Наложил в штаны! Предал! Шляпа!

- Шляпа, шляпа, тра-та-та-та! - пытались петь они, но их сбивали
повторявшиеся взрывы хохота.

Баранн успокоился первым. С торжественным видом, со скрещенными на
груди руками, он сжал губы. Только один крематор оставался все время
спокойным, наблюдая эту сцену с легкой, приставшей к губам иронической
улыбкой.

- Все, хватит! - обратился ко всем Баранн. - Время не ждет, коллеги.

Они начали вставать. Толстый отстегнул обвисшую, такую подозрительно
белую шею, молодой офицер с выражением утомления после тяжелой работы на
лице громко полоскал рот минеральной водой. На меня они не смотрели,
словно бы я перестал существовать.

Губы у меня дрожали, я открывал и закрывал рот, не находя слов.
Баранн поднял свой портфель с термосом, стоявший в углу, перебросил через
руку пижаму и вышел широким деревянным шагом, по пути прихватив под руку
апоплектика.

Я тупо наблюдал, как они с преувеличенной любезностью раскланиваются
у выхода, уступая друг другу дорогу.

Крематор, помедлив минуту, прошел мимо меня и выразительным гневным
жестом указал на оставленную на краю стола тарелку, словно бы говоря: "Я
ведь делал знаки, предупреждал! Сам виноват!"

Я остался наедине с черноволосым офицером. Он тоже встал и собирался
уже уходить, но я медленно поднялся со стула и преградил ему дорогу. Он
замер, словно бы пригвожденный моим взглядом.

- Так что же это было? - Я схватил его за руку. - Забава?
Представление? Как вы могли?

- Но, извините... - проговорил он, освобождая руку, потом посмотрел
мне в глаза и, словно сжалившись наконец, бросил, отвернувшись: - Это была
"шутошница".

- Что?

- Так называется примененный метод. Простите, но научная методика не
перестает быть строгой, даже если применяется шутка.

- Шутка? Это была шутка?

- Ну, вы обозлены, мне тоже не было приятно лежать и храпеть так
долго. Но что поделаешь - служба, - нескладно защищался он.

- Скажите хоть пояснее, что все это значит?

- Ах, Боже мой. Тут все не так просто. В некотором смысле,
разумеется, невинная шутка... для вас, конечно, без всяких последствий...
Профессор мог иметь скрытое намерение изучить реакцию...

- Мою?

- Да нет же! Господина Семприака. Извините, прошу меня извинить...
Пожалуйста, не задерживайте меня. Во всяком случае, уверяю вас, это
пустяки...

Не глядя на меня, он шаркнул ногой, словно ученик, и вышел, а точнее
выбежал из комнаты, стукнув по дороге пальцем по шкафу, который находился
неподалеку от двери.

Я остался один среди отодвинутых и опрокинутых стульев, у стола,
который, с огрызками, грязными тарелками и пятнами вина, разлитого на
скатерти, представлял собой отвратительное, мерзкое зрелище. В тишине
раздавалось осторожное тихое постукивание. Я окинул взглядом комнату. Она
была пуста.

Постукивание возобновилось, настойчивое, монотонное. Я насторожился.
Звуки доносились из угла. Я осторожно направился туда. Раз, два, три,
четыре удара, словно кто-то подушечкой пальца простукивал дерево. Шкаф!
Ключ торчал в замке. Я повернул его. Дверь без моей помощи медленно
отворилась. Внутри сидел, скорчившись почти вдвое, аббат Орфини в
наброшенной на мундир не застегнутой спереди сутане, с пачкой исписанных
листов на коленях. Он не смотрел на меня, поскольку все еще продолжал
писать. Наконец, поставив точку, он высунул ноги наружу, поднялся со
стоявшего на днище шкафа табурета и вышел оттуда, бледный и серьезный.

- Пожалуйста, распишитесь, - сказал он. И положил бумаги на стол.

- Что это такое?

Я все еще стоял в той же самой позе изумления, держа руки перед
грудью, словно от чего-то обороняясь. Стопка листов лежала на покрытой
пятнами скатерти, рядом с оставленной крематором единственной чистой
тарелкой.

- Протокол.

- Какой еще протокол? Признание? Меня еще раз оклеветали?

- Нет. Это просто стенограмма высказываний, обычное описание. Ничего
более. Пожалуйста, распишитесь.

- А если я не подпишу? - бросил я.

Не глядя на него, я медленно сел на стул. В голове у меня лопались
тягучие, липкие нити боли.

- Это всего лишь формальность.

- Нет.

- Хорошо.

Он собрал бумаги со стола, сложил их, засунул в карман мундира, затем
застегнул пуговицы сутаны и на моих глазах стал просто священником. Потом
посмотрел на меня, будто бы ожидая чего-то.

- Вы сидели там все время, господин аббат? - спросил я, закрыв лицо