Чтение 41–й страницы книги ~Обсидиановая бабочка~

Я чуть не назвала Ники Бако, но доктор Каннингэм мог бы тут же позвонить в полицию и сообщить, куда я направляюсь. Вряд ли, конечно, но лучше перестраховаться, чем сожалеть.

- Я вам сказал, что выпишу вас, если вы посмотрите на свои ранения. Я держу слово.

- Я это ценю, доктор Каннингэм. Спасибо.

- Не благодарите, миз Блейк. Не надо. - Он направился к двери, обойдя чуть дальше, чем надо, Эдуарда и импровизированный алтарь, будто ему было неуютно от них обоих. У двери он повернулся: - Я пришлю сестру помочь вам одеться, вам понадобится ее помощь.

И он быстро вышел, так что я не успела снова поблагодарить его. Может, так оно и лучше.

Эдуард остался в палате, пока не пришла сестра. Это была уже другая, высокая, светлая брюнетка - как это ни парадоксально звучит. Она смотрела на мое избитое лицо дольше, чем того требовала вежливость, а когда помогла мне снять рубашку, то присвистнула при виде швов на спине. Непрофессионально и как-то не по-сестрински. Обычно они жизнерадостны до тошноты. Никогда не покажут, как на них действует вид твоих ранений.

- С такими швами на спине вам лифчик не надеть.

Я вздохнула - терпеть не могу ходить без лифчика. Всегда, что бы на мне ни было, все равно кажется, что я голая.

- Давайте просто наденем тенниску.

Она помогла мне натянуть блузку через голову. На поднятые руки спина отреагировала резкой болью, будто стоило мне шевельнуться чуть быстрее - и кожа лопнет. Интересно, пришло бы мне в голову такое сравнение, если бы Каннингэм не предупредил меня, что швы разойдутся? Я бы пожала плечами, если бы не знала, что от этого будет больнее.

- Вообще-то я работаю в детской, - сказала сестра, помогая мне расправить блузку и застегивая две верхние пуговицы.

Я глянула на нее, не зная, что сказать. Но ничего и не надо было - ей все было известно.

- Меня позвали, когда вы уничтожили монстра. Позвали... прибирать.

Она помогла мне сесть на край кровати. Несколько секунд я посидела, не доставая ногами до пола, давая телу привыкнуть к тому, что, когда закончим одеваться, надо будет встать... вот сейчас.

- Извините, что вам пришлось на это смотреть, - сказала я, потому что надо было как-то реагировать. Мне даже было неловко от ее слов, что я "уничтожила" монстра. Звучало героически, а на самом деле мной руководило отчаяние. Для меня по крайней мере отчаяние - истинная мать находчивости.

Она попыталась помочь мне надеть черные трусы, но я взяла их у нее из рук. Если я даже трусы сама не могу надеть, то дело осложняется. И мне надо знать, насколько серьезное у меня ранение. Это подействует на мой порыв к героизму.

Я попыталась согнуться в поясе, но это было не так просто. Мои жалкие потуги оказались тщетны - все равно не удавалось достаточно наклониться.

- Давайте я надену их вам на ноги, чтобы вам не так низко пришлось нагибаться, - предложила сестра.

В конце концов я ей уступила, но даже когда я стала сама натягивать трусы с середины бедер, моя спина превратилась в конгломерат боли. Одевшись, я привалилась к кровати и даже спорить не стала, когда сестра нагнулась надеть мне носки. Она даже не говорила, что я слишком слаба, чтобы выписываться. Это было ясно и без слов.

- Мы с Вики проработали два года. А Мэг только начинала работать.

Глаза у нее были сухие, расширенные, и я заметила под ними черные круги, будто она не слишком много спала последние трое суток.

Я вспомнила тело, заклинившее дверь, и сестру, которую выбросили сквозь стекло. Вики и Мэг, хоть я и не знала, кто из них кто, да это было и не важно. Они мертвы, и им все равно, а сестра, которая сейчас помогает мне надеть черные джинсы, в вопросах не нуждалась. Мне только надо было слушать и вовремя хмыкать.

На задницу я смогла натянуть джинсы без помощи, застегнуть их на пуговицы и на молнию - все совершенно самостоятельно. Жизнь налаживалась. Я попыталась по привычке заправить блузку в штаны, но это требовало шевелить спиной сильнее, чем я предполагала. Кроме того, когда блузка навыпуск, не так заметно будет отсутствие лифчика. Вообще-то природа слишком щедро одарила меня, чтобы без него обходиться, но скромность не стоит боли. Сегодня, по крайней мере.

- Я каждый раз, как закрываю глаза, вижу тех детей. - Она присела, держа в руках мою туфлю, потом посмотрела на меня. - Я думала, что мне будут сниться подруги, но я вижу только детей, тельца, и они плачут. Каждый раз, как закрою глаза, они кричат. Меня там не было, а я это каждую ночь слышу.

Наконец-то у нее на глаза навернулись слезы и тихо потекли по щекам, будто она сама не знала, что плачет. Она надела туфлю мне на ногу и опустила глаза, не обращая внимания на то, что делает.

- Пойдите к психологу или к священнику, к любому, кому вы доверяете, - сказала я. - Вам нужна помощь.

Она взяла с кровати вторую туфлю, подняла ко мне лицо. На щеках засыхали следы слез.

- Я слышала, что это какая-то вроде ведьма заставила эти трупы нападать на людей.

- Не ведьма, - сказала я. - За этим всем стоит не человек.

Она нахмурилась, надевая на меня туфлю.

- Это что-то бессмертное, вроде вампира?

Я не стала читать свою обычную лекцию, что вампиры не бессмертны, их только трудно убить. Ей эта лекция не была нужна.

- Я еще не знаю.

Она зашнуровала мне туфлю, но не слишком туго, будто это было ей привычно. И снова посмотрела на меня своими странно-пустыми глазами.

- Если оно не бессмертно, убейте его.

На ее лице была написана искренняя вера, какая бывает только у маленьких детей и у людей, у которых не все дома. Ни в ее потрясенных глазах, ни на бледном лице не было вопроса. Я отозвалась на эту веру - реальность подождет до тех пор, пока эта девушка будет готова ее принять.

- Если оно смертное, я его убью.

Она именно это и хотела услышать. И еще я и сама решила так после того, как увидела дела этой твари. Может быть, таков был план с самого начала - зная Эдуарда, почти наверняка так было. В его понимании раскрыть дело - значило убить. Убить их всех. Мне доводилось слышать о планах и похлеще. Как образ жизни - эта идея недостаточно романтична. Как средство остаться в живых - почти идеальна. Как способ сохранить живую душу - никуда не годится. Но я готова была пожертвовать частицей своей души, чтобы остановить эту тварь. Вот тут, наверное, и возникла самая большая моя проблема. Я всегда была готова жертвовать душой, чтобы искоренить большее зло. Но почему-то тут же откуда-то появлялось зло еще большее. Сколько бы раз я ни спасала положение, ликвидируя монстра, объявился еще один монстр, и так будет всегда. Запас их был неисчерпаем. А я - нет. Частицы моей личности, которыми я жертвовала, чтобы победить монстров, были на исходе, и когда я их все израсходую, возврата не будет. Я стану Эдуардом в юбке. Я могу спасти мир и погубить себя.

Глядя в лицо этой женщины, в ее отчаянные глаза, полные беззаветной веры, я не знала, по душе ли мне такая плата за мои потери, но одно я знала точно. Я не могу сказать "нет". Я не могу допустить, чтобы монстры победили, даже если самой придется стать монстром. Прости меня, Бог, если это гордыня. Защити меня, Бог, если это не так.

Я вылезла из койки и отправилась искать монстров.

Глава 45

Я сидела, пристегнутая, на переднем сиденье "хаммера" Эдуарда, держась напряженно и осторожно и радуясь, что дорога гладкая. Бернардо и Олаф сидели сзади, одетые будто по чьей-то подсказке о шике наемных убийц. Бернардо был в кожаном жилете, а его правая рука, неуклюже загипсованная, держалась не белом бинте, подвязанном к шее под углом в сорок пять градусов. Длинные волосы были убраны с боков в каком-то несколько восточном стиле, в виде большого и с виду свободного узла, который удерживали две золотые палочки вроде китайских для еды. А сзади они спадали на спину. Черные джинсы свободного покроя с дырами на коленях и черные ботинки - в другой обуви я его с самого приезда не видела. Ладно, чья бы корова мычала. У меня тоже было три пары черных кроссовок, и я все три привезла.

На виске у Бернардо была шишка, и синяки, как модерновая татуировка, покрывали всю щеку. Правый глаз оставался припухшим, но Бернардо как-то умел не выглядеть ни бледным, ни больным - не то что я. Если отвлечься от гипса и синяков, он даже выглядел щегольски. Надеюсь, он чувствовал себя так же хорошо, как выглядел, потому что у меня вид был хреновый, а чувствовала я себя еще хуже.

- Кто тебя причесывал? - спросила я, потому что с одной рукой такую прическу не сделать.

- Олаф, - ответил он.

Я вытаращила здоровый глаз на Олафа.

Он сидел рядом с Бернардо позади Эдуарда, стараясь отодвинуться как можно дальше от меня, но при этом остаться в машине. Со мной он ни слова не сказал с момента, когда я покинула палату и мы все вчетвером пошли к машине. Меня это тогда не тронуло, потому что я слишком была сосредоточена на том, чтобы держаться на ногах и не постанывать на каждом шаге.

Хныкать на ходу - плохой признак. Но сейчас я удобно устроилась и в ближайшее время буду в сидячем положении, насколько это возможно. У меня было плохое настроение, потому что я боялась. Я ослабла физически и совершенно не гожусь для драки. На метафизическом уровне у меня опять вместо щитов решето, и если этот Мастер снова за меня возьмется, мне будет более чем хреново.

Леонора Эванс дала мне кисет на плетеном шелковом шнурке. Мешочек был набит какими-то мелкими твердыми предметами, на ощупь - камешками, и чем-то сухим и хрустящим вроде трав. Она мне сказала мешок не открывать, иначе все хорошее из него уйдет. Ведьма она, а не я, и потому я ее послушалась.

Мешочек был заклинанием защиты, и он будет работать независимо, верю я в его силу или нет. Это хорошо, поскольку ни во что, кроме своего креста, я особо не верю. Леонора готовила чары три дня, с той минуты, как спасла меня в приемном покое. Она не могла создать чары для закрытия всех дыр в моей защите, так что пришлось взять то, что она успела сделать. Она злилась, что я так рано ушла из больницы, не меньше Каннингэма.

Еще она сняла с себя одно ожерелье и надела его на меня - кулон из большого полированного полудрагоценного камня необычного темно-золотистого цвета. Цитрин, для защиты - поглощения негативных воздействий и отражения магических атак, направленных против меня. Сказать, что я не особенно верю в кристаллы и в "нью эйдж", было бы сильным преуменьшением, но я взяла. В основном потому, что она искренне обо мне тревожилась и злилась, что я иду в жестокий мир с зияющими дырами в ауре. О дырах я знала. Я их чувствовала, но все это казалось мне каким-то фокусом-покусом.

Я повернулась на сиденье, да так, что почувствовала, как натянулись швы на спине, разбередив и малость усилив, казалось бы, притихшую боль, и уставилась на Олафа. Он смотрел в окно так внимательно, будто там кино показывали.

- Олаф, - окликнула я его.

Он не шевельнулся, созерцая пробегающий пейзаж.

- Олаф!

Я почти заорала - в тесной машине мой окрик прозвучал очень громко. У него дернулись плечи, но и только. Я была как назойливая муха, жужжащая над ухом. От нее можно отмахнуться рукой, но разговаривать с ней не станешь.

Это меня достало.

- Теперь я понимаю, отчего ты ненавидишь женщин. Ты бы просто сказал, что ты гомосексуалист, это не так задело бы мои чувства.

- Господи, Анита! - тихо произнес Эдуард.

Олаф повернулся очень медленно, будто мышцы шеи двигали голову мелкими рывками.

- Что - ты - сказала?

Каждое слово было полно яростью, горело ненавистью.

- Ты сделал классную прическу Бернардо. Он стал такой красивый.

Я не верила в именно этот сексуальный стереотип, но могла поспорить, что Олаф верит. И еще я могла ручаться, что он - гомофоб. Как многие ультрамужественные мужчины.

Он с отчетливым щелчком расстегнул ремень и подался вперед. Я вытащила из кобуры на коленях "файрстар" - штаны, которые принес мне в больницу Эдуард, были тесноваты для внутренней кобуры. Рука Олафа исчезла под черным кожаным пиджаком. Может, он не заметил движения, которым я вынула пистолет из кобуры. Может быть, ждал, что я подниму пистолет над спинкой сиденья. А я просунула его в зазор между спинками. Не очень удобное положение, но я первой навела ствол, а в перестрелке важно именно это.

Он вытащил уже пистолет из-под пиджака, но еще не навел. Если бы я хотела его убить, победа была бы за мной.

Эдуард ударил по тормозам. Олаф вмазался в спинку сиденья, пистолет вывернулся, выворачивая ему запястье. Меня бросило на ремень, почти к приборной доске, и это было больно. У меня вырвался резкий выдох. Лицо Олафа оказалось очень близко к зазору между спинками, и он увидел наведенный на него ствол, прямо у своей груди. У меня все так болело, что кожа дергалась от желания сползти, но я держала рукоять твердо, свободной рукой упираясь в сиденье, чтобы не сдвинуться. У меня было преимущество, и я его сохранила.

"Хаммер" юзом затормозил у тротуара. Эдуард уже сбросил ремень и поворачивался. В руке у него мелькнул пистолет, и на мгновение я должна была решить, направлять пистолет на Эдуарда или оставаться в той же позе. Решила в пользу последнего - вряд ли Эдуард меня застрелит, а вот Олаф может.

Эдуард сунул ствол в бритый затылок Олафа. Напряжение в салоне подскочило до небес. Эдуард встал на колени, не отнимая ствола от затылка Олафа. Я видела, как Олаф поднял глаза кверху. Мы смотрели друг на друга, и он боялся. Он верил, что Эдуард готов стрелять. Я тоже в это верила, хотя и не знала почему - у Эдуарда всегда есть какое-нибудь "почему", даже если это только деньги.

Бернардо вжался в сиденье машины, отгораживаясь от той заварухи, которая затевалась в автомобиле.

- Ты хочешь, чтобы я его убил? - спросил Эдуард.

Голос его был так ровен, будто он просил меня передать ему соль. Я сама умею говорить отрешенно-безразличным голосом, но, как у Эдуарда, у меня не получается. На такое бесстрастие я еще не способна - пока что по крайней мере.

- Нет, - ответила я автоматически, потом добавила: - Так - нет.

Что-то мелькнуло в глазах Олафа, но это был не страх. Его скорее всего удивляло, почему я не сказала: давай пристрели его, или, может, что-то еще, чего я не уловила. Кто знает?

Эдуард вынул пистолет из руки Олафа, щелкнул предохранителем своего и отодвинулся, все еще стоя на коленях на сиденье.

- Тогда перестань его подначивать.

Олаф сел на свое место, медленно, почти неуклюже, будто опасаясь шевельнуться слишком резко. Ничто так не учит осторожности, как приставленный к голове ствол.

Олаф огладил свой пиджак, в котором, казалось, можно было задохнуться в такую теплую погоду.

- Я не буду обязан жизнью бабе.

Голос его прозвучал сдавленно, но четко.

Я убрала "файрстар" из щели между сиденьями.

- Последовательность - проклятие ограниченных умов, Олаф.

Он нахмурился - наверное, не узнал цитату.

Эдуард поглядел на нас обоих, укоризненно качая головой.

- Вы оба боитесь и потому ведете себя как дураки.

- Я не боюсь, - сказал Олаф.

- Аналогично, - сказала я.

Эдуард поморщился:

- Ты только что вылезла из больничной койки. Конечно, боишься. Гадаешь, не станет ли следующая встреча с монстром для тебя последней.

Я искоса и довольно неприветливо глянула на него.

Эдуард повернулся к гиганту:

- А ты, Олаф, боишься, что Анита круче и крепче тебя.

- Неправда!

- Ты стал тихий-тихий, когда мы увидели кровавую баню в больнице, когда ты услышал, что там сделала Анита, узнал, после каких ранений она выжила. Ты стал думать: на что же она способна? На то же, что и ты? Или даже на большее?

- Баба она, - сказал Олаф, и голос его прозвучал сдавленно из-за душивших горло темных чувств. - Не может она того, что я могу. И уж тем более не может больше. Так просто не бывает.

- Эдуард, не устраивай соревнование, - попросила я.

- Потому что ты его проиграешь, - сказал Олаф.

- Заниматься с тобой армрестлингом я не буду. Но я перестану тебя подкалывать. И прошу прощения.

Олаф заморгал, будто не понял сказанного. Вряд ли он исчерпал свое знание английского - скорее мозги перегрузил.

- Мне не нужна твоя жалость.

Я уже не "баба" и не "она", ко мне уже можно обратиться прямо. Что ж, начало положено.

- Это не жалость. Я вела себя неправильно. Эдуард прав. Я боюсь, а сцепиться с тобой - хорошее средство отвлечься.

Он мотнул головой:

- Не понимаю.

- Если это тебя утешит, я тебя тоже не всегда понимаю.

Эдуард наградил нас улыбкой Теда:

- А теперь поцелуйтесь и помиритесь.

Наши мрачные лица повернулись к нему, и мы одновременно сказали "Не перегибай" и "Черта с два".

- Отлично, - сказал Эдуард, поглядел на пистолет Олафа у себя в руке, потом протянул ему, пристально и тяжело глядя в глаза. - Олаф, мне нужно, чтобы ты меня прикрывал. Ты на это способен?

Олаф кивнул и медленно взял пистолет из руки Эдуарда.

- Я тебя прикрываю, пока эта тварь не сдохнет. А потом поговорим.

- Жду с нетерпением, - кивнул Эдуард.

Я посмотрела на Бернардо, но по его непроницаемому лицу вряд ли можно было догадаться, что у него на уме. Скорее всего он подумал о том же, что и я: Олаф предупредил сейчас Эдуарда, что после завершения дела он попытается Эдуарда убить. И тот с этим согласился. Вот и все.

- Какая большая дружная семья, - нарушила я молчание, затопившее салон.

Эдуард пристегнулся и снова взялся за руль, сверкнув на меня лучистыми глазами Теда.

- Как любая семья, мы можем и подраться между собой, но гораздо вероятнее убьем чужака.

- На самом деле, - сказала я, - почти все убийства совершаются любящими и любимыми родственниками.

- Или супругами, не будем забывать супругов, - сказал Эдуард, включая передачу и аккуратно въезжая в редкий поток машин.

- Я же сказала, любящими и любимыми.

- Ты еще сказала "родственниками", а у мужа с женой общей крови нет.

- Какая разница - одна телесная жидкость или другая? Мы убиваем тех, кто нам всего ближе.

- Мы не близки, - сказал Олаф.

- Нет, не близки, - согласилась я.

- Но я все равно тебя ненавижу.

Я произнесла, не оборачиваясь:

- Взаимно.

- А я думал, что вы никогда ни в чем друг с другом не согласитесь, - сказал Бернардо. Весело сказал, шутливо. Никто не засмеялся.

Глава 46

В свете утра покрашенный в черное фасад бара имел усталый вид. Видно было, что краска потрескалась и облезает. И фасад бара казался таким же заброшенным, как и все дома на улице. Может, это не Ники Бако вытеснил отсюда все заведения, а само так вышло. Стоя здесь, в мягком утреннем тепле, я почувствовала то, чего не заметила тогда ночью. Будто улицу использовали, выжали досуха в мистической сцене. В последний раз, когда я здесь была, у меня было отчетливое ощущение, что это Бако выкачал из улицы все жизненные силы, но если бы так оно было, то ему не хватало бы энергии себя поддержать. Или эти отрицательные энергии вернулись в конце концов обратно. Почти все системы магии или мистицизма содержат правила поведения, что можно делать и чего нельзя. Если нарушаешь их, то на свой страх и риск. Ведуны называют это тройным правилом: что сделаешь другим, вернется к тебе троекратно. Буддисты называют кармой. Христиане - расплатой за свои грехи. А я говорю: что уходит, то и придет. И это действительно так, сами знаете.

"Файрстар" я заткнула спереди под штаны без кобуры, потому что пистолет оказывается выше и не так вдавливается. Эдуард одолжил мне кобуру для браунинга, и я повесила ее на бедро, хотя стала похожа на ковбоя с Дикого Запада с пистолетами накрест. Впрочем, черная тенниска спускалась достаточно низко и прикрывала их. Для меня почти все рубашки длинноваты, если их не заправлять. Вид несколько неряшливый, зато пистолеты не слишком заметны, если не приглядываться. Тенниска слишком облегающая, чтобы они не выпирали, хотя Эдуард позаботился привезти мой черный пиджак, который помог их замаскировать. Последний раз, когда я выходила с пистолетами, за мной была полицейская поддержка, но сейчас мы вносили оружие в бар, что полностью противоречит законам штата Нью-Мексико. Я, впрочем, не очень беспокоилась, но все же мне бы не хотелось, чтобы сегодняшний день полиция выбрала для обхода.

И еще у меня были наручные ножны с ножами. Рамирес собрал в том аду все мои ножи и отдал Эдуарду, который их оттер, вычистил, смазал и отточил до последнего дюйма. Большой нож пришлось оставить в машине, потому что я не могла придумать, как его внести скрыто, а являться с чем-то вроде короткого меча прямо в руках было бы чересчур агрессивно.

Эдуард дал мне даже зажигательную гранату - сунуть в карман пиджака. Она уравновесила "дерринджер" в правом кармане, и пиджак на ходу не перекашивало. И "дерринджер" тоже был его идеей, хотя я привезла с собой его из Сент-Луиса. Я не думала, что он мне сегодня обязательно понадобится, но привыкла с Эдуардом не спорить, когда он предлагал мне оружие. Если он говорил, что оно может понадобиться, то обычно оказывался прав. Страшновато, если вспомнить гранату, правда?

Будто по невидимому сигналу Олаф подошел и попробовал дверь бара. Заперто. Он дважды постучал так, что дверь задребезжала. И встал прямо перед дверью. Я бы, после того как видела ствол обреза в прошлый раз, так не поступила. То ли Олаф про обрез не слышал, то ли ему было плевать. Может, он старался быть муи мачо, чтобы произвести впечатление на меня, а то и на себя самого. Если бы он был больше в себе уверен, его не так легко было бы достать.

Даже сбоку, где я стояла, слышен был звук отодвигаемых засовов. Отличные, прочные засовы, судя по звуку. Дверь медленно отворилась, выставляя напоказ толстый ломоть тьмы, как пещеру. Дверь продолжала открываться, будто сама по себе. И только в последний момент показалась толстенная лапища и разрушила иллюзию.

В дверях стоял Арфа и пронзительно глядел на нас из-под тех же черных очков, что были на нем в прошлый раз. Одежду он сменил, и на нем был джинсовый жилет поверх весьма волосатых груди и живота. Больше он похож был на медведя, чем на вервольфа. Большой, здоровенный сонный медведь, который вылез из койки, нацепил что попало и побрел, порыкивая, к двери. И даже его неотмирная энергия казалась сегодня тусклее.

Но он загородил дверь своей тушей и проворчал:

- Только Анита. Остальным нельзя.

Я обошла Олафа, и он даже подвинулся, чтобы я могла встать перед Арфой. Либо Олаф стал вежливее, либо считал, что пусть лучше перед этой дверью буду я, а не он.

- Ники сказал, что я могу привести с собой друзей.

Арфа оглядел меня:

- Похоже, тебе нужны друзья получше.

Я не стала наступать на больную мозоль - это не помогло бы.

- Скажем так: я надеялась на помощь полиции, а они опоздали.

И это было правдой, и мне все еще хотелось бы знать, где носили черти Рамиреса, пока я изображала из себя одинокого рейнджера. К полисменам я отношусь хорошо, но знала, что моя реплика Арфе понравится.

Так и вышло. Он оскалил зубы в мимолетной улыбке, в бороде сверкнули волчьи клыки. Он явно слишком много времени проводил в обличье волка. Тут послышался низкий бормочущий мужской голос. Арфа повернулся на голос одним плечом, потом снова обратился ко мне.

- Босс говорит, что приглашена ты, и больше никто.