Гуляева. Так сказали Ермакову час назад, и он спешил, и спешила грузовая
машина, на которой ехал он к Днепру, обгоняя покрытые брезентами "катюши",
вскачь мчавшиеся повозки, а по обочине споро шагали солдаты, подоткнув за
ремень полы шинелей, - все торопились, тянулись к переправе, к
возвышавшемуся на горе впереди городу.
с наслаждением глотал этот ветер, чувствуя его щедрую освежающую силу.
шоферской кабины голову, надвигал на лоб фуражку и, смеясь и захлебываясь
ветром, кричал дурашливо, по-молодому озорно:
ведь он, капитан? Он у меня лихач! Как с ним ездить, ха-ха! Невозможно! Не
надеюсь на него, не-ет! Есть у меня, знаешь, лейтенант Таткин. Так тот в
кузове с грузом ездит. А? Этот лихач ничего не видит, кроме баранки. А
Таткин самолеты заметит и давай из пистолета палить: останови, значит! Жми,
жми, Аню-ута! А "катюши" -то, "катюши"! Глянь-ка, капитан! Гордецы,
красавицы!
энергии и разговорчивостью, вероятно, возбужденный скоростью езды, розовым,
ноябрьским утром, близостью освобожденного города. Он сам испытывал
некоторую приподнятость, и ледяной комок, затвердевший в его груди с тех
пор, когда он выводил людей из окружения, уже не давил на душу так жестоко и
гнетуще. Все эти дни он жил, готовый на крайнее, вплоть до самого тяжкого
наказания. Он знал, что Иверзев мог твердо и разрушительно сжать пружину его
судьбы, но после того, что он пережил в последнем бою, ничто, казалось, не
могло заставить дрогнуть его сердце или почувствовать раскаяние.
подмигивая из кабины. - А? Грандиозный город!.. Знавал его до войны! До
Днепрова, значит? Что?
воронежский! Сто-оп, сатаняга, сто-оп!..
на ногах, прижавшись грудью к кабине; пустые канистры, зазвенев, покатились
в кузове.
видимый Днепр, открывшиеся дали, его песчаные пляжи, заросшие кустарником, и
за простором воды силуэты окраинных садов, крыш, купола церкви на горе -
весь город лежал в тихом розовом свете, затопившем край неба. И только
ровный звон моторов плыл над утренней тишиной. Но этот звон вовсе не
показался Ермакову опасным, даже когда услышал в колонне крики: "Мессера"! -
и увидел, как несколько машин, повозок и "катюш" лениво стали расползаться
от дороги. Два тонких, как металлические муравьи, истребителя шли на большой
высоте, сверкали там, нежно-золотистые в лучах зари, и это мирное сверкание
в небе его почти не тревожило.
засверкали в лиловой высоте. Тотчас трескуче зачастили винтовочные залпы в
колонне, ездовые, не слезая с повозок, вскидывали карабины, деловито-весело
двигали затворами, целясь в снижающиеся самолеты. А они пошли в пике над
переправой.
ловко скакнул к кустарнику и, упав там на колени, дважды выстрелил из
пистолета по выходящим из пике истребителям. С громом выросла на переправе
водяная стена, и "мессершмитты" понеслись вдоль колонны, не набирая высоту,
выказывая металлическое брюхо.
отбежали от повозок, задирая голову, перезаряжая карабины; некоторые легли у
колес; в вытянутой руке майора-интенданта все вздрагивал пистолет, бегло
паливший в небо, но самолеты, звеня, промелькнули сбоку колонны.
Днепр истребители.
случай: один лейтенант уничтожил-таки из пистолета... чем черт не шутит! -
сказал он с уверенностью, рассмешившей Ермакова, и тут же восторженно
закричал, показывая на шофера: - Что я говорил! Лихач, ну не лихач ли, а?
Заснул мирно под шумок и храпит, как трактор! Двигаем, двигаем! Садись,
капитан.
на дорогу. Колонна тронулась и тут же приостановилась. Послышались голоса:
куривших в ожидании, Ермаков пошел к переправе, увидев издали алеющий песок
и около берега покореженные понтоны; там сновали фигурки людей. Саперы
попарно, с бревнами на плечах, бежали к тому месту, где был разрыв, и прямо
в шинелях прыгали в воду, погружаясь по грудь, поспешно взмахивали
взблескивающими топорами.
шофер, лежа животом на крыле машины Красного Креста и с любопытством
наблюдая за саперами. - Глядите, как они... Это что же? Опять летят? Что за
хреновина?..
грохоте резко застучавших зениток. Люди побежали назад по понтонам, две-три
искорки топоров еще упорно вспыхивали над водой, и Ермаков, оглушенный
командами, ревом разворачивающихся на дороге грузовиков, посмотрел в небо.
разрывов. Ермаков сел на край песчаного окопчика, но визг бомб заставил его
втиснуться в землю.
поврежденный безлюдный понтон и поблизости непонятная искорка,
поблескивающая над водой. Истребители сделали стремительный круг в высоте,
снова стали падать на переправу, а Ермаков из окопа все глядел на эту
упрямую единственную искорку, изумленный бесстрашием неизвестного солдата.
Первый истребитель пустил косую очередь по понтону, второй нацеленно сбросил
бомбу, разрыв накрыл волной конец моста, и уже искорки нигде не было - лишь
над водой показалась и исчезла, как нырнувший поплавок, голова солдата.
Кто-то выкрикнул из соседнего ровика:
беспомощный крик: "К берегу бы ему!" - упруго вытолкнула Ермакова из окопа,
и он понял, что бежит по качающемуся на волнах мокрому понтону к
поблескивающему впереди просвету воды. А когда заложил уши пронзительный
падающий звук с неба, когда красные стрелы пролетали вдоль понтона и со
звенящим клекотом вверху пронеслись тени, - в ту минуту он заметил в конце
разорванного моста торчащую свежую сваю и рядом в воде - голову солдата.
серьезные глаза глядели в небо, где отдалялся свист моторов.
руками за доски; Ермаков изо всей силы подхватил его под мышки и вытянул на
понтон; с солдата лились потоки воды, но, точно ничего не чувствуя, он
по-прежнему молча смотрел в небо, и Ермаков удивился его спокойствию.
- А, сапер?
и, круто снижаясь, обрывалась на востоке, над кромкой дальних лесов, другой
истребитель, одиноко ныряя меж всплесков зенитных разрывов, уходил на запад.
наскочил на него, фуражка лихо сбита на затылок, волосы слиплись на висках,
заорал азартно:
перекосилось, он оттолкнул майора, шагнул вперед, проговорил растерянно и
изумленно: - Шура?! Шура?!
знакомое, родное, мелькнувшее милым овалом лицо, ее такую знакомую, тонкую
фигуру, ее шинель, ее санитарную сумку, хромовые сапожки.
тогда негромкий, сдавленный волнением оклик настиг ее снова:
увидел ее неподвижные глаза, полные страдания и страха. И он повторил
охрипшим голосом:
зажмурясь, а он, не обращая внимания на людей, бестолково снующих по
понтону, толкающих их, стал с болью целовать ее холодные, сомкнутые, не
отвечающие ему в это мгновение губы, ее лоб, глаза, вздрагивающие брови,
готовый отдать за эту встречу все, что мог еще отдать.