на сей счет генерал Кобрисов беспокоился не слишком и говорил, сам себе
подмигивая: "И подождем, куда тут торопиться..." Его замысел, помимо
достоинств простоты, еще и успокоил бы тех, для кого надо было изобразить
операцию. Эти клинья, вонзившиеся в оборону противника, хотя бы на том и
застывшие, выглядели куда динамичнее линейного фронта немцам они грозили
"котлом", соседи - могли убедиться: человек поглощен операцией с решительной
целью и большим размахом, о каком Предславле ему еще думать...
Вычертив эти две стрелы, он принялся раскладывать пасьянс. Всегдашнее
горестное занятие генерала - что-то выкраивать из дорогих ему, таких
необходимых сил и средств, которых всегда не хватает! Не хватает людей,
орудий, танков, самолетов, снарядов, горючего, водки, жратвы, черта,
дьявола. (И, конечно, всегда баб не хватает!..) Счет шел уже не на дивизии -
на полки разведанные силы противника большего и не требовали, но жаль было
и полков! С болью в душе он выделил на каждое вклинение по три отдельных
стрелковых полка, усиленных противотанковыми артдивизионами. Еще покряхтев,
вспомнив, что скупой платит дважды, добавил по пулеметному батальону.
Записал себе - попросить у Галагана хоть по две эскадрильи штурмовиков.
Танков - рука не поднялась хоть один отдать из шестидесяти двух. "Выкуси! -
сказал он тому неведомому, кто на них рот разевал, все требовал и требовал.
- И на том спасибо скажи!"
Особенной скрытности он не добивался, напротив - командирам полков
ведено было не таить приготовлений. Он даже прибавил к своему замыслу
пошуметь танковыми моторами, полязгать, пострелять, а затем незаметно их
вывести и уже бесповоротно обратить на Предславль! Была надежда, что
окружения и не понадобится, слишком очевидна его неотвратимая угроза, и всяк
здравомыслящий должен бы загодя унести ноги из "мешка".
Но, когда обрели его изогнутые стрелы материальное воплощение, когда
шесть полков, с боями не чрезмерно кровавыми, - а местами, в лесах, и вовсе
без боев, - углубились под основание Мырятинского выступа, вдруг выявилась
эта странность в поведении противника: он не выказал жгучего желания унести
ноги из "мешка". Он как будто вообще не принял всерьез угрозу окружения.
Воздушная разведка не отмечала признаков эвакуации, ни приготовлений к ней.
Командиры полков докладывали об ожесточении обороны, каждый километр забирал
все больше усилий и жертв. Такой прыти - и такой неосторожности! - не
ожидалось от немцев после Курской дуги. Всякий час тревожился Кобрисов, что
клинья увязнут совсем и повторится ситуация на Сибеже. И речи уже не будет о
том, чтобы и Мырятин тебе, и Предславль, но либо то, либо другое. А скорее -
то. От него станут требовать и ждать, чтобы он как-то вышел достойно из
авантюры, в которую влип, или бы уже продолжил свою операцию до победного
исхода, и он будет бросать и бросать войска, не видя конца этому, ни дна
ненасытной прорве, и вся надежда будет, что вырвет победу последний
брошенный батальон...
Он ломал голову: с чего вдруг так вцепились немцы в заштатный
городишко? Что прикрывает собою этот, с позволения сказать, опорный пункт?
Какой оперативный замысел на него опирается? А не могла ли то быть еще одна
ловушка фон Штайнера, чтоб тут увязли русские - и не помышляли о броске на
Предславль? Красную тряпку бросили быку - топтать ее в ярости. Задним числом
казалось Кобрисову, что и тогда было что-то пугающее в подозрительной
простоте замысла. Некое коварство таилось в ней - как в вечном двигателе,
который оборачивается инженерным абсурдом: не только не работает, но даже с
трудом выводится из инерции покоя. Он клал перед собою снимок фельдмаршала,
едущего по приволжской степи на танке, высунясь из люка по грудь,
вглядывался в полное холеное лицо под черной пилоткой, с надменною складкой
рта, усиками "лопаточкой", посверкивающим в глазу моноклем. Эти усики под
фюрера и монокль в сочетании с башнею танка не говорили о слишком
оригинальной личности, но был же он и впрямь недурной вояка. "Что же это ты
мне уготовил, братец Эрих?" - спрашивал Кобрисов, и тут же закрадывалось
подозрение: да, может статься, ни черта не уготовил братец Эрих, не мог же
он предвидеть, что возникнет плацдарм раздвоенный, что приедет Ватутин со
своими советами, что Кобрисов и сам, еще до этого, на всякий случай, станет
набрасывать свой эскиз. Просто, сложилось так. Но - откуда же такое
ожесточение? Что их там держит, не помышляющих ни о каком отступлении?
В конце концов он понял, что его пугало. Он знал о численности войск
противника, но не знал их состава. А могли же быть в Мырятине части СС,
которым отступить не позволяют соображения престижа. И перебежчиков от них
не дождешься - ввиду причастности к операциям карательным. Так пришла мысль,
что позарез нужен пленный. И коли дело касалось, скорее всего, духа армии,
то безразлично было, какого чина ему добудут. Право, какой-нибудь обозник
свидетельствует об этом духе даже выразительней.
И буквально через час, как адъютант Донской заказал "языка"
разведотделу штаба, сообщили, что вот есть свеженький, взят неподалеку от
наших позиций, утверждает, что шел сдаваться. Впрочем, к допросу еще не
приступали.
- И хорошо, что он у вас не допрошенный, мне такого и надо, - сказал
генерал. Уже допрошенный "язык", он знал, только и думать будет, как бы не
разойтись с первоначальной версией. - Гоните его сразу ко мне, с
переводчиком.
Начальник разведотдела возразил, странно помявшись, что переводчик не
потребуется.
- Он что, - спросил генерал, - и по-русски лопочет?
- Только по-русски и лопочет, ни на каком другом. Так он утверждает.
- Не понимаю... Он из местных, что ли? Или же дезертир какой?
- Не из местных, товарищ командующий. И не дезертир. С его слов - наш
будто бы. Ручаться не могу.
Ничто не предвещало особенной неожиданности, когда пленного доставили,
и генерал направился к нему в другое крыло вокзальчика, в комнату, очищенную
от обломков и даже со вставленными стеклами, где он принимал подчиненных.
При виде него вскочил коренастый, невысокий ростом, круглоголовый парень в
пятнистом комбинезоне, назвался то ли Лобановым, то ли Барановым, генерал не
разобрал. Пленный был очень напряжен и, наверное, оттого взрывчато заикался.
Встал от окна еще кто-то, освещенный сзади, сказал несколько игриво:
- Все тот же вездесущий майор Светлооков. Разрешите поприсутствовать,
не помешаю. - И, прежде, чем генерал мог бы ответить, пояснил, усаживаясь: -
Пленный как-никак за мной числится, за нашим отделом.
Генерал возразил было, что у него и у "Смерша" интерес к пленному
разный, и, может быть, лучше бы допрашивать раздельно, но затруднился,
говорить ли со Светлооковым на "ты" или на "вы". Так повелось в армии, что
сверху нисходило отеческое "ты", а встречно восходило сыновнее "вы" - в
зависимости от чина-звания, не от разницы в летах. Так разговаривал он с
Ватутиным, годами намного младшим. С майором Светлооковым тоже сложилось на
"вы", но при тоне игривом, когда это и выглядело как шутка. Серьезного же
разговора у них покуда не было, к тому же генерал не знал толком, в какой
мере подчиняется ему этот майор. Говорилось о двойном подчинении "Смерша", о
"тесном контакте" с госбезопасностью, но, похоже, истинно и признавали они
только ее министра Абакумова.
- Не возражаю, - сказал генерал угрюмо и на себя же рассердился - за
то, что Светлооков и дожидаться не стал его разрешения. Побарабанив пальцами
по столику, за которым сел напротив пленного, генерал успокоился и задал
вопрос неожиданный, но очень естественный в армии: - Кормили тебя?
Пленный опять вскочил, оглядываясь в растерянности на Светлоокова. И
обещавший не вмешиваться Светлооков ответил за него:
- Не извольте беспокоиться, товарищ командующий. Они там отобедамши.
- Где "там"?
- Там, откуда прибыли. У противника. И двух часов не прошло.
Пленный было рот раскрыл что-то сказать, но лишь кивнул согласно.
- Поведай, - сказал генерал, - как попал в плен. Как из него бежал.
На Светлоокова он не смотрел, и пленный, который был весь внимание и
звериная напряженность, это заметил, стал говорить уже не так заикаясь, а
главное, с видимой жаждой выговориться.
Поведал он про то, чего все же не ждал генерал от своих нещепетильных
соседей, что переполнило уже налитую до краев кровавую чашу Сибежского
плацдарма. В довершение всей авантюры попытались ее исправить новой
авантюрой - воздушным десантом, и столь массированным, какого еще не
видывала история войн. Общего числа пленный, естественно, не знал, но свою
воздушно-десантную бригаду назвал пятой, из чего генерал мог заключить без
большой ошибки, что пять их, поди, и было задействовано - число,
предпочитаемое дураками... К могучему замаху еще добавилась тонкая идея
десанта ночного, "под покровом темноты" - будто немцам составило бы тяжкий
труд рассеять этот покров прожекторами, осветительными ракетами, висячими
бомбами-лампионами! И отсюда пошли все беды. Выбросить пять бригад решено
было за одну ночь, в крайнем случае за две, не имея аэродромов ближе, чем за
двести километров от Днепра, не имея и самолетов в достатке. Это
какой-нибудь 40-местный ЛИ-2 или же буксировщик планеров должен был за ночь
несколько рейсов совершить, несколько взлетов, посадок... Так спешили, что
задачу десантникам ставили за час до взлета, а обдумывали ее на лету. Так
спешили, что в экипажи набрали пилотов, не имевших опыта ночных вылетов
выдержать нужную малую высоту они и не старались, от огня зениток и ночных
истребителей уходили повыше и увеличивали скорость, и людей разбрасывали по
огромной и неизведанной площади. Падали в воды Днепра - и тонули многие, не
сумев еще в воздухе освободиться от стропов. Падали, ослепленные
прожекторами, на немецкие боевые порядки, падали навстречу трассам зенитного
огня, на многажды пробитых, на сгорающих куполах парашютов. Самых удачливых
относило благодетельным ветром к своему левому берегу, и ужe свои наверняка
заподозривали дезертирство из боя, которое, и впрямь, не так сложно для
десантника, наученного управлять падением и сносом. Те же, кто приземлялись
все-таки в заданном месте, должны были его обозначить кострами и ракетами,
но вскоре и немцы из противодесантных отрядов стали разжигать костры и
пускать свои ракеты. Иной же связи не было: из опасения, как бы радисты не
попали в лапы врага с секретными радиоданными, решили их не сообщать до
приземления, и эти коды и позывные летели отдельно, в других самолетах, и на
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Володихин Дмитрий
Доценко Виктор
Шилова Юлия
Майер Стефани