Чтение 41–й страницы книги ~Мэлон умирает~

более как кухонная дверца? Оно ничего не пропускает, почти ничего, все
отвергает на месте, почти все. Да, почти все, что поступает снаружи, оно
отталкивает, да и то, что достигает его изнутри, тоже, кажется, не получает
теплого приема. Разве факты эти не существенны? Время покажет. И, тем не
менее, я сделаю все возможное, чтобы скрыть его в тени, в будущем. И это тем
легче, что будущее никак не есть несказуемое. И когда наступит черед
пренебречь самым существенным, думаю, мне это дастся без труда, и более
того, я приму его за второстепенное. Но, возвращаясь к моим слабым местам,
позвольте мне еще раз повторить, что на взморье они развивались нормально,
ничего патологического я не замечал. Или потому, что не обращал на них
должного внимания, поглощенный метаморфозами моей выдающейся ноги, или в
самом деле ничего достойного записи не случилось, в этом отношении. Но едва
я покинул берег моря, с мучительным страхом предчувствуя, как в один
прекрасный день, находясь вдали от матери, я проснусь и обнаружу, что мои
ноги совсем не сгибаются, словно костыли, как мои слабые места резво
понеслись, и слабость их стала буквально смертельной, со всеми неудобствами,
отсюда проистекающими, в том случае, когда эти слабые места не являются
жизненно важными. Свидетельствую, что именно в этот период меня подло
предали и дезертировали пальцы ноги, так сказать, на поле боя. На это можно
возразить, что их предательство - часть общей истории моих ног, и особой
важности оно не представляет, поскольку в любом случае я не мог ставить
обсуждаемую ступню на землю. Можно, все можно. Но, может быть, вам известно,
о какой ноге идет речь? Нет, не известно. Мне тоже. Дайте подумать. Конечно,
вы правы, в строгом смысле слова пальцы ноги не были моим слабым местом,
по-моему, они чувствовали себя превосходно, если не считать нескольких
мозолей, опухолей, вросших ногтей и общей склонности к судорогам. Да, мои
истинно слабые места были где-то в другом месте. И если я не составляю тут
же, немедленно, их впечатляющего списка, то лишь потому, что не составлю его
никогда. Да, не составлю его никогда; нет, может быть, составлю. И потом, я
не хотел бы создать ложное представление о моем здоровье, которое не было,
так сказать, блестящим или фантастическим, но обладало, тем не менее,
изрядным запасом прочности. Ибо как, в противном случае, смог бы я достичь
того преклонного возраста, в котором пребываю и ныне? Благодаря моральным
качествам? Гигиене? Свежему воздуху? Голоданию? Недосыпанию? Одиночеству?
Гонениям? Протяжным немым воплям (вопить вредно)? Ежедневной мольбе к земле
поглотить меня? Давай, давай. Судьба, конечно, зловредна, но не до такой же
степени. Возьмем, к примеру, мою мать. Что избавило меня от нее, в конце
концов? Иногда мне интересно это узнать. Возможно, ее похоронили заживо,
меня бы это не удивило. Ах, старая сука, хорошенький же подарок всучила она
мне, она и ее паршивые непобедимые гены. Уже в младенчестве я был весь в
прыщах, а толку что? Сердце пока бьется, но как оно бьется. А мои
мочеточники? - нет, о них ни слова. А мочевой пузырь? А мочеиспускательный
канал? А головка? Матерь Божья! Даю вам честное слово, я не могу как следует
выссаться, слово джентльмена. Но моя крайняя плоть, мудрый поймет, из нее
сочится моча, днем и ночью, во всяком случае, я считаю, что это моча, она
пахнет почками. Что происходит, мне казалось, я давно утратил обоняние. Но
можно ли в моем случае говорить, что я ссу? Сомневаюсь. А пот мой, потею я
почему-то непрерывно, какой странный запах. Возможно, это пахнет слюна,
слюны у меня тоже много. Таковы мои выделения, утечки; от уремии я вряд ли
умру. Если в этом мире есть справедливость, то меня тоже похоронят заживо,
потеряв всякое терпение. А список моих слабых мест я так никогда и не
составлю, из страха, что он меня доконает, но, может быть, и составлю,
однажды, когда придет время провести опись всего моего движимого и
недвижимого имущества. Ибо в тот день, если он наступит, я буду меньше
бояться, что меня что-либо доконает, меньше, чем боюсь сегодня. Сегодня же,
хотя я определенно не чувствую себя новичком на жизненном пути, у меня нет
оснований полагать, что я близок к его концу. Потому я и берегу свои силы,
для финишного рывка. Ибо оказаться неспособным рвануть, когда пробьет час,
это все равно, что выбыть из игры. Но выбывать из игры запрещено, как
запрещено останавливаться, хотя бы на мгновение. Вот я и жду, легкой рысцой
продвигаясь вперед, когда прозвучит колокол, и, значит, последнее усилие,
Моллой, и финиш. Именно так, призывая на помощь малоподходящие к моему
положению метафоры, я рассуждаю. Не могу избавиться от предчувствия, не знаю
почему, что наступит день, когда мне придется рассказать о том, что у меня
осталось из всего того, что я когда-то имел. Но этого дня надо еще дождаться
и убедиться наверняка, что я ничего больше не приобрел, не потерял, не
выбросил и не подарил. И тогда уж, не боясь ошибиться, я объявлю о том, что
у меня осталось, в конечном итоге, из того, чем я владел. Ибо в этот день
будут подведены итоги. А до тех пор я, возможно, еще обеднею или разбогатею,
о нет, не настолько, чтобы мое нынешнее положение изменилось, но достаточно,
чтобы помешать мне объявить, тут же на месте, что у меня осталось из того,
что я имел, ибо сейчас я не имею всего того, что буду иметь тогда. Смысл
этого предчувствия я не понимаю, но, насколько мне известно, смысл верных
предчувствий зачастую понять невозможно. Наверняка это предчувствие верное,
в будущем оно подтвердится. Но разве смысл ложных предчувствий более
понятен? Думаю, что да, думаю, что все, что ложно, можно без труда свести к
ясным понятиям, отличным от всех других понятий. Возможно, я и ошибаюсь. К
тому же я не склонен к предчувствиям, скорее уж просто к чувствам или даже,
позволю себе так выразиться, к послечувствиям. Ибо я все знал наперед и,
следовательно, в предчувствиях не нуждался. Я пойду еще дальше (терять мне
нечего) и признаюсь, что все, что я знал, я знал исключительно наперед, зато
о происходящем не знал ничего, возможно, вы это и сами заметили, или знал
лишь ценой невероятных усилий, о прошедшем же вообще не имел понятия,
полностью обретая неведение. Все это, вместе взятое, если это возможно,
способно многое объяснить, в частности, мои на удивление старые годы,
сохраняющие молодость лишь кое-где, местами, при допущении, что состояние
моего здоровья, несмотря на все о нем сказанное, не способно ответить на все
вопросы. Простое допущение, ни к чему меня не обязывающее. И хотя мое
продвижение, на этой стадии, становилось все медленнее и мучительнее, я
подчеркиваю, что причиной этого были не только мои ноги, но и бесчисленные
так называемые слабые места, не имеющие с ногами ничего общего. Если только
необоснованно не предположить, что как они, так и ноги являются частью
одного и того же синдрома, который в этом случае был бы чертовски сложным.
На самом деле, и я сожалею об этом, но исправлять что-либо уже поздно, я
сделал слишком большой упор на ноги, на всем протяжении моего рассказа, в
ущерб остальному. Ибо я был не обычным калекой, отнюдь не обычным, и
случались дни, когда мои ноги работали лучше всего остального, не считая,
конечно, мозга, способного формулировать подобные суждения. Итак, я вынужден
был останавливаться все чаще и чаще, я не устану это повторять, и ложиться,
вопреки всем правилам приличия, то ничком, то навзничь, то на один бок, то
на другой, стараясь при этом как можно выше поднять ноги над головой, чтобы
разогнать тромбы. А лежать с ногами, высоко поднятыми над головой, когда
ноги не сгибаются, нелегко. Но не волнуйтесь, мне это удавалось. Когда на
карту поставлен мой уют, я готов на любые жертвы. Лес окружал меня со всех
сторон, и ветки, переплетаясь на невероятной высоте, по сравнению с моей
высотой, надежно укрывали меня от света и непогоды. В отдельные дни я
продвигался не больше, чем на тридцать-сорок шагов, клянусь вам. Сказать,
что я ковылял в кромешной тьме, нет, этого я сказать не могу. Я ковылял, но
тьма была не кромешная. Вокруг царил лиловый сумрак, для моих зрительных
нужд этого было вполне достаточно. Я был удивлен тем, что сумрак не зеленый,
а лиловый, но я видел его именно лиловым, и, вероятно, так оно и было.
Краснота солнца, смешиваясь с зеленью листвы, давала лиловый цвет, так я
рассуждал. Но время от времени. Время от времени. Какой нежностью напоены
эти слова, какой жестокостью. Но время от времени я выходил на распутье в
виде лучистой звезды, такие распутья встречаются даже в самых непроходимых
лесах. И тогда, методично поворачиваясь лицом к убегающим от меня тропинкам,
к каждой по очереди, надеясь сам не знаю на что, я описывал полный круг, или
меньше чем круг, или больше чем круг, столь одинаковыми казались тропинки.
Но сумрак здесь был не таким густым, и я спешил покинуть распутье. Я не
люблю, когда сумрак проясняется, есть в этом что-то двусмысленное. В этом
лесу у меня случилось несколько встреч, вполне естественно, где их не
бывает, но ничего существенного. В частности, я встретил угольщика и полюбил
бы его, мне кажется, будь я на семьдесят лет моложе. Но поручиться за это
нельзя. Ибо тогда и он был бы моложе на столько же, нет, не совсем на
столько же, но гораздо моложе. Лишней любви у меня не было, и тем не менее я
получил свою крохотную долю, когда был маленьким, и эта доля предназначалась
старикам, преимущественно. Я подозреваю даже, что успел полюбить
разок-другой, о нет, не истинной любовью, ничего похожего на любовь к той
старухе, опять забыл ее имя, кажется, Роза, впрочем, вы понимаете, кого я
имею в виду, но все же любовью, как бы сказать, нежной, так любят стоящих на
пороге лучшего мира. О-о, я был скороспелый ребенок и рано созрел как
мужчина. Теперь-то мне все осточертело: и зрелое, и недозрелое, и сгнившее
на корню. Он прямо-таки наседал на меня, умоляя разделить с ним его хижину,
хотите верьте, хотите нет. Совершенно незнакомый мне человек. Вероятно,
устал от одиночества. Я говорю угольщик, но точно не знаю. Где-то там вьется
дымок. Что-что, а дымок я всегда замечу. Последовал продолжительный диалог
вперемежку с тяжкими вздохами. Я не мог спросить, как дойти до моего родного
города, название которого все еще не мог вспомнить. Тогда я спросил, как
дойти до ближайшего города, найдя для этого необходимые слова и интонации.
Он не знал. Вероятно, он родился в лесу и провел в нем всю свою жизнь. Я
попросил его объяснить, как побыстрее выйти из леса. Я становился
красноречивым. Его ответ был совершенно невразумителен. То ли я не понял ни
слова из того, что он сказал, то ли он не понял ни слова из того, что сказал
я, то ли он не знал, что сказать, то ли он хотел, чтобы я остался с ним. Я
скромно склоняюсь к четвертой гипотезе, ибо, как только я двинулся с места,
он схватил меня за рукав. Я, однако, проворно высвободил костыль и, что было
силы, обрушил ему на голову. Это его успокоило. Старая скотина! Я поднялся
на ноги и продолжил свой путь. Но, сделав несколько шагов, а несколько шагов
в то время для меня что-то значили, я описал полукруг и вернулся назад,
чтобы его осмотреть. Убедившись, что дышать он не перестал, я