пополам, вынеслась мелодия, на что-то похожая, но узнать ее и тонкому уху
непросто.
Ему сунули в руку стакан с водкой, он выждал момент, когда можно отойти на
второй план, когда песельники справятся и без него, подыгрывая одной рукой
на басах, другой поднес стакан ко рту.
головой; погоди, некогда. Августа поднесла ему кружок огурца на вилке. Он
снял его губами, подмигнул Августе, она ему -- и они ровно бы о чем-то
уговорились. Мишка перекинул пальцы, и пока мужики, не разобравшись, что к
чему, пели:
простор середней. Гармошка со всхлипом, надрывом и шипом выдавала из дырявых
мехов отчаянную плясовую.
шуму, визгу, топоту. Теперь уж всяк по себе и все вместе. За столом остались
дедушка, старухи, тетя Люба-скромница и трезвый, все так же пеньком торчащий
дядя Митрий, который боялся вынуть руки из-под стола, потому что грязны они,
покорябаны, да как бы и не схватили сами собой стакан.
затесался, не обошлось без тебя. Дядя Левонтий, на крепком уже взводе,
возгласил:
чЕ ты, чЕ ты уставилась? Судишь меня? А за что судишь? Я ж тут свой! Еще
свой-то какойПравда, тетка Катерина? -- за этим последовал крепкий поцелуй и
объятие такое, что бабушка взмолилась:
истратить...
разгромленному столу. Она для приличия церемонилась, двинула локтем в бок
мужа. Он дурашливо ойкнул, подскочил. Все захохотали. Засмеялась и Васеня.
ближе к хозяину! -- советовали Васене. на что она оживленно отозвалась:
лихо, нещадно, и, дойдя в пляске до полного изнеможения, гости валились за
стол, обмахивались платками, беседовали разнобойно, всяк о своем.
да вина клятого все приедливо, сталыть, ошарашим еще по единой!
До голодного года скажи садить резаную картошку -- изматерились бы,
исплевались.
назем помнит...
пожалуй.
кулаком Кольча-старший.
власам рассыпается...
забросивший охоту, потому как прирос к сплавному пикету. -- А он, хозяин-то,
и всплыл оттуда! Я тресь из левого ствола! Идет! Тр-ресь из правого! Идет!
ни одного патрона! Вывалились, когда сохатого гнал...
Со-чи-ни-тельство!
не мыкал...
чего доброго...
надо знать! Норму.
пападье-еэ под одеяло-о-о!.. -- напевал Мишка Коршуков Августе в ухо.
зрит!
бабенок дядя Левонтий, про которого, смеясь, говорили они, что-де где
кисель, тут он и сел, где пирог, тут и лег. -- Я когда моряком ходил, спрута
жареного ел!
хвостов много. Скусная, гада, спасу нет!
цалуется?
закидали! Распустила ты их, Авдотья, ой распустила!
Тем и спасались... Да ну их всех, и девок, и мужиков! Споем лучше, бабы?
припев хватанули так, что стекла в рамах задребезжали, качнулся табачный
дым, и казалось, вот-вот поднимется вверх потолок и рухнет на людей. Пели
надрывно, с отчаянностью. Даже дедушка шевелил ртом, хотя никогда никто не
слышал, как он поет. Гудел басом вдовый, бездетный Ксенофонт. Остро вонзался
в песню голос Августы. На наивысшем дребезге и слезе шел голос тетки Апрони,
битой и топтанной мужем своим, который уже упился и спал в сарае. Сыто, но
тоже тоскливо вела тетка Мария. С улыбкой и чуть заметным превосходством над
всей этой публикой подвывал Зырянов. Ладно вела песню жена Кольчи-младшего
Нюра. Она вовремя направляла хор в русло и прихватывала тех, кто норовил
откачнуться и вывалиться из песни, как из лодки. Ухом приложившись к
гармошке, чтоб хоть самому слышать звук, с подтрясом, словно артист, пел
Мишка Коршуков.
она не знала наших песен. Прижалась она к груди мужа безо всякого стеснения,
и по ее нежному, девчоночьему лицу разлилась бледность, в глазах стояли
жалость, любовь и сознание счастья оттого, что она попала в такую семью, к
таким людям, которые умеют так петь и почитать друг друга.
водой. Однако песня жила и без нее. Тетка Авдотья скоро вернулась с мокрым
лицом и, подбирая волосы, снова вошла в хор.
это он и есть вор, и бандит, и преступник всего мира. Еще в молодости, когда
плавал дядя Левонтий моряком во флоте, двинул он там кому-то по уху или за
борт кого выбросил, точно неизвестно, и за это отсидел год в тюрьме.
Сидевших в тюрьме, ссыльных, пересыльных, бродяг и каторжанцев, всякого
разного люду с запуганной биографией дополна водилось в нашем селе, но
переживал из-за тюрьмы один дядя Левонтий. Да и тетка Васеня добавляла
горечи в его раненую душу, обзывая под горячую руку "рестантом".