человеческим голосом говорит! А? Все берет от жизни, а сам копейки не
стоит! Гроша не стоит!
- судорожным горлом выдавливал Быков, сидя на полу, и слезы побежали по
щекам, он рванулся, пошарил руками по полу, слепо натыкаясь пальцами на
фарфоровых слонов, и потом, покачиваясь и схватив себя по-бабьи за щеки,
закричал визгливым шепотом: - Лю-юди! Люди-и! На помощь, на помощь!
Константин. - А ведь этой проститутке кто-то верит, а? Верят, а?
одышкой выталкивая из себя крик:
соответствовало жалкой бабьей позе, неуверенному крику, разорванной на
волосатой груди пижаме. И Сергей, испытывая отвращение к его голосу,
грузному телу, к его хриплому дыханию, ко всему тому, что он знал о нем и
не знал, спросил самого себя: "Мог ли он оклеветать отца? - И ответил сам
себе: - Мог..."
поверил этому Константин, и, чувствуя тяжесть в голове, не оставлявшую его
после ночи, сказал:
носком ботинка валявшегося на полу фарфорового слоника. - Заткнись,
самоварная харя!..
вбежав из кухни в комнату.
переходя в сиплый рев, неслось из комнаты Быкова.
деления: температура была пониженной - тридцать пять и четыре. Ася лежала,
укрытая одеялом, голова повернута к стене, освещенной низким ранним
солнцем; белизна ее лба, в ознобе дергавшиеся веки, худенькая, жалкая шея
вызывали в Сергее чувство опасности. Никогда он не испытывал такого страха
за нее, такой близости к ней, к ее ставшему беспомощным голосу, будто лишь
сейчас понял, осознал, что это единственно родной человек, которому был
нужен он. "Я любил ее всегда, но не замечал ее жизни, не видел ее, был
груб, равнодушен..." - подумал он, ни в чем не прощая себе, и проговорил
вполголоса, нежно, как никогда не говорил с ней:
сделал великолепную яичницу. Попробуй. Армейскую яичницу.
от стены, и, когда говорила это, край рта ее начал вздрагивать и сквозь
сжатые веки медленно стали просачиваться слезы. Потом с закрытыми глазами
кончиком одеяла она вытерла щеку, спросила по-прежнему шепотом: - Костя
здесь? Пусть уходит, пусть уходит! И ты уйди... Я одна. Мне одной...
тоскливо покусывая усики, и, разобрав ее шепот, мрачно, с хрипотцой
сказал:
молчания спросил:
Ну что, чем, как лечить ее? Что ты думаешь?
болезни. - Я попросил бы тебя, - добавил он мягче.
Все норовит по головке. Н-да, стальную головенку нужно иметь. Ну что мы
стоим дураками?
него и раздражающая нетерпеливая сила, когда он спросил опять:
том, что было несколько часов назад, в ушах, как во сне звучал стук в
дверь, чужие голоса, шаги - и горькое удушье подступало к горлу; хотелось
лечь, закрыть глаза.
среди этого скользкого двигалась, мелькала не то пола плаща, намокшая от
дождя, не то козырек фуражки, лакированно блестевший в мутной тьме, в
которой почему-то пахло мокрыми березовыми поленьями, и звонко стучали
капли, били в висок металлическими молоточками, и что-то черное,
бесформенное непреодолимо надвигалось на него. И, пытаясь уйти от этого,
что вбирало, всасывало его всего, пытаясь не видеть козырек фуражки среди
удушающего запаха березовых поленьев, Сергей, глотая слезы, застонал и
сам, как сквозь железную толщу, услышал свой стон...
пронзительной яркостью четко зеленела листва лип. Был полдень, тишина,
жара на улице.
сейчас плакал во сне, и стыдясь этого. - Что я? - повторил он, вытирая
щеки, и тут только дошли до него голоса из глубины комнаты.
Константин; Мукомолов, подергивая, пощипывая бородку, смотрел в пол,
говорил с возбужденным покашливанием:
Николай Григорьевич - честный коммунист. Я верю, я знаю. Кому нужен его
арест?
все ваши вопросительные знаки. Чему вы удивляетесь? Подлецам верят! Верят
их словам, доносам! А вам - нет!
Что значит верят? Ложь, цинизм! Я живу, вы живете, живут другие люди,
миллионы советских людей. Подлецы - накипь! Именно - грязная накипь! Мы
должны счистить эту грязь, да, да! Так, чтобы от нее брызги полетели,
брызги! Это жаль, это горько! Но не все подлецы! Нельзя! Кроме того, эти
органы - да, да! - контролирует Берия!..
пил.
было: его, Сергея, грубовато-ядовитые разговоры с отцом, и открытая
насмешка, и грустные, что-то особо знающие глаза отца - сознавал теперь,
что не мог ему простить усталости после войны, после смерти матери, его
замкнутости, похожей на равнодушие, его ранней седины. Он не мог простить
ему старости.
стискивая зубы, - вспомнил долгие лежания отца на диване по вечерам,
тишину, шуршание газеты, молчаливую возню с позванивающими пузырьками за
дверью и запах лекарств из другой комнаты. - У него все время болело
сердце! Что я сделал? Как помог? Раздражался, злился!.. Один вид отца
раздражал меня..."
не отпускало его. "Что это со мной?" - подумал он, глубоко глотнул воздух
и, преодолевая это незнакомое оцепенение тела, сел на диване, спросил:
пиджаке, нелепой прыгающей походкой приблизился к дивану, бородкой повел
на дверь в другую комнату.
забормотал он неопределенно и чуть исподлобья все смотрел выцветшими
глазами как бы сквозь Сергея, точно видел что-то свое. - Там они, да, да,
женщины... - все бормотал он и вынул чистый клетчатый платок, высморкался
и, вроде не зная, что делать, долго вытирал мясистый нос, бородку,
покашливая. - Вам, Сережа... это полагается, да, да, члену партии... Это
необходимо... здесь никого не обманешь... и нет смысла... Заявление в
партком... Поверьте... так лучше... В партком института вам надо...
да...
что папироса затряслась в зубах.
Русанов Владислав
Контровский Владимир
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Херберт Фрэнк
Шилова Юлия