подтвердила его не только для себя, но и для большинства людей: по мере
того как ее мозг обогащался, иначе говоря, все больше узнавал о
собственном неведении, о неисчислимом множестве неизвестных ему вещей, она
все дальше отходила от целого, забывала о том взрыве, который заставил ее
взбунтоваться: забывала о самом этом неведении. Она не принимала его
больше в расчет, но мало-помалу ее начали даже раздражать мои упоминания о
нем. Словно и для нее отдельные деревья начали заслонять лес и она
потеряла интерес к нему. По мере того как приобретенные знания открывали
ей новые пробелы, она со страстным нетерпением стремилась заполнить их, но
поскольку пробелы эти состояли из все более мелких частностей, то и
интересы ее поневоле проявлялись во все более тесных границах. И это
вполне естественно привело ее к тому, что она почти полностью отошла от
главной онтологической [онтология - раздел философии, наука о бытии;
термин введен немецким философом Р.Гоклениусом (1613)] проблемы, чтобы
заняться реальными и практическими материями: открывала для себя осязаемый
мир, бурлящий уже полученными знаниями, определенными предметами,
названными чувствами, оцененными ощущениями, объяснимыми связями, она
избавлялась от беспокойства, а вместе с ним от ощущения этого общего
Незнания, которое с самого начала так испугало ее. Одним словом, она
мысленно - и почти молниеносно - переходила от страхов палеолита к
убаюкивающей надежности современной британской цивилизации. Но это
довольно неожиданное стремление мчаться во весь опор по дороге знаний
было, впрочем, далеко не единственным поводом для моего удивления. Сколько
же времени, вспоминал я, моя милая лисичка в человеческом облике затратила
на переход от звериной ночи к первым, еще неясным проблескам зари? Месяцы,
почти целый год. Тогда как ей понадобилось всего несколько недель, считая
с того еще памятного дня, когда она открыла сама себя, одновременно
существующую и смертную, чтобы ее разум жадно воспринял огромную сумму
знаний, иногда весьма сложных для понимания. Так тоненькая струйка из
источника еле-еле сочится под незыблемым, казалось бы, утесом. А потом
какой-нибудь камешек сдвигается, буквально на несколько сантиметров, и
вдруг все рушится под напором буйного, неостановимого водопада.
что ваша лисичка, очеловечившись, познакомит нас с историей человечества?
Пять тысяч веков полного мрака на то, чтобы, карабкаясь, выбраться из
бездны дикого неразумия, и всего двадцать веков, но осиянных гением
Платона, Ньютона, Эйнштейна! И в случае с Сильвой абсолютно те же
пропорции! Что же вы теперь будете с ней делать? - осведомился он. - Она
как будто проявляет большие способности к учению?
серьезно подумывать о том, чтобы приискать для Сильвы подходящее учебное
заведение, когда Нэнни стыдливо сообщила мне нечто из ряда вон выходящее.
Факты были настолько очевидны, что сомневаться в них не приходилось: мы с
ужасом убедились, что Сильва беременна.
Сильву лисицей, я, вероятно, придал бы этому событию куда меньше значения.
Но она давно уже не была ею. И нравилось мне это или нет, но для меня, как
и для всех окружающих, она теперь являла собой молодую девушку, чье
существование в силу обстоятельств было ограничено рамками нашего
социального круга. И ни я, ни она не могли избавиться от них. Каковы же
были теперь, в этой ситуации, мои обязательства? Что я должен был решить
ради ее будущего - и ради своего собственного?
Это не исключалось, но на сей счет я не питал особых иллюзий: столько же
шансов имел и злосчастный Джереми. Да и разве не мог какой-нибудь
предприимчивый лесной бродяга опередить этого дурацкого орангутанга?
Сильву расспрашивать бесполезно: она, конечно, ничего не знала, ни о чем
не помнила - ведь когда она зачала, она еще мыслила как лисица. Но когда
она произведет на свет ребенка, она уже будет женщиной. Так что можно себе
представить мое смятение.
любовника или отца. Конечно, мысль о том, чтобы уступить это юное существо
Джереми, вызывала у меня яростную ревность, но ведь и отцы часто
испытывают подобное чувство перед позорным мезальянсом дочери. "Ну хорошо,
- думал я, силясь рассуждать бесстрастно, - а если это все же ребенок той
гориллы? Имеешь ли ты право отнимать его у отца? Но тогда какое воспитание
ждет несчастного малыша, чьи родители - питекантроп и безмозглая лисица?
Должен ли ты оставить их в покое, как советовал этот дурак Уолбертон, и
пусть делают из своего отпрыска третьего кретина? Ну хорошо, предположим,
ты мог бы принять участие в его воспитании. Но ведь это лишь при условии,
что родители согласятся доверить его тебе, а со стороны гориллы Джереми
это бы меня очень удивило. И потом, не кажется ли тебе, мой милый, что ты
сейчас распоряжаешься Сильвой, как вещью, точно шкафом или кобылой. Но она
ведь больше не лисица. Напротив, она весьма убедительно доказала, что
стала таким же человеком, как и ты! И значит, имеет полное право
распоряжаться собой. Кто говорит, что теперь ей захочется жить с этим
дикарем? Ага, ты еще не осмеливаешься признаться себе в том, что она тоже
как будто любит тебя, и любит как женщина, и ты больше не можешь этого
отрицать, и она тебе это доказала... Да, но ребенок? А что она знает о
нем? Может ли женщина, которой она стала, отвечать за действия лисицы,
которой она была? О Господи, сокрушался я, если бы она родила раньше,
когда еще была неразумной, как все звери! Она произвела бы ребенка на свет
в блаженном неведении животного, неспособного ни вопрошать себя, ни
удивляться. Теперь же держись! - она засыплет нас всеми возможными и
невозможными вопросами, вплоть до самых неприличных. Когда Сильва
замучивала нас ими вконец, мы, как правило, отделывались классической
формулой: "Это ты поймешь позже", и она не настаивала, только бросала на
нас разъяренный взгляд, дававший нам понять, что ее молодой мозг терзают
великие пертурбации. И вот теперь она увидит, что толстеет. Что мы ей
скажем? А уж когда родится ребенок!.."
посвятила Сильву в тайну рождения ребенка (но не в тайну зачатия). Так
что, обладай Сильва чуть более развитым умом, ей пришлось бы заключить,
что она понесла от Святого Духа. На какое-то время эти разъяснения
разрешили ее внутренние проблемы: она и в самом деле стала с этого дня
выказывать детское нетерпение к появлению будущего младенца. Но это никоим
образом не устраняло проблемы общественной. Я решил посоветоваться с
доктором Салливеном.
игривостью. - В первый же день я предсказал вам, что вы уладите это дело,
лишь женившись на ней.
эти слова как безвкусную шутку! Нынче же все указывало на то, что доктор
оказывался прав и что любое другое решение принесет Сильве, а потом и ее
ребенку непоправимый вред. Отсюда следовал другой, довольно парадоксальный
вывод, а именно: было бы гораздо лучше, если бы все думали, что ребенок
этот именно мой и что я сблизился с моей лисицей именно для того, чтобы не
провоцировать ее слишком долгим воздержанием на бегство в лес, как весной,
когда она встретила там своего питекантропа. Так на чем же, черт побери,
зиждутся законы нравственности и приличия? Неужели основы их столь зыбки,
что я смог нарушить их в то время, как старался соблюдать? Все опять
побуждало меня к размышлениям об основах добрых нравов и о том, как они
двусмысленны и шатки. Я понял, насколько случайны их принципы, которые в
любой момент мы, люди, можем подвергнуть сомнению под давлением различных
обстоятельств. Как бы то ни было, а из создавшейся ситуации существовал
липа один выход: наш брак. В глубине души я, в общем-то, радовался этой
необходимости, отвечавшей моим тайным пожеланиям. Да к тому же не было
никаких сомнений в том, что в разумный срок и при разумном терпении Сильва
станет вполне презентабельной, приличной особой. Она, конечно, пока еще
изъяснялась, как малое дитя, но разве не говорят точно так же многие
вполне взрослые англичанки? И разве их наивное сюсюканье не придает им
дополнительный шарм? Так что здесь мне беспокоиться было не о чем.
колебался. Я помнил о единственном, но весьма щекотливом препятствии к
этому браку, но ничего не предпринимал к его устранению: Сильва пока что
не имела никакого законного гражданского статуса. Ее рождение, даже от
неизвестных родителей, нигде не было зафиксировано, и я до сих пор не
придумал никакой лазейки, чтобы как-нибудь объяснить это отсутствие
метрики. Мне очень не хотелось прибегать к фальшивым документам. И вот я
ждал, когда ко мне придет какая-нибудь спасительная идея, а пока
успокаивал себя: время терпит. По правде сказать, я, к великому сожалению,
просто-напросто не обладаю бойцовским характером. К тому же я втайне
побаивался сплетен. Я опасался испытаний, конечно грозивших мне в нашем
кругу, если я женюсь на туземке, как выразилась Дороти, да еще вдобавок на
матери-одиночке. Моя новая блестящая теория о том, что составляет качество
души человека, почему-то вспоминалась мне все реже и реже, ввиду усилий,
необходимых для того, чтобы внушить эту теорию другим. Я думал о себе
больше, чем о Сильве.
будет ребенок, которого она произведет на свет. Никогда не видя детей, она
воображала себе бог знает что. Нэнни показала ей мой семейный альбом, где
по меньшей мере двадцать новорожденных возлежали на животе на подушках.
Тогда Сильва пожелала увидеть собственную фотографию в этом же возрасте.
Нам пришлось на ходу выдумывать какие-то фантастические объяснения,
которые она сперва выслушала не моргнув глазом. Но потом мы увидели, как
она день ото дня мрачнеет, грустнеет. Личико у нее вытянулось, черты
обострились. И мы наконец уразумели с некоторым испугом, что ее мучила
мысль о том, что Нэнни приходится ей матерью, я - отцом и что мы скрываем
Панов Вадим
Мацумото Сэйте
Доставалов Александр
Херберт Фрэнк
Суворов Виктор