Чтение 41–й страницы книги ~Волоколамское шоссе~

В лес проникал неясный свет луны.

- Стой! Кто идет?

- Мурин, ты? - спросил в ответ Бозжанов.

- Я, товарищ политрук.

Все войско Бозжанова поместилось под одной елкой. Тесно прикорнув друг
к другу, поджав ноги, накрывшись с головою плащ-палатками, пригревшись на
хвое, бойцы спали.

Мурин дежурил. Рядом с пирамидкой винтовок чернел пулемет.

- Надо поднять, Мурин, людей, - сказал Бозжанов.

Огромного Галлиулина сон сморил крепче, чем других. Он приподнялся, сел
и опять ткнулся в мягкий хвойный подстил. Его растолкали.

- Взять винтовки! Выстроиться! - негромко скомандовал Бозжанов.

Оглядев коротенький строй, он шагнул ко мне, отрапортовал.

- Объявите мой приказ, - сказал я.

- Вот, товарищи, - начал Бозжанов, подойдя к строю. - Батальон окружен.

Затем, по-прежнему негромко, он изложил пункт за пунктом: занять
круговую оборону, в плен не сдаваться, беречь боеприпасы, стрелять лишь
наверняка, стрелять до предпоследнего патрона, последний для себя.

- Последний для себя, - медленно, будто взвешивая, повторил он. -
Хочешь жить - дерись насмерть.

У Бозжанова иногда рождались такие афоризмы. Глядишь, мимоходом сказал
слово, а в нем - философия, мудрость... Это я замечал на войне не за ним
одним. Настоящий солдат, у которого на войне, в бою, мобилизуются все
клеточки мозга, может сказать мудрую мысль. Но именно настоящий.

Бозжанов продолжал:

- У нас пушки, пулеметы, у нас боевое братство... Попробуй
подступись...

Я сказал:

- Объявите, товарищ политрук, задачу группы.

Бозжанов неторопливо объяснил, что придется идти в расположение немцев
за оставленными в лесу пушками.

- Можно разойтись, - сказал я, когда он закончил. - Приготовьтесь.
Проверьте оружие. Соберите вещи. Но сначала подойдите-ка сюда, друзья.

Они подскочили мигом. Только длинный Мурин остался часовым у пулемета.
Ему тоже не терпелось слышать, он вытянул шею, в свете луны поблескивали
его очки. "Друзья"! Первый раз я так назвал своих солдат. Мне никогда не
нравилось, когда, обращаясь к бойцам, говорили: "хлопцы", "ребятки".
Особенно - "ребятки". В игрушки мы играем, что ли? Но "друзья" - это иное.

- Сегодня вы, товарищи, дрались хорошо, грамотно.

Они стояли не в строю. Общего ответа не полагалось. Никто не заговорил.

- Теперь изловчитесь-ка: тихонько вытащите эти пушки и снаряды. Тогда
будем богачами.

Муратов сказал:

- Товарищ комбат, колбасы нам с собою надо.

Он, видимо, хотел рассмешить, но никто не засмеялся. Маленький татарин
заспешил:

- Я это, товарищ комбат, не в шутку. Там у них, может быть, танки.

- Придумываешь, Муратов, - с неодобрением сказал Бозжанов.

- Что вы на меня? Я, товарищ комбат, серьезно. Они в танках спят, а к
танкам, я слыхал, на ночь собак привязывают.

- Не болтай пустое, - сурово сказал Блоха.

Это не было пустым. О собаках действительно следовало подумать, но
минута требовала иных слов, иного разговора. Слов не нашлось. Все молчали.

- Товарищ комбат, разрешите, - сказал Мурин.

Я насторожился, но Мурин просто спросил:

- Кому сдать пулемет?

Вспомнилось, как три месяца назад он впервые подошел ко мне: в пиджаке,
в галстуке, немного съехавшем набок, в очках, длинный, неловкий, не
знающий, как стоять перед командиром, куда деть незагорелые тонкие руки.
Он явился с обидой: "Меня зачислили, товарищ комбат, в нестроевые. Дали
лошадь и повозку. А я абсолютно не имею понятия, что такое лошадь. И не
для этого я шел". Вспомнилось, как, поддавшись панике, он постыдно удирал
вместе с другими, когда внезапно вблизи застрочил пулемет и кто-то
крикнул: "Немцы!" У него дрожала винтовка, когда, стоя в шеренге, он
целился в изменника, в труса, которого я приказал расстрелять перед
строем.

Быть может, острее, чем кто-либо другой, Мурин испытал страхи войны,
внутреннюю борьбу, мучительное духовное перерождение с возвращающимися
приступами смертной тоски и потом жгучую радость воина, убившего того, кто
вселял страх, кто шел убить.

Теперь, выслушав приказ, узнав, что надо идти в становье врага, он
просто спросил:

- Кому сдать пулемет?

Что он? Все в нем притупилось? Не переживает?

- Вряд ли, товарищ Мурин, вы там будете полезны. С лошадьми вы не
управитесь. Оставайтесь-ка у пулемета.

Я ожидал солдатского ответа: "Есть!", но его не было. Мурин заговорил
не сразу.

- Товарищ комбат, разрешите просить вас... В такой момент... - Он
приостановился, передохнул, продолжал глуше: - В такой момент хочется,
товарищ комбат, быть с товарищами. Прошу вас: куда они, туда и я...

Он, значит, переживал, он думал. Не служба, не дисциплина, а что-то
более человечное, более высокое сейчас двигало им. Это трудно объяснить,
но мне приоткрылась душа солдата, душа батальона. Пронзила уверенность:
да, будем жестоко драться, будем убивать и убивать до предпоследнего
патрона.

Я сказал:

- Хорошо, Мурин. Бери, Галлиулин, пулемет. Берите ленты. Отнесите в
штаб. Блоха, постройте людей. В путь, товарищи!

Потянулись ночные часы, ночные думы.

Бойцы вкапывались в землю по всему краю леса, взмотыживая мерзлый слой,
обрубая корневища. Просекались тропы для маневра орудиями. Работали пилы,
падали деревья.

Мы не таились. Пусть знает противник: мы здесь! Ему не владеть
большаком, что идет через Новлянское: дорога под нашим огнем. Тут, близ
нашего острова, не пройдут машины, не пройдет артиллерия.

Ну и что из этого? Колонны текут другими дорогами, через другие пункты,
через Сипуново, через Красную Гору. Но ведь оттуда, из-за Красной Горы,
нам откликнулись пушки. Где-то удержались наши, где-то вцепились, как и
мы, в клочок земли, перекрыли пути в разных точках.

Но фронт все-таки раздроблен, преграда прорвана, мимо нас немцы
движутся к Волоколамску, к Москве. Удастся ли остановить врага под
Волоколамском?

Опять нестерпимо потянуло туда - к Панфилову, к своим.

Где сейчас Брудный? Вернется ли до света? Привезет ли приказ? Успеем ли
уйти, пока темно?

Нет, Баурджан, не жди... Штаб полка, может статься, погиб. Где-нибудь,
может статься, окружен и штаб дивизии. А завтра-послезавтра линия боев
окажется в тридцати, в сорока километрах позади нас. И приказ не дойдет,
приказа не будет.

Что тогда? Я командир, я обязан предусмотреть худшее. Приказа не будет.
Что тогда?

Противник сузит кольцо, предложит сдаться, мы ответим пулями. Я верил
моим бойцам. И знал: они верят мне, своему командиру. Мое слово, мое
приказание переданы им.

Они роют и роют сейчас: кланяются матушке земле, заступнице солдата. В
земляных дудках нас не достанешь снарядами и бомбами. Нужна вся
артиллерия, сосредоточенная немцами в районе прорыва, чтобы перебить нас
орудийным огнем. Бомбежку выдержим. Вытерпим и голод. Есть лошади, конины
хватит надолго. Попробуйте суньтесь, раздавите-ка нас!

У меня шестьсот пятьдесят бойцов. Каждый убьет несколько немцев, прежде
чем падет в бою. Нужна дивизия, чтобы истребить наш батальон. Полдивизии -
долой! Пусть-ка немцы уплатят эту цену за батальон панфиловцев.

Уйдя в мысли, я сидел на командном пункте, в крепко срубленном доме
лесника, на штабной половине. Здесь уже стояли телефоны; отсюда шли
провода в роты и к орудиям.

Отсюда я смогу управлять сопротивлением, смогу перебросить силы
навстречу врагу, если, пробив брешь, он вклинится в лес. Мы тогда будем
драться в лесу, убивая из-за деревьев, из-за пней, отходя шаг за шагом.

Последняя черта, последний обвод будет здесь, у дома лесника.

Не спят после смены часовые и телефонисты: они роют оборону вокруг
штаба, роют ямы, траншеи, запасные пулеметные гнезда, валят лес на завалы.
Мы заложим бревнами окна, прорежем в срубе бойницы, будем драться и здесь,
в этом доме. Сюда принесены два ящика гранат, в сенях стоит пулемет.

Я верил своим бойцам, своим командирам: никого не возьмут живым.

Подползла зловещая мысль: а раненые?

А раненые? Как поступлю с ними?

Через сени прошел на другую половину, к ним.

Фитиль керосиновой лампы был привернут. Наш фельдшер, голубоглазый
старик Киреев, топил печь. Дверца была раскрыта. Отсветы огня мелькали на
бревенчатой стене, на серых одеялах, на неподвижных лицах.

Кто-то бредил. Кто-то тихо сказал:

- Товарищ комбат!

Ступая на носки, я подошел. Меня звал Севрюков. Он лежал навзничь на