Чтение 41–й страницы книги ~Самоубийство~

-- Уж не арестована ли она! Завтра верно будет письмо, -- ответил так
же Дмитрий Анатольевич.

Письмо пришло не сразу и было краткое и тоже странное. Обычно Люда
приписывала к письмам Аркадия Васильевича: "Сердечный привет и от меня",
или, для разнообразия, "Я тоже шлю сердечный привет". Теперь приписки не
было; привета от нее не передавал и Рейхель. Ласточкины не на шутку
встревожились. Посоветовавшись, они написали осторожно: спрашивали о
здоровье Люды, затем описывали московские события и свои переживания. Еще
через несколько дней пришел ответ, совершенно их поразивший:

"Я здоров и благополучен", -- писал Рейхель. -- "Много работаю и, как
вы знаете, то место мне обещано твердо. Очень о вас беспокоился и искренно
сочувствую, что вам пришлось столько пережить. Здесь всЈ было тихо. С Людой
я разошелся. Она от меня ушла к какому-то кавказскому разбойнику и, ни
минуты не сомневаюсь, благоденствует. Больше меня, пожалуйста, о ней не
спрашивайте, я ничего не знаю и, скажу откровенно, не интересуюсь. Она
предпочла мне разбойника, и этим всЈ сказано. Ее адрес, на случай, если б вы
пожелали ей написать, мне неизвестен".

Они только ахали, читая. Татьяна Михайловна негодовала.

-- Такого я не ждала даже от нее! -- сказала она. В первый раз у нее
прорвалась неприязнь к Люде, всегда ею скрывавшаяся. Дмитрий Анатольевич
чрезвычайно расстроился.

-- Мы всЈ-таки слышали только одну сторону, и во всяком случае мы им не
судьи.

-- Говори: мы ей не судьи, и это, конечно, будет верно. Но Аркаша ни в
чем, я уверена, не виноват, -- ответила Татьяна Михайловна, смягчившись. Она
была привязана к Рейхелю, однако всегда думала, что очень тяжело иметь
такого мужа.

-- Едва ли он может быть тут беспристрастен. И уж наверно тот кавказец
никак не "разбойник". Аркаша всех революционеров называет либо разбойниками,
либо бандитами. Надо бы всЈ-таки написать Люде, но куда же? 206

-- Кажется, Аркаша не хочет, чтобы ты ей писал. Бедный, мне его страшно
жаль!

-- Как ты понимаешь, мне тоже. Мне впрочем и прежде казалось, что они
не любят друг друга. Никак не то, что мы с тобой.

-- Да, не совсем то... Бог с ней, я погорячилась.

-- Как же она теперь будет жить? "Разбойник", верно, и беден.

-- Конечно, пошли ей денег. Да куда послать?

-- Именно.

-- Может, она скоро напишет?

-- Мне очень ее жаль. Она совершенно шалая женщина. Что-ж, надо
написать Аркаше. Просто не знаю, что ему сказать. Я и по случаю смерти не
умею писать сочувственные письма, всегда выходит так плохо и стереотипно. А
тут уж совсем беда!

-- Да, это трудное письмо. Нельзя и сочувствие выразить, он ведь пишет,
что "не интересуется"! Хочешь, я напишу, а ты только припишешь?

-- Пожалуйста, очень прошу. У женщин всегда выходит лучше, у тебя в
особенности.

Московская жизнь в первые недели после восстания всЈ же стала менее
шумной. Ласточкины на время отменили свои вечера. Дмитрий Анатольевич бывал
на политических совещаниях. Все возлагали надежды на Государственную Думу.

В том же году еще другое известие внезапно его поразило, как и других
москвичей его круга. В Канн, совершенно для всех неожиданно покончил с собой
Савва Тимофеевич Морозов. Незадолго до того говорили, что его здоровье в
последнее время ухудшилось, что нервы у него расстроились совершенно и что
врачи послали его в Париж и на Ривьеру, -- развлечься и отдохнуть. В
гостинице он воспользовался минутой, когда жена вышла, лег на диван и
застрелился. По Москве поползли самые странные слухи. Одни говорили, что
Морозов убит каким-то врачем, которого к нему подослала революционная
партия. Другие, неизменно повторяя "ищите женщину", рассказывали интимные
сплетни. Третьи уверяли, что Савву Тимофеевича 207 должны были тотчас по его
возвращении в Россию арестовать и предать военному суду за то, что он дал
миллионы на московское восстание. Четвертые сообщали, что у Морозова была
какая-то "теория самоубийства": все умные люди должны кончать с собой, так
как жизнь слишком ужасна, и это самый лучший, самый безболезненный способ
расстаться с ней, -- он будто бы высказывал такую мысль в разговорах с
друзьями. Трезвые москвичи только пожимали плечами: так эти объяснения были
неправдоподобны и даже бессмысленны.

-- ВсЈ это чистый вздор! -- говорил Ласточкин. -- Никогда никакие
революционеры подобными делами не занимались и не могли заниматься, да и не
в их интересах было бы убивать Савву Тимофеевича, который их поддерживал. И
полиция давным давно знала, что он дает деньги на революционное движение, и
его не трогала, как не трогает и других богачей, тоже дававших на него
деньги, хотя и гораздо меньше. И никто из них не кончает с собой. Специально
на восстание он не дал бы ни гроша, и никакая каторга ему не грозила. И не
такой он уж был влюбчивый человек, а романов у него и прежде бывало
достаточно, как почти у всех...

-- Не у вас, Дмитрий Анатольевич, -- шутливо перебивали его друзья.
Татьяна Михайловна улыбалась.

-- Да, не у меня, но согласитесь, что из-за любовных романов половина
Москвы должна была бы покончить с собой, -- отвечал Ласточкин.

Особенно поразило людей то, что покончил с собой человек, которому
миллионы давали решительно все блага жизни.

Татьяна Михайловна пыталась развлечь мужа. "Никогда до этого
несчастного года он не бывал мрачен". Нерешительно предлагала съездить в
Крым или заграницу, говорила с ним попрежнему весело. По природе она была
менее жизнерадостна, чем ее муж, но всегда старалась быть бодрой; знала, что
он это в ней любит, как любит и ее благодушные шутки. Теперь шутить было не
о чем. Про себя она думала, что никуда ему уезжать не надо: успокоится,
когда опять погрузится 208 в свои обычные дела. Дмитрий Анатольевич
понемногу в них и втягивался. К его, на этот раз почти неприятному,
удивлению, ценности на бирже повышались.

Единственным радостным в их жизни теперь было то, что, как говорила
мужу с улыбкой Татьяна Михайловна, Нина и Тонышев "быстро и верно шли к
законному браку". Алексей Алексеевич бывал у них очень часто даже в дни
восстания, когда все сидели по домам, -- точно щеголял своим мужеством.
Приносил огромные коробки конфет, -- "единственное, что еще можно достать".
Отдавал всегда конфеты Татьяне Михайловне, но сидел обычно с Ниной вдвоем,
-- Ласточкины почти бессознательно оставляли их. Один раз под вечер тайком
вышел с ней "погулять", хотя пальба гремела как будто довольно близко.
Правда, вернулись они минут через десять, -- Нина была очень взволнована.
Татьяна Михайловна не на шутку рассердилась.

-- Помилуйте, Алексей Алексеевич, как же можно так рисковать! Это Бог
знает что такое!

-- Ради Бога, не гневайтесь, Татьяна Михайловна. Это в самом деле было
непростительно, вся вина моя, -- говорил Тонышев; в действительности, он
долго убеждал Нину отказаться от "прогулки" и уступил только тогда, когда
она сказал ему: "Может быть, вы боитесь? В таком случае не надо!"

-- Могли вас обоих принести на носилках! Это было бы, конечно, очень
поэтично умереть на баррикадах, но баррикады вдобавок чужие и весьма
сомнительные. Очень прошу вас больше Нину не выводить.

-- Танечка, это моя вина! Это я, по глупости, пристала к Алексею
Алексеевичу.

-- ВсЈ твое любопытство!.. Слава Богу, что сошло благополучно. Медали
за храбрость и боевые заслуги вы не получите, зато я вас награжу: к обеду
достали шпроты, картошку и два фунта колбасы. Будете есть их с альбертиками.
Вино, конечно, есть. Дмитрий Анатольевич теперь пьет немного больше, чем
обычно. Верно, как вы и как все. Какого прикажете к нашему лукулловскому
обеду? Шампанского вы, Алексей Алексеевич, не любите, да и неприлично было
бы теперь пить шампанское. 209

-- Разумеется!.. Русские люди убивают русских людей! -- сказал Тонышев.
Он вначале говорил в доме Ласточкиных о восстании несколько осторожно. Но
тотчас оказалось, что хозяева относятся к восстанию так же отрицательно, как
он. Алексей Алексеевич успокоился и обрадовался.

-- Я распоряжусь, чтобы перед обедом подали водку. Ведь адский холод!
Восстания и вообще ужас, но устраивать восстание в 20-градусный мороз это
вдобавок совершенный идиотизм! Вы любите зубровку, Алексей Алексеевич?

-- Очень люблю, Татьяна Михайловна. А нельзя ли выпить рюмочку сейчас,
чтобы немного согреться. Ведь до обеда еще далеко.

-- Танечка, пожалуй, выпила бы, и я. Какая ты умница, что в свое время
запаслась! Вы знаете, Алексей Алексеевич, у нас есть "погреб", просто как у
старых помещиков! Митя говорил, больше ста бутылок. У вас наверное нет
"погреба"?

-- Вот и ошиблись, в имении небольшой есть. Как жаль, что вы не видели
моего имения! В Вене я куплю старого токайского, это мое любимое.

-- Не уверена, что у нас есть токайское. Сейчас посмотрю. А имение у
вас верно отберут, да и в Вену вы не попадете. Министром иностранных дел
будет, должно быть, какой-нибудь Носарь, и он едва ли вас назначит
советником, -- сказала Татьяна Михайловна. "Уже совсем ведет себя как свой.
Идиллия на фоне восстания!" -- радостно подумала она и вышла распорядиться о
водке.

Когда восстание кончилось, Тонышев, приехав на обед уже не из колбасы и
шпротов, вскользь сообщил, что решил отложить отъезд в деревню. Ласточкины
постарались не переглянуться.

-- А разве ваш отпуск еще не истекает? -- спросил Дмитрий Анатольевич.

-- Я послал в Петербург просьбу о продлении. Министр, наверное,
продлит, он очень милый человек и хорошо ко мне относится. В крайнем случае,
горестно отправлюсь в Вену, не заезжая в имение. 210

-- Очередной бюллетень: завтра они идут в оперу. Предлагают и нам, но
без настойчивости. Я ответила: "Как жаль, мы с Митей заняты", -- вечером