лесных орехов, из сердцевины дубов, из-под сырых корней, опавших листьев,
травы-роженца. Когда переезжала через реки, утешали ее песенкой: <Ой, под
мостом рыба с хвостом, а на мосте молода...> Когда нужно было передохнуть,
прогоняли от Евпраксии бессонницу, насылали на нее дремливицу да
сонливицу. Хотелось есть - давали ей чеберяйчики золотой платочек,
взмахнешь им - и распахиваются ворота замков и городов. Надо было коня
поменять, приводили серую козу, приговаривали: <Коза, коза, встрепенись!>
Из козы сыпалось золото. Евпраксия покупала нового коня, а коза оставалась
целой. Бил мороз - чеберяйчики заводили грустную: <Сегодня реченька
быстрой шла, назавтра реченька тихонька. Прижал ее лютый мороз. Сегодня
Пракся веселой была, назавтра Пракся грустненька. Чужая земля ее
обняла...>
семьсот молодцов и еще четверо. А все они - чеберяйчики.
прозрачно, сверкала небесно, а стало почему-то страшно. Напуганный конь
перебирал ногами, тянул по-змеиному шею тугую, ловил прекрасным
оком-слезой взгляд неистовой всадницы.
спросила:
Время принадлежит или не принадлежит человеку. Чеберяйчики тут бессильны.
Они заплакали, роняя золотые слезы из золотых глаз, сказали Евпраксии:
что есть они, ведают все.
растерянные, беспомощные, вроде бы даже добрые. Догнали, задержали,
воротили обратно. С надлежащей почтительностью, с поклонами, извинениями,
предупредительностью. Император выехал навстречу жене. Взял первых князей
империи, архиепископов, епископов, рыцарей ближайших. Все хотели целовать
ей руку. Сам император поцеловал руку Адельгейде; играли лютни, рыцари
кричали, били в щиты от радости. Нашлась, нашлась! Спасена, избавлена!
Скакали за нею несколько дней. Далеко успела уехать. Далеко, но не
слишком. Некуда бежать и незачем. Пытаются многие. А человек-то слаб. Так
утверждают наивысшие князья церкви. Адельгейде скажет о том узконосый
аббат Бодо. Напомнит. Что есть человек? Камышина, клонящаяся от ветра.
Может. Должен!
будто сочувствовал. Бессмыслица! Безумие!
чеберяйчиков, ни золотых их глаз, ни стеклянной горы, ни слез золотых?
коня... Империя, вся империя смотрит на вас...
бунтуют графы. Матильда снова плетет сети. Я должен ехать в Италию... А
вы...
Оно принадлежит империи.
быть, мне принадлежит хотя бы мое собственное время?
озабоченный, но и утомленно-добрый.
успокоиться, утомленный, исчерпанный. Украшал соборы, сидел в скрипториях,
наблюдая, как переписывают и иллюстрируют книги, влюбился вот в эту
русскую княжну, сделал ее императрицей, увидел, что не завоюет, не
подчинит молодую женщину, снова должен был броситься в драку, потому что
не оставалось для него иного счастья. Захватишь слишком много - не
удержишь ничего. Участь всех завоевателей.
Устроили дикую пьянку, чего другое могли выдумать? Император не пил, берег
силы, надеялся на чудо: хотел овладеть Евпраксией здесь, в этом замке,
пойманную, поймать еще надежней, навсегда, навеки, войти в нее, как в
завоеванный город, в сердце войти, в душу.
ногах, упала поперек постели. Генрих слегка наклонился над опрокинутой
Евпраксией, золотая цепь раскачивалась, вожделенье так и рвалось из его
глаз, взгляд их встречали глаза женщины, ненавидящие, полные презренья и
отвращенья; и что-то странное, летучее пронизало зрачки, пролетело
неуловимо, исчезло, ничего не оставив, кроме пустоты в душе.
молчала.
гнетут человека, обессиливают его, пугают или же манят чем-то
неосуществимым.
только поднято выше, на рост человека.
а внизу, едва дотягиваясь взглядом до ее колен, беспомощно и несмело
переступал с ноги на ногу Генрих, неумело протягивал вверх свои длинные
руки, но не к ней протягивал, а к маленькой девочке, которая тоже стояла
на ложе, в такой же рубашке, что и Евпраксия, да и не какая-то девочка, а
маленькая Евпраксия, еще без речи, еще едва лепечущая, и Генрих тянулся к
ней, неуклюже переступал с ноги на ногу, наконец ухватил ее ручонки и стал
вдруг танцевать вокруг ложа, не отпуская их и что-то напевая. И тогда
маленькая Евпраксия неожиданно высвободилась, бросилась к Евпраксии
большой и промолвила: <Ма!..> И Евпраксию всю затрясло: дит", ее дит"!
Взмахнула длинными рукавами, хотела протянуть ребенку руки и с ужасом
почувствовала, что нет у нее рук. Рукава были пустые...
недвижно, потом встрепенулась, ожила, засмеялась во тьме самой себе, ночи,
простору, всему сущему. Она ощутила, что в ней кто-то растет. В ней
круглится будущая жизнь! Что ей до каких-то высоких имперских забот? Она
сама сейчас - земля, государство, власть, вселенная, вечность. Как не
понимают этого мужчины? Как жалки они в попытках проявить свою силу.
Стремясь возвыситься, лишь унижаются. Может быть, она пошла когда-то
навстречу невнятным ухаживаниям Генриха как раз потому, что понадеялась на
его необычность, на высокую вознесенность его над повседневностью с ее
грязью и пошлостью. Низменного не терпела с малых лет, хотела б жить в
мире чеберяйчиков, выдуманных доброй Журиной из небытия, - ведь кто хоть
раз испытает счастье заглянуть в необычайный мир чеберяйчиков, тот навеки
утратит охоту к обыденному в жизни.
счастливая; вторая Евпраксия испытает счастье сама, будет дарить счастье и
радость всему сущему. Полями пойдет - поля заблещут-заиграют, лесами
пойдет - леса зазеленеют, по-над реками пойдет - реки зашумят благодаря
ей...
Генрих явился нагловато-обрадованный. Речь Евпраксии была краткой:
возможности зимой сопровождать вас в дальнюю дорогу.
поверить. Может, снова возвратилась к нему глухота?
несмелостью.
жизнь...
которых нуждается, чтобы существовать самой. Об императоре сказано так:
<Он взял железное оружие, сел на черного коня и поехал на войну>. На войну
Василенко Иван
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Круз Андрей
Андреев Николай
Майер Стефани