Опатове и в Загостье - взглянуть, насколько продвинулось сооружение
храмов, которые он, во исполнение обета, велел там поставить. С поездкой
они решили повременить, - пусть пригреет весеннее солнце и просохнут
дороги. Но покамест ждали тепла, из Кракова примчался во весь опор гонец
со скорбной вестью. Княгиня Верхослава скончалась, протомившись несколько
дней в горячке, которой занемогла вскоре после отъезда Генриха.
Братья стали собираться в Краков, целый день ушел на приготовления. Тем
временем прискакал другой гонец еле переводя дух, он упал перед Генрихом
на колени и со слезами сообщил, что князь Болеслав Криспус [Кудрявый
(лат.)] намерен похоронить княгиню в Плоцке и тело ее перевезут на
"кораблях", как сказал гонец, из Кракова в Плоцк, ибо она выразила желание
быть погребенной в тамошнем соборе, рядом с Кривоустым и с княгиней
Саломеей. Князь Болеслав просит-де Генриха подождать в Сандомире, пока не
прибудут корабли, и сопровождать их дальше, в Плоцк а также приказывает
зажигать вдоль берегов костры для оповещения о том, что корабли
приближаются.
Генрих отослал гонца обратно в Краков, велел Казимиру позаботиться обо
всем необходимом для поездки и о кострах, а сам отправился в костел святой
Девы на заупокойный молебен по усопшей княгине. Народу в бревенчатом
костеле было мало, служба тянулась долго. Снова установилась сырая погода,
туман застилал все вокруг. После молебна Генрих вышел на обрыв за костелом
и постоял над Вислой. Воды в реке прибавилось как серый холст,
простиралась перед его глазами необозримая водная гладь. Вместе с князем
пошел на берег только престарелый Вшебор. Долго стояли они молча, потом
Вшебор, тяжко вздохнув, сказал:
- Боже милостивый, вот я, такой старый, живу, а молодые умирают!
С той поры начались для Генриха дни ожидания. Он не доверял ни слугам,
ни Казимиру, сам выходил на берег и, кутаясь в широкий белый плащ, все
смотрел, не горят ли костры.
Ждал он с неделю, а то и больше. Но вот однажды, стоя на площадке
замковой башни и глядя на величавое течение Вислы в излучине, он увидел
над зелеными ее берегами темные клубы дыма. День выдался по-настоящему
весенний, солнечный. К вечеру на свинцовых волнах разлившейся реки
показались корабли с надутыми парусами, гребцы усердно помогали ветру. На
носу переднего корабля, когда тот подошел ближе, Генрих разглядел обитый
черным сукном помост и на нем - гроб под парчовым покровом.
После долгого и утомительного путешествия они добрались наконец до
Плоцка. Толпа в молчании расступалась перед процессией с гробом
Верхославы, который несли на гору. За гробом шли ее дети, муж, родня. В
давно пустовавшем замке стало людно. Приехал из Познани Мешко со своей
второй женой, которую Генрих видел впервые. Мешко, как всегда,
сопровождала многочисленная свита, паны, поморские князьки, дети, и был
он, как всегда, очень нарядный, важный и мелочно-скупой. Епископ Александр
отслужил торжественный молебен в соборе, где на высоком катафалке стоял
маленький черный гроб и мерцали в полумраке свечи в руках у молящихся. Так
похоронили Верхославу, урожденную русскую княжну.
Генрих, давно не видевший братьев, смотрел на них с некоторым
удивлением. Собственно, удивляло его то, как он прежде не замечал, что это
за люди. В детстве они были всегда хорошо одеты, причесаны, вели себя
чинно - сказывалось воспитание княгини Саломеи. Но в Болеславе и тогда
чувствовалась какая-то необузданность, порывистость, сочетавшаяся со
скрытностью дикаря. Не угадаешь, что он скажет, что сделает, и находиться
в его обществе бывало порой очень тягостно. Вот и теперь он вдруг
вскакивает из-за стола и принимается расхаживать по светлице веселым
пританцовывающим шагом, потряхивая кудрями а на поминках Верхославы он
смеялся, даже предложил позвать в замок певцов. Правда, заметив, что Мешко
изумленно поднял брови и сжал губы, Болек, должно быть, понял неуместность
своего желания: махнул рукой и заслонился локтем, словно бы в порыве горя.
Но, когда он отвел руку, в выражении его лица не видно было чрезмерной
печали.
Мешко ходил надутый, как индюк. Драгоценностей на нем сверкало
видимо-невидимо, как и на его жене, взятой из Руси, двоюродной сестре
Верхославы, но нисколько на нее не походившей. Эта была высокая, дородная,
даже тучная женщина, окруженная целым выводком детей - своих и от первой
жены Мешко. Оба чванливые, вечно занятые какими-то делами, они ни минуты
не бывали одни, постоянно их сопровождала толпа челядинцев, на лету
ловивших их приказания: няньки, лекари, воспитатели старших сыновей Одона
и Стефана. Русские женщины - служанки Верхославы и Евдоксии (*105) - не
пожелали появляться на поминках среди мужчин: они расположились отдельно в
большой горнице возле сеней. Угощение надо было им носить туда, и плоцкая
прислуга прямо с ног сбилась.
Не мудрено, что Генриху захотелось побыть в одиночестве. За стеной его
горницы хныкали малыши Верхославы Болек и Салюся, порученные надзору
русской няньки. Приехала с Болеславом из Вроцлава еще какая-то княжна,
родственница Пястовичей, о которой Генрих прежде не слыхал. Ее мать будто
была сестрой первой жены Кривоустого и жены Петра Влостовича, то есть
приходилась сыновьям Кривоустого теткой. А отец этой молодой кузины носил
чешское имя Божей и происходил из рода Топоров, как Сецех и Маслав, рода,
известного своей жестокостью, но древнего и, как говорили, сброшенного
Пястами с княжеского престола. Что тут было правдой, а что выдумкой, никто
не знал. Довольно и того, что княжна приехала в Плоцк как член семьи и
начала распоряжаться в замке. На руках у нее был маленький сын, хотя никто
ничего не знал о ее муже. Она опекала Кудрявого, на поминках сидела с ним
рядом, ревниво заботилась о его здоровье. Все сокрушались, на нее глядя, -
говорили, что Болеслав вскоре на ней женится. Имя у нее было необычное -
Мария.
Священники и причт втихомолку злословили о собравшихся в Плоцке князьях
и их семейных делах, кое-что доходило и до ушей Генриха. Но он сразу же
запретил Бартоломею докладывать ему эти сплетни. Наутро после похорон и
заупокойного молебна Генрих обошел вокруг собора и стал на берегу Вислы -
она здесь была еще шире, чем в Сандомире. До самого горизонта тянулась
однообразная равнина. Опять было тепло и солнечно, по небу проплывали
пушистые облака, плавно сходясь и расходясь, как в церемонном танце.
К князю приблизился епископ Александр, моложавый и весьма учтивый
человек. Он предложил Генриху осмотреть новые двери, изготовленные для
собора: такую, мол, красоту редко встретишь. Задумал их еще Кривоустый, но
замысел его лишь недавно с великим искусством исполнили саксонские мастера
Риквин и Вайсмут. Мастеров же этих прислали сюда саксонские маркграфы,
большие друзья Кудрявого.
Двери и впрямь были красоты необычайной: огромные, величественные,
сплошь покрытые резьбой. Пожалуй, они даже превосходили великолепием те,
что француз Леонард изготовил для Гнезно и для цвифальтенской обители.
- А вот княжеская чета, - показал епископ.
И Генрих увидел небольшие фигурки Болеслава и Верхославы - оба стояли,
молитвенно сложив руки. Крошечные лица были невыразительны, непохожи.
Только строгое монашеское платье Верхославы ниспадало такими же прямыми,
жесткими складками, как в тот день, когда они вдвоем молились в костеле
святого Адаукта.
18
Возвращение из Плоцка в Сандомир вспоминалось Генриху как смутный сон.
Они долго, томительно долго плыли вверх по реке, корабли время от времени
тянули на бечевах, если берег был подходящий. Вместе с ним ехал Казимир, а
Болек отстал на полпути под предлогом, что должен посетить крепость,
кастелян которой давно не подает признаков жизни. Отстал и корабль, везший
Марию и детей Верхославы. Прочие корабли продолжали путь по широко
разлившейся Висле, мутные волны которой катились им навстречу. Старший над
гребцами, опытный мореход, прибывший в Польшу из далеких северных краев,
все оправдывался перед Генрихом, что плавание так затянулось.
- На море дело шло бы веселей! - повторял он.
Но Генрих не замечал, быстро ли, медленно ли они движутся, - ему это
было безразлично.
Наконец они все же завершили свое плавание по пустынным, бескрайним,
как море, водным просторам и причалили к сандомирскому берегу. Плеск воды,
шум деревьев, готовившихся одеться зеленью, да глухие звуки бубнов, под
которые лесовики собирались на весенние празднества, - вот и все, что
осталось в памяти Генриха от этого путешествия. Потом кастелян Грот,
старый Вшебор и Казимир начали каждый божий день являться к нему со
всякими делами, в которых он ничего не смыслил, с будничными, скучными
вопросами, от которых Генрих рад бы, да не мог отмахнуться. Например, как
быть с бобрами и бобровыми гонами на реках Ниде и Каменной? Священники
уверяли, что бобровые гоны на Ниде и на Каменной с незапамятных времен
отданы в пользование краковским епископам а княжеские люди божились, что
все это неправда, что спокон веку сандомирский кастелян охотился на бобров
как хотел и когда хотел, только бы получил такой приказ от князя. Но бобры
и другие подобные дела нисколько не занимали Генриха. Близилась пасха, и
он благоговейно готовился к этому торжеству, решив отпраздновать его в
свентокжиском монастыре на Лысой горе. Там ему наверняка удастся побыть в
одиночестве и привести в порядок взбудораженные мысли.
Смерть Верхославы повергла Генриха в смятение он уже не мог, как
прежде, относиться к сандомирским делам спокойно и слегка
пренебрежительно, как к чему-то преходящему, суетному, лишенному высшего
смысла. Встреча с братьями живейшим образом напомнила ему об их
существовании, о том, что они люди из плоти и крови. Как уверенно они
повелевали, как безмятежно разъезжали по своим вотчинам в окружении двора,
панов и многочисленной челяди! Генрих даже стал сомневаться в
осуществимости своего замысла собрать польские земли под одну руку. Он и