Сколько ей было бы лет теперь? Сорок. Еще совсем молодая. Горько мне было
подумать, что она могла бы счастливо жить теперь, вот хоть так же, как
живет тетя Даша. Я вспомнил ее усталый, тяжелый взгляд, руки, изъеденные
стиркой, и как она вечерами не могла есть от усталости, которая уже почти
ничем не отличалась от смерти. А ведь какая она была умная! Подлец Гаер
Кулий, вот кто околдовал и погубил ее!
который гулко колол дрова в полуразбитой часовне.
Вот на этой дорожке, за поворотом вторая.
За другими - верно, нету ухода, кресты повытянуты или что там. А за этой
есть.
влюбиться в такого человека? Невольно и Марья Васильевна припомнилась мне,
и я решил раз и навсегда, что вовсе не понимаю женщин...
спросить Катю о старухах Бубенчиковых: правда ли, что они - оглашенные?
Катя удивилась.
потому что они атеистки и нигилистки. "Отцы и дети" читал?
пьют и меня упрашивали, но и отказалась. А когда коза нервничает, молоко
портится.
Все-таки это была какая-то ерунда!
Даша пекла пироги, и, чуть проснувшись, я почувствовал запах шафрана и еще
чего-то пахучего, вкусного, принадлежащего к тесту. Потом она вошла в
столовую, где я спал, озабоченная, в очках, перепачканная мукою, и
принесла за уголок письмо от Петьки.
сказал судья. Во-первых, он объяснял, почему не приехал на каникулы: он
был с экскурсией в Ленинграде. Во-вторых, он изумлялся моему появлению в
Энске и выражал по этому поводу сердечные чувства. В-третьих, он страшно
ругал меня за то, что я не писал, не искал его и вообще "вел себя, как
равнодушная лошадь". В-четвертых, в конверте было еще одно письмо, для
Сани, и она засмеялась и сказала: "Вот дурак какой, мог бы просто
приписать". Но, очевидно, он не мог просто приписать, потому что Саня
взяла письмо и читала его в своей комнате часа три, пока я не ворвался к
ней и не потребовал, чтобы она остановила действия тети Даши, которая
хотела дать мне в дорогу пирог метр на метр.
Лапутину переулку, потому что Катя не могла даже выйти из дому в этот
день. Ее не только снабжали продуктами, как будто она отправлялась на
Северный полюс, - ее еще наряжали. Старинное, оставшееся без применения
приданое трех нигилисток было пущено в ход - турецкие кружева, бархатные
полосатые жакетки с буфами на плечах, тяжелые платья на подкладках.
обеду. Она пришла немного смущенная и сказала, что это очень интересно.
Все три старухи шьют, и выходит очень хорошенькое платье. Кате идет, а ей
нет. Зато шапочка ей идет, и она себе непременно сделает такую.
Даже голова закружилась.
раз. Он принес бутылку вина, мы выпили, и он сказал речь. Это была очень
хорошая речь, гораздо лучше, чем некогда на обеде, посвященном вступлению
Гаера в батальон смерти. Петьку и меня он сравнил с орлами и выразил
надежду, что мы еще не раз вернемся в родное гнездо. Он был бы рад
похвастать, что вырастил таких ребят, но не может, потому что сама страна
вырастила нас, не дала нам погибнуть. Так он сказал. Тетя Даша всплакнула
в этом месте, как бы желая напомнить, что она и сама охотно взяла бы на
себя наше воспитание, не прибегая к посторонней помощи... Я встал и
ответил судье. Не помню, что я говорил, но тоже очень хорошо. В общем, я
сказал, что хвастать нам еще нечем.
извозчиках. Первый раз в жизни я так богато ехал: на извозчике, с
корзинкой в ногах. Я бы мог сказать об этой корзине, что она неизвестно
откуда взялась (ведь я приехал в Энск с пустыми руками), если бы тетя Даша
целый день на моих глазах не набивала ее пирогами.
Бубенчиковы наперебой наставляли ее: чтобы она не простудилась в дороге,
чтобы вещи не украли, чтобы на площадку не выходила, чтобы
телеграфировала, как доедет, чтобы кланялась и писала.
старые, закутанные тетушки в лисьих шубах, с большими смешными муфтами на
шнурах.
поклонились Кате и Бубенчиковым. Катя помахала нам, а старухи чопорно
закивали головами.
Петьку, и я даю честное слово, что зайду к Петьке в первый же день, как
приеду. Я зову Саню в Москву, и она обещает приехать на весенние каникулы,
- оказывается, об этом уже сговорено с Петькой.
ответ пишу наудачу: "Ладно!" Тетя Даша начинает тихонько плакать, и
последнее, что я вижу: Саня берет из ее рук платок и, смеясь, вытирает ей
слезы. Поезд трогается, и милый энский вокзал трогается мне навстречу. Все
быстрее! Вот и старые нигилистки проплывают мимо меня! Еще минута - и
перрон обрывается. Прощай, Энск!
дяденькой, которого устраивала моя нижняя полка, и переехал в Катин вагон.
Во-первых, он был светлее, а во-вторых - Катин.
завешено, как будто она сто лет жила в этом вагоне.
положили в наши корзины.
чудесные зимние яблоки из собственного сада! Мы съели по яблоку и угостили
соседа, маленького, небритого, сине-черного мужчину в очках, который все
гадал, кто мы такие: брат и сестра - не похожи! Муж и жена - рановато!
нос маленький крепкий кулак, а мы с Катей все еще стояли и разговаривали в
коридоре. Мы писали пальцами по замерзшему стеклу - сперва инициалы, а
потом первые буквы слов.
ни на что не похоже.
по-взрослому, на прямой пробор, и из-под милых темных волос выглядывало
удивительно новое ухо. Зубы тоже были новые, когда она смеялась. Никогда
прежде она так свободно и вместе с тем гордо не поворачивала голову, как
настоящая красивая женщина, когда я начинал говорить! Она была новая, и
снова совершенно другая, и я чувствовал, что страшно люблю ее - ну, просто
больше всего на свете!
темное поле открывалось, покрытое темным снегом. Не знаю, с какой
быстротой мы ехали, должно быть не больше сорока километров в час, но мне
казалось, что мы мчимся с какой-то сказочной быстротой. Все было впереди.
Я не знал, что ждет меня. Но я твердо знал, что это - навсегда, что Катя -
моя, и я - ее на всю жизнь!
полжизни, - и вдруг на вас смотрят с удивлением, как будто вы не туда
попали. Такое чувство я испытал, вернувшись в школу после Энска.
перекосился, увидев меня, а потом улыбнулся.
прошел на кухню, чтобы поздороваться с дядей Петей. И дядя Петя встретил
меня довольно странно.
Шилова Юлия
Орлов Алекс
Роллинс Джеймс
Доставалов Александр
Орловский Гай Юлий
Ильин Андрей