Чтение 41–й страницы книги ~В окопах Сталинграда~

В разговоре он сдержан, но на вопросы отвечает охотно. От нечего делать я
задаю их много. Он отвечает обстоятельно, будто анкету заполняет. От часов
не отрывается ни на минуту. Один только раз уходит в туннель проверить
саперов.

Потом появляется Астафьев, помощник начальника штаба по оперативной
части,-ПНШ-1, по-нашему. Молодой, изящный, с онегинскими бачками и оловянным
взглядом. Он чуть-чуть картавит на французский манер. По-видимому, думает,
что ему идет. Мы с ним знакомы только два дня, но он уже считает меня своим
другом и называет Жоржем. Его же зовут Ипполитом. По-моему, очень удачно.
Чем-то неуловимым напоминает он толстовского Ипполита Курагина. Так же
недалек и самоуверен. Он доцент истории Свердловского университета. Куря
папиросу, оттопыривает мизинец и дым выпускает, сложив губы трубочкой.

Профессия обязывает, и он уже собирает материалы для будущей истории.

- Вы понимаете, как это интересно, Жорж? - говорит он, изящно
прислонившись к трубе и предварительно сдунув с нее пыль.- Как раз сейчас, в
разгар событий, нельзя об этом забывать. Именно нам, участникам этих
событий, людям культурным и образованным. Пройдут годы, и за какую-нибудь
полуистлевшую стрелковую карточку вашего командира взвода будут платить
тысячи и рассматривать в лупу. Не правда ли?

Он берет меня за пуговицу и слегка покручивает указательным и большим
пальцами.

- И вы мне поможете, Жорж. Правда? Рассчитывать на Абросимова или других,
ему подобных, не приходится, вы сами понимаете. Кроме выполнения приказа или
захвата какой-нибудь сопки, их ничего не интересует.

И он слегка улыбается с видом человека, ни минуты не сомневающегося, что
не согласиться с ним нельзя.

Как сказать, может быть, он и прав. Но меня сейчас это не интересует.
Вообще он меня раздражает. И бачки эти, и "Жорж", и розовые ногти, которые
он все время чистит перочинным ножом.

Над обрывом появляется вереница желтокрылых "юнкерсов". Скосив на них
глаз, Астафьев делает грациозный жест рукой:

- Ну, я пошел... Формы совсем заели. По двадцать штук в день. Совсем
обалдели в штадиве. Заходите, Жорж,- и скрывается в своем убежище.

"Юнкерсы" выстраиваются в очередь и пикируют на "Красный Октябрь".

Высунув кончик языка, Гаркуша старательно впихивает пинцетом какое-то
колесико в мои часы.

На командирской кухне стучат ножи. На обед, должно быть, котлеты будут.

К концу третьего дня меня вызывают в штаб. Прибыло инженерное имущество.
Я получаю тысячу штук мин. Пятьсот противотанковых ЯМ-5 - здоровенные
шестикилограммовые ящики из необструганных досок, и столько же маленьких
противопехотных ПМД-7 с семидесятипятиграммовыми толовыми шашками. Сорок
мотков американской проволоки. Лопат - двести, кирок - тридцать. И те и
другие дрянные. Особенно лопаты. Железные, гнутся, рукоятки неотесанные.

Все это богатство раскладывается на берегу против входа в наш туннель.
Поочередно кто-нибудь из саперов дежурит - на честность соседей трудно
положиться.

Утром двадцати лопат и десяти кирок-мотыг мы недосчитываемся. Часовой
Тугиев, круглолицый, здоровенный боец, удивленно моргает глазами. Вытянутые
по швам пальцы дрожат от напряжения.

- Я только оправиться пошел, товарищ лейтенант... Ей-богу... А так
никуда...

- Оправиться или не оправиться, нас не касается,- говорит Лисагор, и
голос и взгляд у него такие грозные, что пальцы Тугиева начинают еще больше
дрожать.- А чтобы к вечеру все было налицо...

Вечером, при проверке, лопат оказывается двести десять, кирок - тридцать
пять. Тугиев сияет.

- Вот это воспитание! - весело говорит Лисагор и, собрав на берегу
бойцов, читает им длинную нотацию о том, что лопата - та же винтовка и если
только, упаси бог, кто-нибудь потеряет лопату, кирку или даже ножницы для
резки проволоки, сейчас же трибунал. Бойцы сосредоточенно слушают и
вырезывают на рукоятках свои фамилии. Спать ложатся, подложив лопаты под
головы.

Я тем временем занимаюсь схемами. Делаю большую карту нашей обороны на
кальке, раскрашиваю цветными карандашами и иду к дивизионному инженеру.

Он живет метрах в трехстах - четырехстах от нас, тоже на берегу, в
саперном батальоне. Фамилия его Устинов. Капитан. Немолодой уже - под
пятьдесят. Очкастый. Вежливый. По всему видать - на фронте впервые.
Разговаривая, вертит в пальцах желтый, роскошно отточенный карандаш. Каждую
сформулированную мысль фиксирует на бумаге микроскопическим кругленьким
почерком - во-первых, во-вторых, в-третьих.

На столе в землянке груда книг: Ушакова "Фортификация", "Укрепление
местности" Гербановского, наставления, справочники, уставы, какие-то выпуски
Военно-инженерной академии в цветных обложках и даже толстенький синий
"Hutte".

Устиновские планы укрепления передовой феноменальны по масштабам, по
разнообразию применяемых средств и детальности проработки всего этого
разнообразия.

Он вынимает карту, сплошь усеянную разноцветными скобочками, дужками,
крестиками, ромбиками, зигзагами. Это даже не карта, а ковер какой-то.
Аккуратно развертывает ее на столе.

- Я не стану вам объяснять, насколько это все важно. Вы, я думаю, и сами
понимаете. Из истории войн мы с вами великолепно знаем, что в условиях
позиционной войны, а именно к такой войне мы сейчас и стремимся,-
количество, качество и продуманность инженерных сооружений играют
выдающуюся, я бы сказал, даже первостепенную роль.

Он проглатывает слюну и смотрит на меня поверх очков небольшими, с
нависшей над веками кожей глазами.

- Восемьдесят семь лет назад именно поэтому и стоял Севастополь, что
собратья наши - саперы - и тот же Тотлебен сумели создать почти неприступный
пояс инженерных сооружений и препятствий. Французы и англичане и даже
сардинцы тоже уделяли этому вопросу громадное внимание. Мы знаем, например,
что перед Малаховым курганом...

Он подробно, с целой кучей цифр, рассказывает о севастопольских
укреплениях, затем перескакивает на русско-японскую войну, на Верден, на
знаменитые проволочные заграждения под Каховкой.

- Как видите,- он аккуратно прячет схемы расположения севастопольских
ретраншементов и апрошей в папку с надписью "Исторические примеры",- работы
у нас непочатый край. И чем скорее мы сможем это осуществить, тем лучше.

Он пишет на листочке бумаги цифру "I" и обводит ее кружком.

- Это первое. Второе. Покорнейше буду вас просить ежедневно к семи
ноль-ноль доставлять мне донесения о проделанных за ночь работах: А - вашими
саперами, В - дивизионными саперами, С - армейскими, если будут, а я
надеюсь, что будут, саперами, О - стрелковыми подразделениями. Кроме того...

Бумажка опять испещряется цифрами - римскими, арабскими, в кружочках,
дужках, квадратиках или совсем без оных.

Прощаясь, он протягивает узкую руку с подагрическими вздутиями в
суставах.

- Особенно прошу вас не забывать каждого четырнадцатого и двадцать
девятого присылать формы - 1, 1-6, 13 и 14. И месячный отчет - к тридцатому.
Даже лучше тоже к двадцать девятому. И еженедельно сводную нарастающую
таблицу проделанных работ. Это очень важно...

Ночью за банкой рыбных консервов Лисагор весело и громко хохочет.

- Ну, лейтенант, пропал ты совсем. Целую проектную контору открывать
надо. Тут за три дня и прочесть-то не успеешь, что он написал. А с этими
лопатами и шестнадцатью саперами за три года не сделаешь. Ты не спрашивал -
он не из Фрунзе? Не из Инженерной академии приехал?

Дни идут.

Стреляют пушки. Маленькие, короткостволые, полковые - прямо в лоб, в упор
с передовой. Чуть побольше - дивизионные - с крутого обрыва над берегом,
приткнувшись где-нибудь между печкой и разбитой кроватью. И совсем большие -
с длинными, задранными из-под сетей хоботами - с той стороны, из-за Волги.
Заговорили и тяжелые - двухсоттрехмиллиметровые. Их возят на тракторах:
ствол - отдельно, лафет - отдельно. Приехавший с той стороны платить
жалованье начфин, симпатичный, подвижной и всем интересующийся Лазарь,- его
все в полку так и называют,-говорит, что на том берегу плюнуть негде, под
каждым кустом пушка.

Немцы по-прежнему увлекаются минометами. Бьют из "ишаков" по переправе, и
долго блестит после этого Волга серебристыми брюшками глушеной рыбы.

Гудят самолеты - немецкие днем, наши "кукурузники" - ночью. Правда, у
немцев тоже появились "ночники", и теперь по ночам совсем не поймешь, где
наш, где их. Мы роемся, ставим мины, пишем длиннейшие донесения. "За ночь
сделано окопов стрелковых столько-то, траншей столько-то, минометных
позиций, блиндажей, минных полей столько-то, потери такие-то, за это время
разрушено то-то и то-то..."

На берегу у нас открываются мастерские. Два сапера, из хворых, крутят
деревянный барабан, изготовляют спирали Бруно - нечто среднее между
гармошкой и колбасой из колючей проволоки. Потом их растягивают на передовой
перед окопами дивизионные саперы. Каждый вечер приходит взвод второй роты
саперного батальона. Мои же ставят мины и руководят вторыми рубежами.
Работают на них так называемые "лодыри" - портные, парикмахеры, трофейщики и