Чтение 41–й страницы книги ~Обретенное время~

предшествующей ей, критика называет пророком писателя, у которого нет ни одной
новой идеи. Критика заблуждается так часто, что писателю остается только
предпочесть ей суд большой публики ( если бы последняя не выказывала свою
неспособность понять даже то, что художник пытал в неведомом ей порядке поисков
). Ибо между инстинктивной жизнью публики и талантом большого писателя больше
сходства ( ибо талант -- это благоговейно прислушивающийся инстинкт, -- инстинкт
усовершенствованный и осознанный среди тишины, опустившейся на всг остальное ),
чем с поверхностным разглагольствованием и изменчивыми принципами штатных
знатоков. Их блудословие обновляется из десятилетия в десятилетие ( ибо этот
калейдоскоп составляют не только общественные слои, но и социальные,
политические и религиозные идеи, приобретающие мгновенный размах благодаря
преломлению в широких массах, -- однако ограниченные, несмотря на то, кратостью
жизни идей, новизна которых может обольстить только умы, нетребовательные к
доказательствам ). Так сменялись партии и школы, притягивая к себе всегда одних
и тех же людей с относительными способностями, обреченных на пристрастья, от
которых уберегли бы себя умы более щепетильные, более требовательные к
доказательствам. К несчастью, именно потому, что первые только полоумны266, им
необходимо дополнять себя каким-нибудь действием, -- стало быть, они активней
высоких умов; они притягивают к себе толпу и служат причиной не только дутых
авторитетов и не основанного ни на чем пренебрежения, но также гражданской и
внешней войны, хотя немного пор-рояльской267 самокритики смогло бы от нее
упасти.
Наслаждение, вызванное прекрасной мыслью какого-либо мэтра в высоком уме, в
подлинно живом сердце, -- конечно, вполне нормальное явление, но сколь бы
утончен ни был человек, нашедший в этой мысли что-то свое ( а сколько их может
набраться за двадцать лет? ), она умаляет самого его до такой степени, что он
становится попросту мыслью другого. Если такой человек изнемог, пытаясь снискать
любовь женщины, неспособной принести ему счастье, и даже не добился, несмотря на
свои многолетние удвоенные усилия, одного свидания с нею, то вместо того, чтобы
попытаться выразить свои страдания, опасность, которую он избежал, он без конца
перечитывает, подводя под нее все приходящие на ум слова и волнительные
воспоминания своей жизни, мысль Лабрюйера: << Люди зачастую стремятся к любви,
но удача им не сопутствует, -- они устремляются к своему поражению и не могут
его встретить; если можно так сказать, они вынужденно останутся свободными >>.
Подразумевал ли афоризм, для писавшего его, то же чувство, или другое ( чтобы
оно было тем же, -- и это было бы более красиво, -- следовало бы поставить "быть
любимыми" вместо "к любви" ), -- совершенно очевидно, что наш чувствительный
эрудит оживляет эту мысль в себе и раздувает ее значение, пока она не лопнет,
что он не может перечитывать ее, не преисполняясь радостью, настоль он находит
ее и истинной, и прекрасной, -- но ничего своего туда, вопреки всему, он не
добавляет, и остается только мысль Лабрюйера268.

Да и как вообще эта опись наблюдений может претендовать на какую-то ценность, --
ведь только за мелочами, отмечаемыми ею, таится действительность ( величие в
далеком шуме аэроплана, в силуэте колокольни Св. Илария, прошлое во вкусе мадлен
и т. п. ), -- сами по себе они ничего не значат, пока мы не извлечем из них
реальность.
Мало-помалу, сохраненная памятью цепочка наших неточных выражений, где не
осталось ничего от реально пережитого, начинает воздействовать на нашу мысль,
нашу жизнь, нашу действительность, -- воссозданием этой лжи занимается так
называемое искусство "пережитого"269, простоватое, как жизнь, -- бессмысленный,
лишенный красоты повтор того, что видели глаза, подметил ум, -- такой скучный и
пустой, что поневоле спрашиваешь себя, где же автор, предавшийся этому занятию,
нашел радостную моторную искру, пустившую в ход и продвинувшую его дело270. В
отличие от того, что г-н де Норпуа называл дилетантской игрой, величие
настоящего искусства подразумевает обретение, воссоздание и познание реальности,
-- реальности несхожей с той, где мы живем, из которой мы всг более и более
устраняемся, когда наше условное, подменяющее ее познание становится
медлительней, герметичней, -- реальности, которую мы можем так и не узнать,
умерев, реальности, которая есть наша жизнь. Настоящая жизнь, в конце концов
открытая и проясненная, следовательно, единственно реально прожитая жизнь -- это
литература. В определенном смысле, эта жизнь постоянна, она присуща всем людям,
равно художнику. Но она не попадает в их поле зрения, потому что они не пытаются
ее прояснить. И их прошлое завалено бесчисленными повторами271, по-прежнему
бесполезными, потому что ум их не "развил". Это наша жизнь -- но также и жизнь
других; ибо стиль для писателя, подобно цвету для живописца, это дело не столько
техники, сколь видения. Стиль -- это откровение ( оно невозможно прямыми и
осознанными средствами ) о качественной разнице в проявленности нам мира,
разнице, которая осталась бы вечным секретом каждого человека, если бы не
существовало искусства. Только благодаря искусству мы можем выйти за свои
пределы, узнать, что видят в мире другие люди, -- в мире несхожем, мире, виды
которого навсегда остались бы для нас столь же неведомы, как лунные пейзажи.
Благодаря искусству вместо единого мира мы видим, как он множится, -- и столько,
сколько было самобытных художников, столько в нашем распоряжении миров,
разнящихся между собой еще сильней, чем миры, летящие по вселенной, -- и много
веков спустя, после того, как затух источник, откуда они изошли, будь то
Рембрандт или Вермеер, они посылают еще свои неповторимые лучи.
Работа художника, то есть попытка усмотреть за материей, за опытом, за словами
что-то иное, -- эта работа прямо противоположна той, которую ежесекундно по ходу
нашей жизни, стоит нам отвлечься от себя, совершают себялюбие, страсть,
интеллект и привычка, когда они накапливают поверх подлинных впечатлений,
полностью их перекрывая, номенклатуру272 и практические устремления, ошибочно
именуемые нами жизнью. В целом, это запутанное искусство -- это единственно
живое искусство. Одно оно проявляет другим и показывает себе самому личную
жизнь, не поддающуюся "наблюдению", видимые проявления которой подлежат
переводу, а зачастую и чтению наоборот, трудоемкой расшифровке. И эта работа,
проделанная самолюбием, страстью, подражательным духом, абстрактным интеллектом,
привычками, будет уничтожена искусством, пустившимся в обратный путь,
вернувшимся к глубинам, где погребена неведомая нам реальность, -- и искусство
заставит нас найти ее. Какой соблазн -- воссоздать подлинную жизнь, освежить
впечатления! Но это требует разнообразной отваги, и даже отваги в чувствах.
Прежде всего, надо расправиться с иллюзиями, которыми мы дорожим больше всего,
оставить веру в объективность того, что сотворили сами, и вместо того, чтобы
сотый раз баюкать себя словами << Как она была мила >>, прочесть наперекор: <<
Целуя ее, я получил удовольствие >>. Конечно, то, что я испытал в часы любви,
испытывают все люди. И это так, но чувство подобно негативам, они кажутся
черными, пока мы не поднесем их к лампе, то есть, следует смотреть их наизнанку;
чувство неведомо нам, пока мы не довели его до ума. Только тогда, когда разум
разъяснил его, интеллектуализовал, мы -- с таким трудом -- различим облик того,
что чувствовали. И также я ясно понял, что страдание, которое я испытал впервые
с Жильбертой, страдание оттого, что наша любовь никак не связана с внушившим ее
существом, -- что это страдание благотворно. По крайней мере, как метод ( ибо
наша жизнь слишком коротка, и только в страданиях мысли, словно бы возмутившись
вечными и изменчивыми колебаниями, показывают нам, -- как во время бури высокое
окно, откуда мы охватываем шторм взором, -- всю эту упорядоченную законами
необъятность, тогда как из другого окна мы ее не разглядели бы, ибо в блаженном
покое она не видна273; может быть, только несколько величайших гениев
располагают этим волнением постоянно, и им не нужны потрясения скорби; но еще не
очевидно, что, созерцая широкую и размеренную поступь их радостных произведений,
нам, отталкиваясь от этой радости, следует думать об их жизни как о чем-то
радостном, -- вполне возможно, что их жизнь была, напротив, полна скорбями ).
Самое главное в том, что если наша любовь -- это не только любовь к Жильберте (
а она принесла нам столько страданий ), то это не оттого, что наша любовь -- это
еще и любовь к Альбертине, но оттого, что любовь -- это часть нашей души,
частичка более длительная, чем разнообразные наши "я", умиравшие одно за другим
со своими эгоистическими желаниями сохранить это чувство; эта долька души,
сколько бы зла ( зла, впрочем, полезного ) она не причинила нам, должна оторвать
себя от конкретных существ, чтобы восполнить целое и вернуть любовь, понимание
этой любви -- миру, универсальному духу, а не той или иной, с которыми мы хотели
слиться.
Мне нужно было заново наполнить смыслом самые незначительные знаки ( Германтов,
Альбертину, Жильберту, Сен-Лу, Блока и т. д. ), окружавшие меня, потому что за
привычкой смыслы их стали неразличимы. Ибо, как только мы обретем
действительность, чтобы выразить ее и сохранить, мы устраним всг наносное, с
возрастающей скоростью накапливаемое привычкой. Прежде всего я отбросил бы
слова, произносимые скорее губами, чем разумом, все эти шуточки, словечки,
всплывшие средь разговора, которые долго еще потом мы повторяем себе же, -- все
эти машинальные словца, наводняющие наше сознание ложью, -- словца, которые
вызывают у писателя, унизившегося до их записи, легкую улыбку, гримаску, и так
портят в частности фразу Сент-Бева; тогда как настоящие книги должны быть детьми
отнюдь не замечательных раутов и болтовни, но темноты и молчания. И так как
искусство в точности воссоздает жизнь, вокруг этих истин, которых мы постигли
внутри себя, всегда будет разлита поэзия и радость волшебства, но это -- только
следы пересеченного нами сумрака и работающий столь же точно, как альтиметр,
показатель глубины произведения. ( Эта глубина никоим образом не связана с
определенной тематикой, как возомнили материалистически духовные романисты; они
не способны спуститься по ту сторону явлений, и все их благородные намерения, --
подобно добродетельным тирадам, привычным у некоторых лиц, неспособных на
малейший добрый поступок, -- не мешают нам заметить, что у них не хватает силы
духа даже на то, чтоб избавиться от формальных банальностей, приобретаемых
имитацией ).
Что касается истин, добытых интеллектом, -- даже у самых высоких умов, -- в
залитом светом просторе, их ценность может быть и велика; но контуры их и суше,
и площе, и они не глубоки, потому что для того, чтобы достать их, не были
пересечены глубины; потому что эти истины не были воссозданы. Часто писатели с
наступлением определенного возраста, когда их больше не посещают эти волшебные