употребленный в письме. Откладывая описание разных видов печали до более
позднего увлечения, мы ограничимся пока замечанием, что первый из двух видов
несравненно менее тяжел, чем второй. Это зависит от того, что живущее в нас
представление о человеке окружено ореолом и этим ореолом мы спешим окружить
и самого человека; от того, что наше представление проникнуто если не частой
отрадой надежды, то, во всяком случае, спокойствием вечной грусти. (Нужно,
однако, заметить, что образ человека, из-за которого мы страдаем, занимает
скромное место среди тех осложнений, которые усиливают тоску любви, длят ее
и не дают от нее излечиться, - так незначительная причина болезни может
вызвать сильнейший жар и задержать выздоровление) Но если понятие о любимом
человеке отражает в общем оптимистическое настроение, то этого нельзя
сказать об отдельных воспоминаниях: о колкостях, о резком письме (от
Жильберты я получил одно такое письмо); у нас создается впечатление, что в
этих обрывочных воспоминаниях весь человек; в них он достигает мощи, которая
ему совершенно не свойственна в том привычном понятии, какое у нас
складывается от него в целом. Письмо это уже не образ любимого существа,
который мы рассматриваем в задумчивой тишине печали; мы прочли, мы
проглотили письмо в страшной тоске, от которой сжималось наше сердце,
изнывавшее от нежданного горя. Этот вид печали образуется иначе: такая
печаль приходит извне и дорогой невыносимых страданий добирается до нашего
сердца. Образ нашей подруги представляется нам давно установившимся,
подлинным, а в действительности мы его много раз переделывали. Мучительное
воспоминание - не современник и не ровесник этого реставрированного образа;
оно является одним из немногих свидетелей ужасного прошлого. Но прошлое
продолжает жить, - только не в нас, ибо мы пожелали заменить его дивным
золотым веком, раем, где все помирятся друг с другом, - а потому
воспоминания, письма возвращают нас к действительности, и внезапная боль,
какую они нам причиняют, должна была бы обратить наше внимание на то, как
далеко мы, увлеченные безумными надеждами ежедневного ожидания, ушли от
действительности. Это вовсе не значит, что действительность остается одной и
той же, хотя иногда остается. На нашем пути встречались женщины, с которыми
нам потом ни разу не захотелось увидеться и которые на наше неумышленное
молчание, естественно, отвечали молчанием. Но этих женщин мы не любили, а
потому и не считали, сколько лет прошло со времени нашей разлуки, и на этот
обратный пример мы не ссылаемся, когда рассуждаем о благодетельной силе
разобщения, - так люди, верящие в предчувствия, сбрасывают со счета все
случаи, когда предчувствия обманули их.
оторвалось от нас, в конце концов появляется желание, потребность во встрече
с нами. Но только для этого нужно время. А времени требуется так же
невероятно много, как для того, чтобы дать возможность сердцу измениться.
Идем же мы на это особенно неохотно потому, что мы исстрадались и нам
хочется, чтобы наши страдания как можно скорей прекратились. А еще потому,
что временем, нужным другому сердцу для того, чтобы измениться,
воспользуется наше - тоже для того, чтобы измениться, так что, когда цель,
которую мы перед собой поставили, окажется достижимой, она перестанет быть
нашей целью. Да и самая мысль, что цель достижима, что нет такого счастья,
которого мы в конце концов не обрели бы, как только оно перестанет быть для
нас счастьем, - эта мысль заключает в себе часть, только часть истины.
Счастье нам достается, когда мы к нему охладеваем. Но именно вследствие
охлаждения мы становимся менее требовательными, и это оно внушает нам уже
много спустя мысль о том, как мы были бы рады счастью - рады в то время,
когда оно, быть может, показалось бы нам далеко не полным. Мы не особенно
придирчивы и справедливы к тому, что нас не волнует. Нашему равнодушию
ласковость человека, которого мы разлюбили, представляется необычайной,
тогда как наша любовь, пожалуй, ею бы нисколько не удовлетворилась. Мы
думаем о том, какую радость доставили бы нам нежные слова, предложение
встретиться, но не о словах и предложениях, которые мы хотели бы услышать
сейчас же вслед за теми и которые, может быть, только из-за нашей жадности
так и не были бы произнесены. Следовательно, нельзя быть уверенным в том,
что счастье, пришедшее слишком поздно, когда ты уже не можешь им
насладиться, когда ты уже не любишь, это и есть то самое счастье, из-за
которого ты прежде был так несчастен - несчастен потому, что оно тебе не
давалось. Единственно, кто мог бы тут судить, - это наше былое "я"; его уже
нет; и, конечно, стоило бы счастью вернуться, и оно, такое или не такое, тут
же бы исчезло.
другое время я не придал бы значения, благодаря моей выдумке, столь же
неутомимой, как и в пору, когда я был почти незнаком с Жильбертой, плоды
моей выдумки - слова, письма, в которых Жильберта молила меня о прощении,
признавалась, что никого, кроме меня, никогда не любила, и предлагала
жениться на ней, - все эти беспрестанно воссоздаваемые отрадные видения
стали занимать мои мысли больше, чем образ Жильберты, идущей с молодым
человеком, потому что этот образ был лишен питательной среды. И я, пожалуй,
опять начал бы ходить к г-же Сван, если бы не сон, а увидел я во сне моего
друга, который, однако, был мне незнаком, который был по отношению ко мне в
высшей степени неискренен и не верил в мою искренность. Я внезапно проснулся
от боли, которую мне причинил этот сон, и, убедившись, что боль не проходит,
стал думать о сне; я старался припомнить, что это за друг, но в памяти моей
сохранилось только то, что у него испанское имя, а какое - я уже забыл.
Иосиф и фараон в одном лице, я принялся толковать сон. Я знал, что во многих
снах не имеет значения внешний вид приснившихся, - они могут быть иначе
одеты, могут поменяться друг с другом лицами, вроде искалеченных святых в
церквах - тех, которым невежественные археологи поменяли головы, перепутали
признаки и имена. Имена, которые нам приснились, могут ввести нас в
заблуждение. Мы узнаем любимого человека только по силе мучения, какое мы
из-за него испытываем Мое мучение уверило меня, что приснилась мне в виде
юноши и все еще причиняла боль своею ложью Жильберта. Тут я вспомнил, что во
время последнего нашего свидания, когда мать не пустила ее на танцевальное
утро, она, то ли искренне, то ли нет, с какой-то странной усмешкой
отказалась поверить, что я хорошо к ней отношусь. По ассоциации это
воспоминание привело мне на память другое. Гораздо раньше Сван не захотел
поверить ни в мою искренность, ни в мои дружеские чувства к Жильберте. Мое
письмо не имело успеха - Жильберта принесла мне его и вернула с той же
непонятной усмешкой. Вернула она мне его не сразу, - я припомнил всю эту
сцену под купой лавровых деревьев. Когда с человеком случается несчастье, он
становится лучше. Думая о неприязни Жильберты ко мне, я пришел к выводу, что
это меня наказала жизнь за мое поведение. Человек думает, что наказаний
можно избежать, как избегают опасностей, оглядываясь при переходе улиц,
чтобы не попасть под колеса. Но есть наказания душевные. Несчастный случай
приходит с той стороны, откуда ты его не ожидаешь, - изнутри, из сердца.
Слова Жильберты: "Если хотите, давайте еще поборемся", - привели меня в
ужас. Я представил себе, что так она, может быть, держит себя дома, в
бельевой, с молодым человеком, который шел с ней на Елисейских полях. Если
(еще не так давно) я был безрассуден, полагая, что мне нечего бояться за
свое счастье, то теперь, когда я отказался от счастья, я был не менее
безрассуден, воображая, что у меня нет оснований опасаться за достигнутый
мною душевный покой. Раз наше сердце всегда хранит в себе образ другого
человека, то в любой момент может быть разрушено не только наше счастье;
когда счастье уходило от нас, мы страдали, затем нам удалось усыпить нашу
боль, и вот тут таким же обманчивым и непрочным, как счастье, оказывается
покой. Ко мне он в конце концов вернулся, ибо то, что, изменяя наше душевное
состояние, наши чаяния, входит благодаря сну в наше сознание, - все это
постепенно рассеивается: ведь непрерывность и продолжительность не
свойственны ничему на свете, даже мучению. Притом страдающие от любви, как
говорят про некоторых больных, сами себе врачи. Так как успокоить их может
только тот, кто причинил им боль, и так как эта боль есть его эманация, то в
конце концов именно она исцеляет их. В определенный момент она дает им
болеутоляющее средство: чем больше они растравляют свои раны, тем отчетливее
душевная боль показывает им другое обличье человека, без которого они
тоскуют, порой до того ненавистное, что пропадает всякое желание с ним
увидеться, - прежде чем вновь полюбить его, надо его помучить, - порой до
того привлекательное, что эту привлекательность, которой ты же его и
наделяешь, ты вменяешь ему в достоинство и на ней основываешь свои надежды.
Но хотя боль, опять начавшая мучить меня, как будто бы наконец утихла, я все
же решил бывать у г-жи Сван изредка. У любящих и покинутых ожидание, - даже
если они самим себе не признаются, что чего-то ждут, - изменяется само собой
и, оставаясь как будто бы прежним, из первоначального состояния переходит в
другое, прямо противоположное. Первое являлось следствием, отражением
потрясших нас прискорбных событий. К ожиданию того, что еще может случиться,
примешивается страх, тем более сильный, что теперь мы стремимся, если только
любимая женщина не сделает первого шага, действовать сами, но не очень
уверены в успехе нашего начинания, за которым, быть может, и не последует
дальнейшего. Но немного погодя ожидание незаметно для нас наполняется, как
мы это уже видели, не воспоминаниями о прошлом, но упованием на воображаемое
будущее. И теперь оно почти отрадно. Притом первоначальное ожидание,
длившееся недолго, приучило нас жить надеждой. Боль, испытанная нами во
время последних встреч, все еще живет в нас, но она усыплена. Мы не спешим
будить ее, да мы точно и не знаем, чего мы сейчас хотим. Чуть-чуть большая
власть над любимой женщиной только усилит потребность в том, чего у нас нет
и что во всяком случае останется недостижимым, ибо стоит нам удовлетворить
одно желание, как сейчас же является другое.
г-жи Сван. Эта причина, возникшая позже других, состояла не в том, чтобы я
забыл Жильберту, а в том, что я старался забыть ее возможно скорее. После
того как я отмучился, мои посещения г-жи Сван несомненно служили успокоением
для моей еще не рассеявшейся грусти и одновременно развлечением, поначалу
таким для меня драгоценным! Однако то, что содействовало моему успокоению,
мешало мне развлечься, ибо с моими приходами было неразрывно связано
воспоминание о Жильберте. Развлечение принесло бы мне больше пользы, если б
Мережковский Дмитрий
Громыко Ольга
Аникина Наталья
Володихин Дмитрий
Свержин Владимир
Елманов Валерий