достаточно. Похоже, что она, Настена, и без того где-то когда-то
промахнулась, показала больше, чем следовало, - где, когда, что? К чему
теперь доискиваться? Ничего это не даст. Успеть бы предупредить Андрея,
уговориться с ним, а там будь что будет. Такую страшную, непосильную
чувствовала она усталость, что хотелось отгрестись подальше, опустить весла
и лечь, закрыть глаза - пускай бы тащило, уносило куда попало, хуже б не
стало.
хотела поверить, что живет она где-то в людях, что нельзя ей, как раньше,
пройти в свою комнатенку, переодеться и, опустившись на деревянную кровать,
стыдливо приласкать перед сном живот. Теперь, когда прятать его было ни к
чему, когда каждый кому не лень, тыкался в него глазами и опивался, как
сластью, его открывшейся тайной, начала подтачиваться и глохнуть и нежность
к ребенку, чуткое, дрожливое ощущение его наполняющейся жизни. Остался один
страх: что с ним будет? Непросто было без конца выдерживать на себе хваткие
и судные взгляды людей - любопытные, подозрительные, злые; как сама Настена
не в состоянии была понять, что все, происшедшее с ней, - правда, так и
другие не могли поверить, что она и есть та Настена, которую они знали, и
всякий раз искали подтверждения молве: тут ли он живот-то, не опал ли, не
исчез? Никто, ни один человек, даже Лиза Вологжина, своя в доску, не
подбодрил: мол, держись, плюнь на разговоры, ребенок, которого ты родишь,
твой, не чей-нибудь ребенок, тебе и беречь его, а люди, дай время, уймутся.
Если б чуть сходилось по срокам, наверно, и Лиза покатила бы на нее,
подозревая, не Максим ли там был. А может, и теперь задумывалась,
подсчитывала - кто ее знает? Катерина вон, жена Нестора, не на шутку
косилась, дурила про себя, а не подходить же к ней, не объяснять - мол,
успокойся, твой Нестор тут ни при чем. Не всякий поверил Настениной сказке
про уполномоченного - так, пожалуй, и должно быть, но Настене от этой
отговорки легче не становилось. Бабы - ладно, с бабами обойдется, она знала,
что не виновата пред ними - той хотя бы виной, которую они примеряли к ней,
поэтому смотрела на них без стыда; куда хуже было, когда намекали на что-то
близкое к правде. Иннокентий Иванович, щуря свои хитрые, пронырливые глаза и
понимающе качая головой, в первую же встречу, когда обнаружился ее грех,
закинул:
А?
где жилка, не выкажет, не откроет ли что ненароком.
время настырничая с ним, не давая ему спуску, ответила Настена. - А я покуда
шепну, что ребенок-то, однако, на тебя будет походить.
кого он будет походить.
представляла. Она вообще нисколько не представляла, что ей делать, не в
силах была задуматься и что-то решить: как оцепенела в первый день, когда на
нее накричала Семеновна, так и не отошла.
высматривающим каждый ее шаг, подслушивающим каждую мысль. Она шевелилась,
чтобы не застыть, не обмереть окончательно, выходила на работу, говорила
какие-то слова, когда спрашивали, но о чем говорила, какую работу исполняла,
где была, сразу же забывала. Ночами она почти не спала, изнываясь тяжистой,
горькой болью, когда ни в чем нельзя было отыскать спасенья, а при свете не
отличала утра от вечера - заблудилась, закружилась, заплелась. Надька
покрикивала на нее, подталкивая то к столу, то в постель, то в поле, -
Настена послушно двигалась, делала, что требовалрсь от нее, и снова
коченела, уставившись перед собой невидяще и замаянно. И все ждала сенокоса,
который должен был начаться со дня на день; почему-то верилось Настене, что
в эту веселую, любимую ею прежде страду должна переломиться, прийти к
какому-то одному концу вся ее мучительная, смутная заверть. Хватит - сколько
можно?!
Надька и доложила:
родного мужика, а не от чужого, пузо-то наростила.
Четыре-то года, однако, много будет для пуза?
пошло, - объяснила Надька. - Неймется ему, старому хрычу. Сам-то для бабы
бесполезный человек - вот и мутит народ, придумывает что поинтересней.
говорите что хотите, не жалко.
дотянется. Другого такого Иннокентия Ивановича во всем свете нет. Будет
рыскать до тех пор, пока не выйдет на прямую дорожку: раз уж запало ему - не
отступится. Поедет в район, разыщет уполномоченного и с подмигом ему: мол,
скоро в Атамановке ждут от него приплод. А тот, ясное дело, открестится,
возмутится, и пойдет разговор у них всерьез. Нет, надо уходить Андрею - хоть
куда, в какую угодно сторону, но уходить. Или выходить и сдаваться: когда по
своей воле, надежды на пощаду больше. Господи, да сколько веревочке ни
виться, а конец будет. Какую заварил кашу... какую кашу... к чему! Если и
уйдет он, укроется на веки вечные, будто его и не было вовсе, - она уж и не
знала, чего хотела! - все равно на ребенка после этого падет слава, от
которой больше всего он хотел его уберечь: ходил-де в свою пору слух, что
отец ему - бегляк с войны. И ничем эту славу не вытравить - так устроен
человек, что скажи ему, будто кто-то рожден от самого дьявола, он поверить
не поверит, но про дьявола не забудет и даже найдет сотню доказательств: от
него, от нечистого. Стало быть, и ребенок родится на стыд, с которым не
разлучаться ему всю жизнь. И тут не выйдет, как хотели, - ничего не выйдет.
И грех родительский достанется ему, суровый, истошный грех, - куда с ним
деваться?! И не простит, проклянет он их - поделом.
неба, и нет берегов - только вода, которая в любой момент может, не
останавливаясь, разомкнуться и снова сомкнуться. И не понять, светит ли еще,
не умерк ли робкий огонек бакена - то сверкнет, то потеряется. Ночью на воде
неживой дух - дух размытого старого кладбища, когда свербит и свербит в
горле поврежденной кислой затхлостью, а душа боязливо замирает в уголке,
прячась от неясных подзывов, и чудится, что вот-вот мелькнет в глубине
голос, скажет что-то зловеще-верное, с чем не захочется дальше и плыть.
их в воде, подавая лодку вперед. Она двигалась, казалось ей, бесшумно, чутко
внимая каждому звуку - речному, чужому ли, потустороннему, - ко всему
настороженная, ко всему готовая. И когда на берегу что-то коротко и сухо
стукнуло, будто опустили дерево на дерево, она тотчас поймала этот стук и
замерла. И сразу же услышала тот внятный, скребущий шум, с каким сталкивают
с галечника лодку. Булькнула потревоженная вода, затем все стихло, но скоро
до Настены донеслись мерные, чуть чмокающие чесы одноручного весла.
подождал, пока она отгребла, и тронулся следом. Кто - Михеич или чужой?
Неподалеку под одним яром стояли еще две лодки - Иннокентия Ивановича и
Агафьи Сомовой, можно было взять любую, та и другая не замыкались. Настена
не шевелилась; шитик ее развернуло и понесло, лопашны растопыренно бороздили
по воде. Нечего было и думать, чтобы двигаться дальше: если слышит она,
услышат и ее. Сплавала, предупредила! Надо возвращаться. Добро бы Михеич -
не так страшно, а вдруг не он? Кто б это ни был, воду ему она уже показала.
заработало кормовое весло. Настена догадалась, подлаживаясь под его звуки,
грести к берегу. До него было неблизко, но ниже далеко в Ангару выдавалась
релка, там на камнях билась вода. Дотянуть бы до релки - и греби без боязни,
только не стучи. Аккуратные, едва различимые всплески весла поравнялись с
Настеной и прошли мимо; снова там затаились, ожидая, чтобы Настена выдала
себя, и снова, не дождавшись, тронулись дальше.
разводины. Перед утром настужалось, натягивался ветерок, определяясь в
низовку, за бортом зарябила мырь. По-прежнему таясь, Настена добралась
наконец до релки и шестом подтолкалась к берегу. Сейчас бы не сторожиться,
а, наоборот, застучать, загреметь, чтобы знал он, тот, кто гоняется за ней,
что она и не собиралась переплывать Ангару, а всего-навсего с бессонья
вздумала прокатиться под своим берегом, развеять грусть-тоску. Устала она,
от всего устала. Измоталась. Скорей бы конец: любой конец лучше такой жизни.
Хотелось спать, но она понимала, что от неудачи, от того, что попасть в
Андреевское не удалось, она не заснет. Только навредила: выдала Ангару.
светлело: в темном небе со стороны горы мерцали прогляди. Ночь подвинулась;
похоже, шевельнулась и погода может, к белому дню все-таки стянет с неба эту
угрюмую железную навесь. Тяжелая, недобрая ночь - в такую ночь маются и с
чистой душой, а у нее, у Настены, истерзанная, беспутная душа надорвалась и
только ноет, ноет, жалуясь и плача без капли надежды.
покосившийся деревянный крест. Господи, куда попала?! Куда попала?! К
утопленникам! От ужаса ее продрал мороз, ноги обмякли и не слушались.
Ползком Настена выбралась из обвалившейся могилы и покатилась вниз, к лодке.
Господи, пожалей! Что же это такое?! К чему это, зачем? Неужто мало ей еще
своих страхов? Не раздумывая, что ее могут услышать, она схватилась за шест
и изо всей мочи погнала шитик вверх, прочь от поганого, жуткого места.
Кладбище это развел за лето Мишка-батрак, еще в начале войны прибившийся к
Атамановке из детдома мальчишка, вымахавший с тех пор почти во взрослого
парня.
Адамов Григорий
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Каменистый Артем
Херберт Фрэнк