спокойно шагал, когда вели под руки, величественно слушал в Думе, не
волновался так от стыдных мелочей. Еще и за то Иван уважал мать, что она все
делала, чтобы смягчить отцу тягостное его состояние.
спрашивал мать домашним своим голосом, не тем, которым говорил с боярами, а
другим, тихим и беззащитным: "Как выгляжу? Остарел? Страшной, поди?" И мать
отвечала: "Для меня ты всегда хорош!" - и добавила, с ласкою, любовно:
"Старый мой!" И не пожалела ведь, не обманула, а нашла, как отмолвить лучше
всего. Иван поскорей отошел от двери покоя... И за ту ласку душевную,
подслушанную ненароком, уважал он ее больше всего.
которых мать и позвала его к себе (опять, как и думал, долги
Андрея-меньшого!), трапезовал у матери, в ее личном покое, чем-то
напоминающем келью. От матери и пахло нынче по-келейному, кипарисом и
ладаном. Небольшая, чуть огрузневшая, с внимательным взглядом светлых,
окруженных сеткою мелких морщинок глаз, Мария, вся в черном, - так ходила
после смерти Василия, - неспешно распоряжалась за столом тихо сновавшею
прислугой, сама плавными сухими руками наливала, подвигала старшему сыну
блюда. Иван оглядывал изредка тесный материн покой, пристойно уставленный
дорогой утварью - мать, его заботами, не должна была нуждаться ни в чем
(даже свой полк со своим воеводою имела вдовствующая великая княгиня).
при дворе вдовствующей великой княгини и был лишь недавно уступлен ему
матерью, нарочито ради новгородских дел.
Марья. - И Ряполовским верь! - прибавила она, погодя.
годы.
Новгород, при отце, пятнадцать лет назад.
материнского терема, испытывал двойственное чувство. Тут он был сыном, хоть
и старшим, тут, и только тут, с него слагалось на время бремя великое -
бремя быть первым после Бога лицом в государстве русском. И вместе с тем
именно тут он не мог, не вправе был забыть о своем великокняжеском
достоинстве. Не мог из-за братьев, связанных договором, отдающим в его руки
всю полноту власти, но равноправных с ним здесь, за сим столом, перед лицом
этой старой, опрятной, строго-внимательной женщины, их общей матери.
заботливые глаза Марии, Иван все не мог полностью распуститься, ослабиться,
не мог даже здесь позволить себе побыть просто сыном, а не великим князем и
государем Московским.
прискакавший с двухдневной охоты со свитою осочников, стрельцов, трубников и
выжлятников.
лицо.
холоде лицо. В его возрасте, двенадцати лет, Иван ходил походом в
новгородские пределы, на Кокшенгу, с татарским царевичем Ягупом против войск
Дмитрия Шемяки. Рослый сын, в отца. Стройный, красавец.
трудов и никогда сам не кидавшийся в бой, как то делали отец и прадеды, все
же казался храбрецом в глазах сына.
хорош: с седым загривком, толстыми лапами и оскаленной в смертном усилии
пастью, способный враз перекусить руку. Пришлось и одарить, ради сына,
охотников, разом поснимавших шапки перед государем.
дня он особенно гладко зачесал и умастил свои серебристые волосы и был в
новом, застегнутом на все пуговицы терлике, над коим потрудилась вчера вкупе
с прислугою сама Степаниха, Агафья Петровна, дебелая супруга Брадатого,
гордая не менее его самого тем, что муж будет делать доклад государю. На
досуге, чтобы не сидеть без дела, он продолжал сверять владимирский
летописец с летописцем Великого Новгорода - работа, начатая им уже два
месяца назад, - и подторапливал младших дьяков, переписывающих набело нужные
для государя грамоты. Они уже дважды прерывались для трапезы, но и тогда
были готовы ежеминутно схватиться за дела. Горница, где разместился Брадатый
с подопечными, находилась в палатах самого великого князя, и Ивану
достаточно было, не одеваясь, пройти висячими переходами, чтобы нежданно
оказаться перед ними. Поэтому и трапезовали с береженьем. Степаниха,
предвидя долгую отлучку мужа, послала с ним холодной севрюжины, туесок с
медовым взваром, нарезала хлебцы, заранее намазав маслом, чтобы все легко
было, разложив на полотенце, тут же, свернув, и спрятать назад, буде
послышатся шаги государя. Младшие дьяки ели особо, разрывая зубами и запивая
квасом сушеного леща, но также готовы были тотчас скрыть следы трапезы и,
обтерев персты о волосы, принять вид достойный.
Третий, правнук Дмитрия Донского, никогда не был в Новгороде. Не видал его
изображений, которых в ту пору еще не существовало. Более всего он
представлял себе Новгород по рассказам братьев и еще из грамот, летописей,
посольских дел. Но такое знание зыбко, бесплотно, непредставимо и легче
всего подвергается мысленным искажениям. Самым точным сведениям грамот
всегда не хватает образной зримости. Новгород для Ивана был не столько живым
городом, сколько целью, идеей, замыслом, ждущим своего разрешения.
низкими поклонами, приветствовали государя. Он ответил им легким наклонением
головы и сел в прямое четвероугольное резное кресло, с удовольствием сдавив
сильными пальцами гладкие навершия подлокотников, потребовал грамоты.
Решенную войну с Новгородом мыслилось оправдать в глазах всех, кто имел
власть и право участвовать в решении судеб государства. Также хотелось
выяснить, наконец, почему во время похода на Новгород лета шесть тысяч
шестьсот семьдесят седьмого были разбиты войска Андрея Юрьевича
Боголюбского?
младших дьяков, которые в присутствии великого князя совсем уничтожились, и
с почтительным подобострастием передавая Ивану. Во-первых, Яжелбицкий
договор Василия Васильевича, заключенный после победы над новгородцами в
последней войне, где были красною чертою выделены великокняжеские
требования, принятые новгородцами. Затем двинские грамоты за двести лет:
соглашения о землях и промысловых угодьях Андрея Александровича, Ивана
Калиты и Дмитрия Донского; уставная грамота Двинской земле Василия Дмитрича,
деда. Эта была особенно важною. В ту пору двиняне передались великому князю,
сами передались, и если бы не решительный и, к несчастью, победоносный поход
новгородцев... Он потребовал список великоняжеских владений на Двине, уже
известный ему почти наизусть, и судные списки двинских дел поземельных. Ясно
было, что, например, Кевролу, а также Чаколу с прилежащими землями можно
считать своей.
землях и на водах искал?
протянул столбец, даже не дослушивая великого князя.
когда княжеский наместник стоял выше посадника, и печать была при грамотах
князей великих, а не одна новгородская, Великого Новгорода, как повелось у
них нынче. В суде он волен требовать того, что принадлежит ему по старине,
по по древнему праву. В конце концов можно даже и всех двинян рассматривать
как подданных. Вернее, как изменников великому князю! Он задумался, и
Брадатый с подопечными замерли на своих местах, не шевелясь.
внимательно перечел место, где говорилось о союзе и совместной борьбе с
общими врагами, Литвой и Тверью. В первую очередь с Литвой... Иван
нахмурился: возможно ли считать новгородцев отступниками? Брадатый, как
будто читая в мыслях, подал ему грамоту, оплаченную кровью серпуховских
детей боярских (их били кнутьем, резали руки, ноги и носы, иным отсекали
головы). Грамота та была соглашением Ивана Андреевича Можайского и Ивана
Васильевича Серпуховского - заклятых ворогов Ивана, бежавших в Литву.
освободить из затвора князя Василия Ярославича. К счастью, Володю Давыдова,
что вез грамоту, успели перехватить. Степан Брадатый, конечно, считает, что
этой грамоты достаточно, чтобы обвинить в измене заодно и новгородцев. Если
бы только и все так считали! Князь Василий Ярославич, троюродный дядя Ивана,
что сидит пятнадцатый год в затворе, спасал отца после ослепления. Лучше не
ворошить этого дела! Василий Ярославич жив и все еще не собирается умирать,
и даже помочь ему в этом, как помогли Шемяке, опасно.
своим пристальным, пронзающим взглядом, взглядом, которого трепетали многие,
а иные даже не могли вынести. Но тот, преданно взирая на государя, говорил
ясно, спокойно, гладко и явно ничего не скрывал. Обратились к прошлому.
Брадатый не мог понять, почему Иван так подробно расспрашивает, вновь и
вновь к тому возвращаясь, про чудо с иконой "Знамение Богородицы", коему
новгородские летописцы приписывали разгром суздальских войск.