возлагать ответственность на самого человека за то, чему причиною неизбежные
и вечные законы бытия? Не надо казнить себя и отыскивать какое-то
действенное зло в мировых событиях, молодые люди! Не надо! Лучшее лекарство
от ваших бед - полное спокойствие совести! Произнесите только:
станет жить!
образующих мир, это души покойников "несотворенное и нетворящее", по вашим
словам "нежить", а точнее мертвецы, уходящие назад, в божественный мрак, и
особенно любезные Господу! Ибо нет ни рая, ни ада, ничего нет, и нет
никакого Дьявола и мире, ибо Бог, как вы сами недавно изволили заметить,
злого не творит! Ха! Ха! Ха! Ха! Ха! - Раскатился он довольным хохотом,
окончив свою речь и видя смятенное недоумение обоих братьев. И тотчас,
словно большая птица с криком и тяжелым хлопаньем крыльев, ломая ветви,
пронеслась по темному лесу и исчезла во тьме. Только замогильный мяукающий
крик филина жалобно прозвучал в отдалении.
призыв. Варфоломея словно облило всего загробным холодом. Вздрогнув, он
прошептал:
ему с трудом удалось сотворить крестное знамение.
недобро остолпляя вечных губителей своих.
"Отойди от меня, сатана"?!
Глава 9
Семья все больше опрощалась. Да и Тормосовы, да и Юрий, сын протопопов, и
сам Онисим, некода думный боярин ростовский, все они стали тут, в Радонеже,
простыми вотчинниками, рядовыми держателями земли. Все прочее зависело от
рабочих рук, деловой сметки, въедливости в труде. Этими добродетелями, слава
Господу, сыновья Кирилловы обижены не были. Трудились все, ежегодно подымали
новые росчисти, и по труду в доме есть и достаток, и хлебный запас.
хороводами, пахота, сев, покос, жатва хлебов. А годы идут, и та самая
Протопопова внучка, Нюша, что с озорными смешинками в глазах почасту
забегает в Кириллов терем и теребит Варфоломея, то упрашивая его что-нибудь
сделать ей, то выманивая на улицу, начинает чиниться, не бегает вприпрыжку
уже, а плавно выступает, трепетно опуская ресницы, и хорошеет день ото дня.
безотчетно строжеть, а затем - тяжко и молча гневать на себя за что-то,
непонятное Варфоломею. Старшие словно и не замечают ничего. Не замечает, не
понимает ничего и Варфоломей. Он так сроднился, так сжился с их общим, как
думалось ему, ладным согласием: дружбою с Нюшей и общим со Стефаном решением
о пустынножительстве, что ничто мирское, казалось ему, уже не должно бы было
коснуться ни его, ни Нюши, ни тем паче брата Стефана. Прозрение пришло к
нему нежданно, в один летний вечер, и потрясло Варфоломея до самой глубины
естества, до тяжкого, неисходного отчаяния.
со старинным золотом столбы вечерних лучей, пробившись понизу сквозь
мохнатый заплот могучих елей, легли на черничник и травы.
замедлил шаги, следя тот миг, когда алые светы, багрец и черлень угаснут и
сиреневый холод, легчая, обоймет небеса и наполнит туманом кусты. На опушке,
прямь заката, стояли двое, и Варфоломей не сразу узнал Стефана с Нюшею, а
признав, остоялся растерянно и застыл.
круто склонив чело и судорожно комкая пальцами кожаные завязки плетеного
пояса, а Нюша - в вечной позе всех любимых, чуть наклонившая голову,
покорная и загадочно-недоступная, с цветком в рассеянных и чутких пальцах,
слегка отклонив задумчивое лицо от закатных лучей, вся уже словно овеянная
бархатною лиловою голубизною наступающей ночи.
пробудилось ревности (это чувство было еще и чуждо ему), но зато поднялась
глубокая обида на брата, что предал то высокое, о коем говорил он сам и о
чем Варфоломей мыслит теперь самой глубиною души. Обида и горечь, горечь
одиночества захлестнули его, словно волною. Он отступил, еще отступил,
стараясь не хрустнуть веткою, не выдать ничем своего невольного присутствия
тем двоим, на закате. Отступил еще и еще, и, поворотясь, пустился бежать
стремглав прочь, в лесную глухомань, с ослепшими от слез глазами, не
разбирая уже ни дороги, ни преград на пути...
надеясь хотя устать, но сильное сердце не давало одышливости, и чуть только
он останавливался, застывал, внимая красному гаснущему пламени заката меж
еловых стволов, как тотчас перед его мысленным взором вставали те двое: брат
с опущенной долу головою и Нюша в задумчивом ожидании, с забытым цветком в
руке... И в нем тотчас подымалось волною отчаяние на измену брата и Нюши, и
он опять пускался бежать через корни, коряги, кочки и водомоины, спотыкаясь,
падая, обрывая рубаху и лицо о колючие ветви, сбивая пышные, с болотным
запахом, папоротники, и с надрывным отчаянием чуял, что беда бежит вместе с
ним, не отступая ни на шаг. Смеркалось. Уже угасли последние потоки
расплавленного дневного светила, уже мохнатые руки туманов поднялись из
болот, и глухо вдалеке ухнул филин, и он все бежал и шел, шатаясь от горя и
усталости, и снова бежал, неведомо куда и зачем.
жесткий брусничник и белый мох, он затрясся, исходя звучными в ночной тишине
одинокими рыданиями. Неведомо почему, безотчетно, русич даже и так вот,
чтобы упасть и завыть от горя, выберет место высокое, "красное" место из
тех, которые исстари зовут "ярами", в честь древнего славянского бога-солнца
Ярилы, выберет высоту и выйдет на высоту. Не память ли то о гористой
прародине далеких пращуров, с которой, разойдясь широким разливом по
равнинам Руси, все равно выбирали русичи для поклонения солнцу (и выбирали,
и насыпали сами!) высокие крутые горушки, где и водили хороводы в Ярилину
честь? И позже хороводы водили всегда на "горках", и любовь к высоте
осталась, хотя и в том, что церкви Божии ставили на местах высоких, красных,
на холмах и крутоярах великих русских рек. Да и селились на высоте,
предпочитая ходить вниз к реке за водою, лишь бы оку была открыта неоглядная
ширь земли и небес.
лесов уединенная долина, а теперь лишь сквозистая тьма облегала окрест, и
лежал Варфоломей, затихая в рыданиях, лежал и думал, успокаиваясь понемногу
и начиная смутно понимать, что потеряно далеко не все, что измена брата еще
ничего не изменила в его, Варфоломеевой, судьбе, и от мыслей о Стефане и
Нюше, он, невестимо, обратился к тому, чей великий пример всегда и во всем
предстоит мысленным очам христианина.
все, человек. И как человек сомневался в назначении своем, страдал, мучился
(наверное, как и я сейчас!). И молил даже: "да минет меня чаша сия!" - в
последнюю ночь, оброшенный (ученики и те заснули, несмотря на просьбу
учителя!). И муку принял один... Словно знак, завещанный грядущему! Что же,
значит, и всякий смертный может повторить путь Спасителя от начала и до
крестного конца? Может и - значит - должен? И вот зачем и почему Христос и
вочеловечился, родился, страдал, молил и погиб на кресте! И поэтому можно! -
Он даже приподнял голову, ослепленный вспыхнувшей мыслью, безотчетно
вперяясь в окрестный мрак. - Можно и должно! Должно быть равным Христу, это
не гордыня, а требование Божие!
была бы гордыня!), в повторении - вечном, как таинство святого причастия, в
вечном повторении крестного пути!
закатной, охристо-желтой полосе, поразился тому, как близко увиденное сейчас
к тому, что не по-раз снилось ему ночами. Вот, в такой же лесной пустыне, на
таком же холме! И пусть Стефан... Только поможет ему... Пусть он будет для
него Варфоломея, словно Иоанн Предтеча. А Нюшу он будет любить. И беречь,
раз ее любит Стефан! Она ведь не виновата ни в чем!
елей, и бледно-желтое мертвенное сияние осеребрило вершины.
Глава 10
один раз. На людях она то гордо проминовывала его глазами, то хохотала,
начинала дурачиться, словно девочка... То вдруг замирала, испуганно глядя в
пустоту.
родичи, - только бы уже стало и помолвку объявить в церкви, и заваривать
пиво...
прутьев, и тут нежданно повстречал Нюшу. Оба стали враз, как вкопанные.
Словно и не видели доселева один другого, словно сегодняшним еще утром не
пробегала Нюша мимо него по-за церковью, даже не поглядев на Варфоломея, не
выделив его из негустой толпы парней... А тут, как нарочно, и вокруг никого
не случилось, и - не пройти, не пробежать, гордо задрав нос, и дышится уже
Лукьяненко Сергей
Андреев Николай
Круз Андрей
Афанасьев Роман
Майер Стефани