двигаться. Он ушел, но она все продолжала сидеть, не шевелясь,
чувствуя странную сонливость и рассуждая сама с собой, сняла ли
она то, что у нее было на голове -- не шляпу, а вот такой
купальный чепчик,--но не в силах была поднять к вискам руки. А
на душе было странно хорошо,-- так покойно. Правильно
поступила. Иначе было бы неразумно, нерасчетливо. Потом она
заметила, что вся дрожит и, нехотя встав, с перерывами, со
странными интервалами томности, принялась одеваться.
набережной перед кургаузом), где стрелка отмечала по ролику
фиолетовую кривую атмосферического давления, приобрел значение
почти священное. К нему подходили, как к пророческому
кристаллу. Но его нельзя было умилостивить ни молитвой, ни
стуком нетерпеливого пальца. На пляже кто-то забыл ведерцо и
оно уже было полно дождевой воды. Приуныл фотограф, радовался
ресторатор. Все же те лица можно было встретить то в одном, то
в другом кафе. К вечеру дождь стал мельче. Драйер, затая
дыхание, делал карамболи. Пронеслась весть, что стрелка на один
миллиметр поднялась. "Завтра будет солнце",-- сказал кто-то и с
чувством ударил в ладонь кулаком. Несмотря на дождевую
прохладу, многие ужинали на балконах. Пришла вечерняя
почта,--целое событие. Дождь нерешительно перестал. Под
расплывающимися от сырости фонарями началось на набережной
вечернее пошаркивание многих ног. В курзале были танцы.
был тут как тут. За ужином она съела пол-огурца, две вареных
вишни,--и больше ничего. Теперь, в этом холодном оглушительном
зале ей было как-то странно,-- словно бальное платье не так
сидит, сейчас расползется. Она ощущала тугой, негреющий шелк
чулок, полоску подвязки вдоль ляжки. Ей все казалось, что
сзади, к голой спине, пристало конфетти,-- а все-таки и ноги, и
спина были какие-то чужие. Музыка ею не овладевала, как обычно,
а чертила по поверхности сознания угловатую линию, кривую
озноба. При каждом движении головы от виска к виску, как
кегельный шар, перекатывалась плотная боль. Направо от нее
сидел молодой танцмейстер, все лето черной бабочкой летавший с
курорта на курорт, налево -- темноглазый студент, сын
почтеннейшего меховщика, дальше -- Франц, Драйер. Она слышала,
как Марта Драйер что-то спрашивает, на что-то отвечает. Вкус
ледяного шампанского все оставался как-то в стороне,-- шипящие
звездочки, которые только кололи чужой язык, не удовлетворяя ее
жажды. Она незаметно взяла Марту Драйер за левую кисть,
нащупывая пульс. Но пульс был не там, а где-то за ухом, а потом
в шее, а потом в голове. Кругом, вырастая из рук танцующих, на
длинных нитках колыхались синие, красные, глянцевитые шары, и в
каждом была вся зала, и люстра, и столики, и она сама. Она
заметила, что Марта тоже танцует, тоже держит шар. Ее кавалер,
студент с индусскими глазами, отрывисто и тихо ей объяснялся в
любви. Через какой-то неподвижный промежуток, во время которого
ползли вверх колючие звезды шампанского, опять заколыхались
шары, и ее кавалер, летучий танцмейстер, норовил, улыбаясь,
коснуться щекой ее виска и одновременно ощупывал ее голую
спину. Озноб собрался в одно место, стал пятипалым. Когда
музыка замерла, он отнял руку. Озноб снова разлился по всему
телу.
налево, говорила направо, перекатывалась круглая боль в голове.
Ей показалось, что в очках у Франца плывут красные и синие
пятна, и она решила, что это каким-то образом отражаются шары,
колыхающиеся над столом. Драйер невыносимо смеялся, хлопая
ладонью по столу и сильно откидываясь. Она протянула ногу под
столом, нажала. Франц вздрогнул и встал, поклонился. Она
положила руку к нему на плечо. Музыка на мгновение пробилась
через туман, дошла до нее, окружила. Ей показалось, что все
опять хорошо, оттого что это ведь -- он, Франц, его руки, его
ноги, его милые движения.
тепло...
Пожалуйста... не надо так...
столику. Кругом били в ладоши. Музыка воскресла. Мимо нее
скользнул танцмейстер с ярко-желтой барышней. Индусские глаза
студента мелькнули у ее лица, он кланялся, он приглашал. Она
видела, как Марта Драйер прильнула к нему, зашагала,
закружилась.
пальцем такт, и глядел на танцующих, и слушал сильный голос
певицы, нанятой дирекцией. Певица, небольшого роста, плотная,
невеселая, надрываясь орала, приплясывая: "Монтевидэо,
Монтевидэо, пускай не едет в тот край мой Лэо...", ее толкали
танцующие, она без конца повторяла истошный припев, толстяк в
смокинге, ее сожитель, шипел на нее, чтобы она выбрала
что-нибудь другое, что никто не смеется, и с тоской Драйер
вспоминал, что это "Монтевидэо" он слышал и вчера, и третьего
дня, и опять странная грусть на него нахлынула, и он
растерялся, когда вдруг певица осеклась и улыбнулась. Франц
сидел рядом, облокотясь на стол, и тоже смотрел на танцующих.
Был он немного пьян, ломило в плечах от утренней гребли, было
жарко, воротничок размяк. Его томила огромная, оглушительная
тоска. Хотелось ему лбом упасть на стол и так остаться навеки.
Он чувствовал что его мучат изощренно, безобразно мучат,
выворачивают наизнанку,--и нет конца, нет конца... Такой тоски
человек не выдерживает, что-то должно лопнуть, кости, наконец,
хряснут.
столе, и почувствовал, что его режут. Он посмотрел вокруг себя,
теребя веревку шара, привязанного к бутылке, и увидел отражение
в зеркале -- затылок Драйера, кивавшего в такт музыки.
жадностью уцепился за сияющее синее платье. Иностранка в синем
платье и загорелый мужчина в старомодном смокинге. Он давно
заметил эту чету,-- они мелькали, как повторный образ во сне,
как легкий лейтмотив,-- то на пляже, то в кафе, то на
набережной. Но только теперь он осознал этот образ, понял, что
он значит. У дамы в синем был нежно-накрашенный рот, нежные,
как будто близорукие глаза, и ее жених или муж, большелобый, с
зализами на висках, улыбался ей, и по сравнению с загаром зубы
у него казались особенно белыми. И Франц так позавидовал этой
чете, что сразу его тоска еще пуще разрослась. Музыка
остановилась. Они прошли мимо него. Они громко говорили. Они
говорили на совершенно непонятном языке.
студент, садясь рядом.
греб. Гребной спорт очень полезен. Драйер меж тем говорил,
посмеиваясь: -- А мне можно тебя пригласить на один тур? Только
разок. Обещаю тебе не наступать на ноги.
нехорошо...
Драйер вышел на балкон. Ослепительно искрилась мокрая листва.
Море было молочно-синеватое, сплошь в играющих блестках. Пятна
солнца дрожали на перилах балкона, на ступенях смешной
лестницы, спускающейся в сад. На веревочке сох женин купальный
костюм. Он вернулся в темную спальню, спеша одеться, чтобы
ехать в столицу. Через три четверти часа отходил автобус,
который повезет его по деревенским дорогам к станции. В
полутьме он пополоскался в резиновой ванне. На балконе,
пристально глядя в сияющее зеркальце, поставленное на перила, с
удовольствием побрился, чуть припудрил горящие щеки. Снова
раскачается?" -- и вместе с тем ее забавляло и как-то даже
городскую шляпу.
поедем кататься на лодке,-- пробормотала она скороговоркой.--
Ты встретишь нас у скалы,-- поторопись... лоторопись..."
по карманам, засмеялся: -- Проснись, моя душа. Я уезжаю в
город. Она что-то пробормотала еще, потом внятно сказала: --
Дай мне воды.
купаться. Погода райская.
и быстро вышел из спальни. До отхода автобуса нужно было еще
успеть выпить кофе.
Самойлова Елена
Корнев Павел
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия