Чтение 41–й страницы книги ~Черный тюльпан~

И, когда спирт ударит ему в голову, не пустит ли он в ход свою руку,
слишком хорошо выправленную Корнелиусом, придавшим ей силу двух рук, во-
оруженных палкой?

Мысль о том, что с Розой, быть может, жестоко обращаются, приводила
Корнелиуса в отчаяние. И он болезненно ощущал свое бессилие, свою беспо-
лезность, свое ничтожество. И он задавал себе вопрос, праведен ли бог,
посылающий столько несчастий двум невинным существам. И он терял веру,
ибо несчастье не способствует вере.

Ван Берле принял твердое решение послать Розе письмо. Но где Роза?

Ему являлась мысль написать в Гаагу, чтобы заранее рассеять тучи,
вновь сгустившиеся над его головой, вследствие доноса, который готовил
Грифус.

Но чем написать? Грифус отнял у него и карандаш и бумагу. К тому же,
если бы у него было и то и другое, - то не Грифус же взялся бы переслать
письмо.

Корнелиус сотни раз перебирал в своей памяти все хитрости, употребля-
емые заключенными. Он думал также и о бегстве, хотя эта мысль никогда не
приходила ему в голову, пока он имел возможность ежедневно видеться с
Розой. Но чем больше он об этом размышлял, тем несбыточнее казался ему
побег. Он принадлежал к числу тех избранных людей, которые питают отвра-
щение ко всему обычному и часто пропускают в жизни удачные моменты
только потому, что они не пошли бы по обычной дороге, по широкой дороге
посредственных людей, которая приводит тех к цели.

"Как смогу я бежать из Левештейна, - рассуждал Корнелиус, - после то-
го как отсюда некогда бежал Гроций? Не приняты ли все меры предосторож-
ности после этого бегства? Разве не оберегаются окна? Разве не сделаны
двойные и тройные двери? Не удесятерили ли свою бдительность часовые?

Затем, помимо оберегаемых окон, двойных дверей, бдительных, как ни-
когда, часовых, разве у меня нет неутомимого аргуса? И этот аргус, Гри-
фус, тем более опасен, что он смотрит глазами ненависти.

Наконец, разве нет еще одного обстоятельства, которое парализует ме-
ня? Отсутствие Розы. Допустим, что я потрачу десять лет своей жизни,
чтобы изготовить пилу, которой я мог бы перепилить решетку на окне, что-
бы сплести веревку, по которой я спустился бы из окна, или приклеить к
плечам крылья, на которых я улетел бы, как Дедал... Но я попал в полосу
неудач. Пила иступится, веревка оборвется, мои крылья растают на солнце.
Я расшибусь. Меня подберут хромым, одноруким, калекой. Меня поместят в
гаагском музее между окровавленным камзолом Вильгельма Молчаливого и
морской сиреной, подобранной в Ставесене, и конечным результатом моего
предприятия окажется только то, что я буду иметь честь находиться в му-
зее среди диковинок Голландии. Впрочем, нет, может быть и лучший выход.
В один прекрасный день Грифус сделает мне какую-нибудь очередную мер-
зость. Я теряю терпение с тех пор, как меня лишили радости свидания с
Розой и особенно с тех пор, как я потерял свои тюльпаны. Нет никакого
сомнения, что рано или поздно Грифус нанесет оскорбление моему самолю-
бию, моей любви или будет угрожать моей личной безопасности. Со времени
заключения я чувствую в себе бешеную, неудержимую, буйную мощь. Во мне
зуд борьбы, жажда схватки, непонятное желание драться. Я наброшусь на
старого мерзавца и задушу его.

При последних словах Корнелиус на мгновение остановился, рот его кри-
вила гримаса, взгляд был неподвижен.

Он обдумывал какую-то радовавшую его мысль.

"Да, раз Грифус будет мертв, почему бы и не взять у него тогда ключи?
Почему бы тогда не спуститься с лестницы, словно я совершил самый добро-
детельный поступок?

Почему тогда не пойти к Розе в комнату, рассказать о случившемся и не
броситься вместе с ней через окно в Вааль?

Я прекрасно плаваю за двоих.

Роза? Но, боже мой, ведь Грифус ее отец! Как бы она ни любила меня,
она никогда не простит мне убийства отца, как бы он ни был груб и жесток
Придется уговаривать ее, а в это время появится кто-нибудь из помощников
Грифуса и, найдя того умирающим или уже задушенным, арестует меня. И я
вновь увижу площадь Бюйтенгофа и блеск того жуткого меча; на этот раз он
уже не задержится, а упадет на мою шею. Нет, Корнелиус, нет, мой друг,
этого делать не надо, это плохой способ! Но что же тогда предпринять?
Как разыскать Розу? "

Таковы были размышления Корнелиуса - через три дня после злосчастной
сцены расставания с Розой - в тот момент, когда он стоял, как мы сообщи-
ли читателю, прислонившись к окну.

И в этот же момент вошел Грифус.

Он держал в руке огромную палку, его глаза блестели зловещим
огоньком, злая улыбка искажала его губы, он угрожающе покачивался, и все
его существо дышало злыми намерениями.

Корнелиус, подавленный, как мы видели, необходимостью все претерпе-
вать, слышал, как кто-то вошел, понял, кто это, но даже не обернулся. Он
знал, что на этот раз позади Грифуса не будет Розы.

Нет ничего более неприятного для разгневанного человека, когда на его
гнев отвечают полным равнодушием. Человек настроил себя надлежащим обра-
зом и не хочет, чтобы его настроение пропало даром. Он разгорячился, в
нем бушует кровь, и он хочет вызвать хоть небольшую вспышку.

Всякий порядочный негодяй, который наточил свою злость, хочет, по
крайней мере, нанести этим орудием кому-нибудь хорошую рану.

Когда Грифус увидел, что Корнелиус не трогается с места, он стал
громко подкашливать:

- Гм, гм!

Корнелиус стал напевать сквозь зубы песню цветов, грустную, но очаро-
вательную песенку:

"Мы дети сокровенного огня,

Огня, горящего внутри земли,

Мы рождены зарею и росой,

Мы рождены водой,

Но ранее всего - мы дети неба".

Эта песня, грустный и спокойный мотив которой еще усиливал невозмути-
мую меланхолию Корнелиуса, вывела из терпения Грифуса:

- Эй, господин певец, - закричал он, - вы не слышите, что я вошел?

Корнелиус обернулся.

- Здравствуйте, - сказал он.

И он снова стал напевать:

"Страдая от людей, мы от любви их гибнем,

И тонкой ниточкой мы связаны с землей;

Та ниточка - наш корень, наша жизнь,

А руки мы вытягиваем к небу".

- Ах, проклятый колдун, я вижу, ты смеешься надо мной! - закричал
Грифус.

Корнелиус продолжал:

"Ведь небо - наша родина; оттуда,

Как с родины, душа приходит к нам

И снова возвращается туда:

Душа, наш аромат, опять идет на небо".

Грифус подошел к заключенному.

- Но ты, значит, не видишь, что я захватил с собой хорошее средство,
чтобы укротить тебя и заставить сознаться в твоих преступлениях?

- Вы что, с ума сошли, дорогой Грифус? - спросил, обернувшись, Корне-
лиус.

И, когда он увидел искаженное лицо, сверкающие глаза, брызжущий пеной
рот старого тюремщика, он добавил:

- Черт побери, да мы как будто больше, чем с ума сошли, мы просто
взбесились!

Грифус замахнулся палкой.

Но ван Берле оставался невозмутимым.

- Ах, вот как, Грифус - сказал он, скрестив на груди руки, - вы, ка-
жется, мне угрожаете?

- Да, я угрожаю тебе! - кричал тюремщик.

- А чем?

- Ты посмотри раньше, что у меня в руках.

- Мне кажется, - сказал спокойно Корнелиус, - что это у вас палка и
даже большая палка. Но я не думаю, чтобы вы мне стали этим угрожать.

- А, ты этого не думаешь! А почему?

- Потому что всякий тюремщик, который ударит заключенного, подлежит
двум наказаниям: первое, согласно параграфа IX правил Левештейна: "Вся-
кий тюремщик, надзиратель или помощник тюремщика, который подымет руку
на государственного заключенного, подлежит увольнению".

- Руку, - заметил вне себя от злости Грифус, - но не палку, палку!..
Устав об этом не говорит.

- Второе наказание, - продолжал Корнелиус, - которое не значится в
уставе, но которое предусмотрено в евангелии, вот оно: "Взявший меч - от
меча и погибнет", взявшийся за палку будет ею побит...

Грифус, все более и более раздраженный спокойным и торжественным то-
ном Корнелиуса, замахнулся дубиной, но в тот момент, когда он ее поднял,
Корнелиус выхватил ее из его руки и взял себе подмышку.

Грифус рычал от злости.

- Так, так, милейший, - сказал Корнелиус, - не рискуйте своим местом.

- А, колдун, - рычал Грифус, - ну, подожди, я тебя доканаю иначе!

- В добрый час!

- Ты видишь, что в моей руке ничего нет?

- Да, я это вижу и даже с удовольствием.

- Но ты знаешь, что обычно она не бывает пуста, когда я по утрам под-
нимаюсь по лестнице.

- Да, обычно, вы мне приносите самую скверную похлебку или самый жал-
кий обед, какой только можно себе представить Но для меня это совсем не