другое важное видение, из бездонного нежного далека. А разве
когда-то, несколько лет назад, или в какой-то прежней жизни я
не видел чудесную картину: стайка юных девушек, живущих высоко
над землей, создания туманные и бесплотные, прекрасные и
счастливые, парящие легко, как эфир, и стройные, как пение
скрипок?
меня от этой картины. О, может быть, смысл всей моей жизни был
только в том, чтобы увидеть однажды этих пленительных парящих
девушек, спуститься к ним, оказаться среди них, стать таким,
как они. Но они пропали где-то вдалеке, недостижимые,
непонятные, никем не спасенные, устало овеянные тоскою
отчаяния.
шагал к какому-то домику. Очень скверно было на душе, и
неприятное ощущение во рту сковывало меня, я потрогал языком
шатающийся зуб -- и тут он подался и выпал. Потрогал другой
зуб-- и тот выпал! Там оказался врач, совсем молоденький, и я
стал ему жаловаться, умолял о чем-то, показывал ему выпавший
зуб. Он беспечно рассмеялся, махнул рукой с профессиональным
выражением неизбежности и покачал головой -- дескать, ничего
страшного, это не вредно, такое часто случается. "Боже", --
подумал я. Но он не успокоился и указал на мое левое колено --
мол, обратите внимание, вот с этим шутить неуместно. С
невероятной быстротой я ухватился за коленку -- и увидел! Там
была дыра величиной с палец, а вместо кожи и тела --
бесчувственная, мягкая, рыхлая масса, легкая и волокнистая, как
увядшая ткань растения. Боже мой, это был распад, это были
смерть и тление! "И уже ничего нельзя сделать?" -- спросил я, с
трудом изображая приветливость. "Ничего", -- ответил молодой
врачи исчез.
отчаяния, какого можно было ожидать, я был почти равнодушен.
Сейчас мне необходимо было войти в дом, где ждала меня мать, я
ведь, кажется, слышал уже ее голос? И, по-моему, видел ее лицо?
Ступени вели наверх, головокружительные ступени, крутые, и
скользкие, и никаких перил, каждая ступенька -- гора, вершина,
ледник. Наверняка уже слишком поздно -- ее, наверное, уже нет,
а может быть, она уже умерла? И что же, не суждено мне больше
услышать, как она зовет меня? Молча сражался я с этим
ступенчатым горным хребтом, падал, терял силы, в ярости и
слезах карабкался наверх и прижимался к склону, упирался
непослушными руками и подгибающимися коленями -- и вот я уже
наверху, у ворот, а ступеньки снова маленькие, изящные, и
лестница обсажена самшитом. Каждый шаг давался с трудом, с
натугой, ноги будто вязли в тине, в глине, никак не вытащишь,
ворота были распахнуты, и там, за ними, в сером платье брела
моя мать, с корзинкой в руках, тихо-тихо, погруженная в свои
мысли. Моя мать! Темные волосы с легкой сединой, закрытые
частой сеточкой! Ее походка, ее хрупкая фигура! И платье, серое
платье, -- неужели за все эти долгие годы я совсем утратил ее
образ, ни разу по-настоящему не вспомнил о ней? И вот она
совсем рядом: стоит, вот идет куда-то -- я мог видеть ее только
сзади, -- точно такая она и была, ясная и прекрасная, вся --
воплощенная любовь, вся -- мысль о любви!
густом воздухе, плети ползучих растений тонкими крепкими
веревками все туже и туже обвивали мое тело -- все мешает, все
враждебно, не пройти! "Мама!" -- закричал я, но закричал
беззвучно... Голоса моего не было слышно. Стеклянная стена была
между нею и мной.
погруженная в прекрасные свои мысли и заботы; рукою, которую я
так хорошо знал, снимала с платья невидимую нитку, нагибалась к
корзинке с шитьем. Боже, корзинка! Туда она когда-то прятала
для меня пасхальные яйца. Я закричал отчаянно и беззвучно. Я
бежал и не двигался с места! Нежность и ярость пожирали меня.
остановилась в дверях, распахнутых в сад, вышла наружу. Она
слегка наклонила голову набок, мягко и задумчиво, погруженная в
свои мысли, то поднимая, то опуская корзинку, -- и мне
вспомнилась одна записка, которую я нашел однажды в детстве в
этой корзинке, и там ее легким почерком было записано все, что
сегодня надо обязательно сделать и о чем не забыть: "Зашить
Герману брюки -- разобрать белье -- забрать книгу Диккенса --
Герман вчера не помолился на ночь". Потоки воспоминаний,
тяжесть любви!
в сером платье медленно уходила в сад, уходила прочь -- и вот
ее больше нет.
композитору и дирижеру Фолькмару Андрэ (1879 -- 1962).
символику: начинаясь с типичной ситуации, "сна наготы", она
затем полностью соответствует описанной Фрейдом
последовательности "исполнения желаний".
Луки, 2, 41-52.
Ф. Шиллера "Битва", которое Гессе декламировал, будучи в
Маульбронской гимназии.
композитор-вагнерианец, автор многочисленных романсов на стихи
немецких романтиков. Скончался в психиатрической больнице после
попытки самоубийства. В одном из писем Гессе называет его в
шутку "Хуто Степной Волк" ("Вольф" по-немецки -- волк).
стихотворения И. Ф. фон Эйхендорфа "Тоска по родине". Эйхендорф
(1788--1857) -- немецкий поэт-романтик песенного направления.
привольными зелеными лугами, то полем, и чем ближе к городу,
тем чаще встречались возле нее крестьянские дворы, мызы, сады и
небольшие усадьбы. Море было далеко отсюда, никто из здешних
обитателей никогда не видел его и мир состоял будто из одних
пригорков, чарующе тихих лощин, лугов, перелесков, пашен и
плодовых садов. Всего в этих местах было вдоволь: и фруктов, и
дров, и молока, и мяса, и яблок, и орехов. Селения тешили глаз
чистотой и уютом; и люди тут жили добрые, работящие,
осмотрительные, не любившие рискованных затей. Каждый
радовался, что соседу живется не лучше и не хуже его самого.
Таков был этот край -- Фальдум; впрочем, и в других странах все
тоже течет своим чередом, пока не случится что-нибудь
необыкновенное.
звались одинаково -- в то утро с первыми криками петухов
заполнилась народом; так бывало в эту пору каждый год: в городе
ярмарка, и на двадцать миль в округе не сыскать было
крестьянина или крестьянки, мастера, подмастерья или ученика,
батрака или поденщицы, юноши или девушки, которые бы не думали
о ярмарке и не мечтали попасть туда. Пойти удавалось не всем,
кто-то ведь и за скотиной присмотреть должен, и за детишками, и
за старыми да немощными; но уж если кому выпало остаться дома,
то он считал нынешний год чуть ли не загубленным, и солнышко,
которое с раннего утра светило по-праздничному ярко, хотя лето
уже близилось к концу, было ему не в радость.
руках, тщательно выбритые, принаряженные парни с гвоздикой или
астрой в петлице, школьницы с тугими косичками, влажно
поблескивающими на солнце. Возницы украсили кнутовища алыми
ленточками и цветами, а кто побогаче, тот и лошадей не забыл:
новая кожаная сбруя сверкала латунными бляшками. Ехали по
тракту телеги, в них под навесами из свежих буковых ветвей
теснились люди с корзинами и детишками на коленях, многие
громко распевали хором; временами проносилась вскачь коляска,
разубранная флажками, пестрыми бумажными цветами и зеленью,
оттуда слышался веселый наигрыш сельских музыкантов, а в тени
веток нет-нет да и вспыхивали золотом рожки и трубы. Малыши,
проснувшиеся ни свет ни заря, хныкали, потные от жары матери
старались их унять, иной возница по доброте сердечной сажал
ребятишек к себе в телегу. Какая-то старушка везла коляску с
близнецами, дети спали, а на подушке меж детских головок лежали
две нарядные, аккуратно причесанные куклы, под стать младенцам
румяные и пухлощекие.
всласть потолковать с прохожими и досыта насмотреться на