Взрослеть надо. Например, я не понимаю, как можно бороться за сохранение
цивилизации на Земле, самим не становясь более цивилизованными или даже
просто цивилизованными. - Здесь явно возникает тема правопорядка. Как вам
кажется, насколько вообще можно рассматривать закон как часть культуры? -
Думаю, что только так его и можно рассматривать. Хотя бы уже потому, что для
закона нужен гражданин. Человек - гражданин. И к тому же закон - это прежде
всего право на труд, на свой труд. Если мы определили Просвещение как
способность - и право - мыслить своим умом, то это включает и способность -
и право - самому понимать свое дело. Но еще глубже - закон есть только
тогда, когда средства достижения его целей являются законными же, т.е.
содержат в себе дух самого закона. То есть это конкретные, воплощенные
существования людей, инструментов и утвари жизни из закона, деятельно
присутствующие везде в том, чего может касаться закон и что законом
регулируется, независимо от намерений и идеалов "во благо" и "во спасение"
или, наоборот, от какого-либо злого умысла. Особенно это очевидно в случае
монополии. Цели законов достигаются только законами! - Но почему все же
законы нарушаются? И, с другой стороны, не слишком ли это механично, то, что
вы говорите? - Да потому, что обычно связывают правопорядок с порядком идей,
истины, как будто закон существует сам по себе, а не в людях, в индивидах, в
понимании ими своего дела. И хотят обойтись без индивида, без индивидуальных
сил, без человеческой развитости, не доверяют просто-напросто человеческому
здравому смыслу и личным убеждениям, способности действовать из них. Но это
невозможно по законам бытия, если отличать их от знания юридических норм! В
этом все дело. То есть возможность обойти индивида исключена не в силу
гуманистического предпочтения и заботы о человеке, а в силу непреложного
устройства самого бытия, жизни, - если вообще чему-нибудь быть. Я глубоко
убежден, что только на уровне бытийного равенства индивидов может что-либо
происходить. Принц и нищий, буржуа и пролетарий здесь равны; здесь никому
ничего не положено, все должны сами проходить путь и совершать собственное
движение "в средине естества", движение, без которого нет вовне никаких
обретений и никаких установлений. Что, процитировать вам стихотворение
Державина, словами которого я воспользовался? Уже он понимал суть дела чисто
философски (а не только юридически или гуманистически):
движения в "средине естества". - И все-таки, как вам кажется, материальное
от духовного отделимо или нет? - Нет, потому что духовное телесно. Оно имеет
протяженность, объем, уходящий куда-то в глубины и широты. Это своего рода
коллективное "тело" истории и человека, предлагающее нам определенную среду
из утвари и инструментов души и являющееся антропогенным пространством,
целой сферой. Это среда усилия. Для того чтобы что-то создать, - любое, в
том числе, и в сфере духа, - нужна работа, а работа всегда в конечном счете
выполняется мускулами. Можно, если угодно, говорить о мускулах души, ума,
гражданственности, историчности и т.д. Поэтому в человеческой и исторической
реальности внешнее и есть внутреннее, а внутреннее и есть внешнее.
Существует точка зрения, что когда урезается внешнее пространство
деятельности человека, то это может оказаться толчком для интенсивного
развития внутреннего пространства, богатой внутренней жизни. Это часто
встречающийся, но, по-моему, глубоко ошибочный аргумент. Он просто
самодовольно-умильная сублимация и компенсация фактического исторического
бессилия. - Почему? Пушкин ведь не по своей воле, как известно, оказался в
Болдино, и здесь, когда он был оторван от обеих столиц... - Да, болдинская
осень есть болдинская осень... Но вы понимаете, мы не Пушкины. Не просто в
том смысле, что не обладаем личной гениальностью Пушкина. Но еще и потому,
что Пушкин принадлежал к высшей русской аристократии, т.е. как раз обладал
одновременно и "телом", побуждавшим его к самостоятельному совершенствованию
и историчности и при том еще как-то, хотя бы сословно, ограждавшим и
защищавшим его. Он принадлежал определенному кругу так называемой "сотни
семейств", способному к самодостойному культурному существованию. Во многом
именно принадлежность к этому кругу помогала людям сохранять свое личное
достоинство и мыслить самостоятельно. Но и этой минимальной защищенности
оказалось недостаточно. Не говоря уже о том, что они не могли не дышать
испарениями окружающего рабства и невольно (или вольно) питались им, стоит
вспомнить гениальную фразу, сказанную еще Михаилом Луниным: все мы бастарды
Екатерины II. Молодые люди, которые жили не эту жизнь и не так... в
историческом смысле лишние. Поэтому Пушкин чуть ли не собственноручно,
единолично хотел создать историю в России, пытаясь на деле доказать свою
антитезу некоторым мыслям Чаадаева. Например, утвердить традицию семьи как
частного случая Дома, стен обжитой культуры, "малой родины". Как автономного
и неприкосновенного исторического уклада, в который никто не может
вмешиваться, ни царь, ни церковь, ни народ. Под семьей, разумеется, он имел
в виду не раздачу отметок за добродетель. И принес себя в жертву своему
принципу. Для меня очевидно, например, что он был выведен на дуэль не
зряшной физической ревностью. Действительно, "невольник чести". Но чести не
в ходячем, "полковом" ее понимании, а чести как устоя бытия, как элемента
чуть ли не космического осмысления порядка и меры. В ней он утверждал и
защищал также и гражданское достоинство и социальный статус поэта, всякого
человека мысли и воображения. Пушкин сразу, резко оторвался от литературы
своего времени. К 30-м годам его уже не понимала собственная среда, даже
ближайшее окружение и друзья, ибо эта среда была согласна продолжать быть
тайным больным добром, тайной больной мыслью и больными прекраснопениями. А
Пушкин менял сами рамки, почву проблем, основным элементом которой были
собственнические притязания государственности на все плоды занятий мастеров
своего дела, сведение их к какому-то юродивому довеску, к всеобщему
бесправию, гражданской бескультурности и бездуховности. Кстати, по этому же
водоразделу шли его расхождения и с официальным православием и церковью,
которые он упрекал в том, что они не создали независимую и самобытную сферу
духовной жизни, сравнивая в этой связи священников с евнухами, которых
"только власть волнует", и отмечая разительное отсутствие фигуры
православного попа в светском салоне, т.е. в культурном строительстве.
возникновения культуры и преемственности, истории, всегда чреватой новым
бытием. Так что Пушкин, оказавшийся в Болдино, совсем не похож на
какого-нибудь московского интеллигента, загнанного в свою внутреннюю жизнь и
ушедшего в подвал где-нибудь на Сретенке или вообще в сторожа создавать свои
гениальные работы. Есть разница!
путь освобождения изнутри себя, ибо всякое рабство - самопорабощение.
"Внутренняя свобода" - это вовсе не подпольная свобода ни в социальном
смысле, ни в смысле душевного подполья. Здесь слово "внутренняя" мешает,
вводит в заблуждение. Это реально явленная свобода в смысле освобожденности
человека внутри себя от оков собственных представлений и образов,
высвобожденности человеческого самостоянья и бытия. Так что "внутренняя
свобода" это вовсе не скрытое что-то. Обычно человек вовнутрь самого себя
переносит стиснутость его внешними правилами и целесообразностями,
дозволенностями и недозволенностями в культурных механизмах, обступающих его
со всех сторон в жизни, бурной и непростой. Тем заметнее и крупнее любое
исключение из этой ситуации. Вот почему я говорю, что сегодня особенно нужны
люди, способные на полностью открытое, а не подпольно-культурное
существование, открыто практикующие свой образ жизни и мысли, благодаря
которым могут родиться какие-то новые возможности для развития человека и
общества в будущем.
вслед за ним уже многие другие в литературе) ничего не выражал, никого не
"представлял", не "отражал" и уж, тем более, никому не поставлял предметов
духа для "законных наслаждений". Пушкин, Тютчев, Достоевский, Толстой целую
Россию пытались родить (как и себя) из своих произведений! - Что вы имеете в
виду? Не то ли, о чем писал в свое время Чаадаев: "Не хотим царя земного,
хотим царя небесного"? Откуда берутся возможности нового, неожиданного в
культуре? - Можно ли, например, спрашивать о Достоевском, вдохновлялся ли он
любовью к Родине, любил ли ее, или о Толстом, заставляя их после смерти
расписываться в верноподданности своих патриотических чувств. По-моему, это
нелепые вопросы. Дело в том, что такие люди сами и были Россией, возможной
Россией. Для меня это несомненно. Во-первых, мыслитель, художник, как и во
времена Чаадаева, так и сейчас, обязан только правдой своему Отечеству. Но
оставим это. Говоря о рождении из творчества писателей целой страны, России,
я имел в виду русскую литературу XIX в. как словесный миф России, как
социально-нравственную утопию. Это попытка родить целую страну "чрез звуки
лиры и трубы", как говорил Державин, - из слова, из смыслов, правды. Потом
уже, после революции, возникло новое, более личностное, критическое, а не
миссионерское отношение к слову и его возможностям. Как я уже показал, "чрез
звуки трубы" могли рождаться личности к концу Отечественной войны. Но это
оказалось таким же мифом, как и "звуки лиры". Что же касается последних, то
сейчас многие даже и себя рождать из слова не могут. Что уж там до целой
страны.
себе как точке пересечения своих состояний. Только ясным письмом, внутренне
свободной мыслью и по законам слова она добывается. И именно этой правды,
правды по долгу и обязанности, о своих собственных впечатлениях и
переживаниях не хотят (и не умеют) добывать, например, активисты общества
"Память". Великие писатели прошлого обладали уникальной способностью
доводить до ясности и полноты зрелого выражения свои переживания. В их
книгах не было темноты в том, что они хотели сказать. А современные писатели
Флинт Эрик
Корнев Павел
Березин Федор
Флинт Эрик
Посняков Андрей
Самойлова Елена