затачивал железо на наждаке, не на ручном, не с приводом от
ноги, и Андрей Николаевич ищуще обвел глазами крыши сараев, но
так и не увидел ни одного провода. Источник питания был здесь,
где-то рядом, и когда шарканье наждака сменилось тишиной, он
вслушался в нее и уловил почти бесшумную работу генератора.
Завернул за сарай и увидел вход в пристройку, открыл дверь с
предупреждающими и устрашающими надписями, глянул и понял, что
делал генератор и аккумуляторные батареи не просто грамотный
человек, а искусный мастер. Прикрыв дверь и определив примерно
мощность источников постоянного и переменного тока, он тем не
менее удивился, когда в том конце сарая, где работал наждак,
увидел токарный станок и еще несколько электромоторов с
приводами. За выгородкой располагалась кузня, она
бездействовала, однако система поддува не могла не вызвать
нижайшего почтения к хозяину этой мастерской. Все было очень
рационально, добротно, умно. И выдавало в мастере стиль, манеру
как-то по-своему делать веками отработанные операции. Сам он
стоял спиной к Сургееву, у станка. Выключил его, всмотрелся в
сделанное, удовлетворился и только тогда, вытерев руки чистой
фланелькой, приглашающе указал гостю на скамейку. На нем была
обыкновеннейшая спецовка с пятью или шестью накладными
карманами, на ногах -- кирзовые сапоги. Рослый, как и Ланкин.
Лицо бледное, незагорелое, вытянутое, что-то скифское
отозвалось в нем, диковатое, что ли... Заговорили -- о том о
сем, о наждаке, о скоростях вращения абразивного камня, о
заточке резцов, еще о чем-то. Говорил Апенушкин чистым,
грамотным русским языком, без примеси местных словечек, и
проскальзывала в гласных некоторая затянутость, чуть тверже
произносились кое-какие согласные. Родился он, это точно, в
русской семье, но кто-то был рядом, с иной фонетикой, человек в
семье уважаемый, не с решающим голосом, но и не с
совещательным, авторитетный был человек, из чужих краев,
прибалт или чухонец. Инородной речью окрашена была звуковая
атмосфера, которой дышал ребенок, и акцент, уже неотделимый от
речи, создал обособление, отчуждение от остальной ребятни, да и
семья, возможно, кое-какими причудами отличалась; степная
дикость прошлых эпох не могла не проявиться в разных мелочах:
как-то иначе сидел парнишка за партой, либо тихо, либо громко,
но -- иначе, и непохожесть заставляла -- как рыжего, как урода
-- подтягиваться под среднюю норму поведения, но опять же
по-скифски, не так, как принято в Гороховее и везде, а
нагнетанием в себе страсти, желания делать что-то так, чтоб
никто не мог повторить или превзойти. Так воспитывалась
индивидуальность, личность.
о милиции, куда попал с немецким пулеметом МГ-34, о первом в
жизни мотоцикле, и Апенушкин, понимая его, улыбался...
Наверное, таких приключений в его жизни было немало, а было ему
столько, сколько Андрюше-Лопушку в год, когда послали его в
совхоз "Борец". Жизнь только начиналась, в армии уже отслужил,
здесь ему не нарадуются, семья крепкая, двое детей, жена по
дому бегает, детей некому оставить, мать-отец уже сами требуют
присмотра, да и в семнадцати километрах отсюда живут, а мать
Капы, жены то есть, не очень-то помогает дочери, поросят
держит...
мельком, не желая посвящать гостя в секреты семьи -- не потому,
что не был уверен в доброжелательности его, а оттого, что не
хотел мысли и чувства его обременять ненужной информацией, --
очень тактичным, от природы воспитанным был Савелий Георгиевич
Апенушкин, не по возрасту умудренным. Абсолютно дикая версия
подкралась к Андрею Николаевичу: уже не одних ли они кровей? А
вдруг -- сын Таисии, подброшенный ею бездетным супругам
Апенушкиным? Ни братьев, ни сестер у Савелия-то нет! А?
тридцать. Институт мог бы уже кончить, но куда там! Выгнали бы
оттуда, как поперли из, смешно сказать, школы младших
авиационных специалистов, неподходящ оказался, стал дерзить,
преподавателя оспаривать, так до конца службы и подметал
бетонку в батальоне аэродромного обслуживания. Но (это
угадывалось, этого не могло не быть!) самолюбиво прислушивался
к беседам инженеров и техников, кто-то из них, ненавязчиво,
интуитивно уловив жажду знаний у нескладного длиннорукого
парнишки, подсказывал ему, объяснял, растолковывал, а то и
совал в голову непрожеванное и сырое, надеясь на ум, сквозивший
во взгляде.
модницу двадцатилетней давности. На локте -- корзиночка, в ней
-- кринка молока, сало да хлеб. Древний обычай всегда считал
путников голодными, и Апенушкины пригласили к столу Андрея
Николаевича, столом был верстак, на котором Капа расстелила
газету, сдув металлические стружки. В ящичке под замком --
стаканы, кружки, ложки. Отец семейства обсуждал с матерью детей
проблемы воспитания подрастающего поколения (дочерям
соответственно 2 и 4 года) да вопросы благоустройства жилища, и
Капа, во всем повинуясь мужу, вставляла замечания, которые
свидетельствовали: и она кое-что соображает и в кое-каких делах
мастер отменный, и мужу она не возражает открыто по той
причине, что подойдет время -- и Савелий сам поймет
невысказанную правоту ее.
мягкий, сало пронизано красными беконными прожилками. Все
вкусно, все прекрасно, и сельский механизатор показывал чуть ли
не образцы истинно британского воспитания: он всегда, говоря с
женой, так разворачивал тему, что находился повод спросить у
гостя -- а как он к этому вот относится?
наступит вот-вот. Он был абсолютно убежден, что через полчаса
увидит лучший в мире картофелеуборочный комбайн, а еще через
три часа танковая дивизия возьмет на недлительное хранение чудо
отечественной мысли.
мастерской, чтоб не плодить мышей, а сложила газету и сунула ее
в корзинку. Затянув углы платочка потуже, она тихо и как бы
необязательно спросила, когда вернется Савелий домой, и тот с
ответом помедлил, дав этим понять, что вопрос несколько
бестактен: к нему приехал товарищ, по делу, и всякое
напоминание о доме служит вроде бы намеком на желательность
выволок в коридор Андрея, приказал стоять насмерть, но КУК-2 к
мужские дела.
следующее: приехавшего товарища придется, возможно, оставить у
себя на ночевку, так ты там купи чего-нибудь такого, чтоб гость
не был обижен.
почувствовал умиление.
локте удаляется Капа, свернула по дороге вправо и скрылась за
бело-черными стволами берез. Оба молчали. Между ними уже
установилось некое приятельское согласие, Апенушкин молчанием
позволял гостю первым начать разговор о деле, и Андрей
Николаевич не просительно, а понятливо, будто обо всем
договорено было заранее, сказал, что очень хочет посмотреть в
работе изобретенный комбайн, и Апенушкин чуть заметно кивнул,
соглашаясь удовлетворить просьбу, но потом предупредил: ему
вообще-то запретили показывать, приезжали тут из обкома... "Мне
-- можно", -- глянул ему прямо и твердо в глаза Андрей
Николаевич.
двери, Андрей Николаевич -- за ним. Комбайн спрятан был в
дальнем сарае, надежностью и крепостью походившем на амбар, и
замок был истинно амбарным, пудовым. Апенушкин предостерегающе
поднял палец, и ворота сами распахнулись, когда замок оказался
в его руках. Андрей Николаевич успел отойти в сторону, заходить
в сарай он не посмел. А оттуда на "Беларуси" с прицепной
тележкой выехал Апенушкин, выскочил из кабины и жестом
предложил гостю занять его место. Сам же вернулся в сарай.
Андрей Николаевич, прекрасно понявший жест, тронул трактор и
поехал к краю картофельного поля. Оглянулся -- и увидел то,
ради чего и прорвался сюда, сквозь годы и запреты, через тpуп
Галины Леонидовны.
лемехами, присущими этому виду уборочной техники, а
всего-навсего -- самоходное шасси с укрепленными на нем
конструкциями непонятного назначения. Лемехов не было! Не было!
Ни отвальных, ни колеблющихся! Как же будет извлекаться из
земли картошка?
мозгу потерять способность разъедающе анализировать,
Афанасьев Роман
Ильин Андрей
Гуревич Георгий
Акунин Борис
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей