Чтение 41–й страницы книги ~Твоя заря~

снежинками и пчелки всюду мелькают... Здесь пособирали с гречих свое, и
айда от нас в иные края, наплевать, что там, говорят, дюдя...

Заметив, что Гришапя не принял его шуток и даже обиделся, Мина.
примирительно трогает сыночка за плечо:

- Ну что ты уже и губы надул? Я пошутил!

А спустя минуту он уже к Антидюрингу:

- А ты там не уснул? - Мине Омельковичу кажется, что кони несут нас не
достаточно прытко.- А ну, дай вожжи, я вам покажу темп!

Не догадывался Мина Омелькович, что его ожидает.

Конюхи наши, зная Минин характер, решили подшутить над ним, дав сегодня
в упряжку лошадей каких-то совсем уж бешеных. Особливо же коварной и
норовистой оказалась кобыла серо-бурой масти, которая, когда се запрягали,
как будто старой, немощной была, а теперь сразу стала что молодая
кобылица: едва Мина, пересев на место возничего, поднял кнут, чтоб
стегануть, как эта хуторянка вывернула шею и измерила селькора Око таким
своим лошадиным свирепым оком, точно хотела сказать: "Ну-ну, со мной не
шути!.." А когда Мина огрел ее, она в ответ давай бросать задом да
брызгать из-под хвоста Мине в лицо какой-то желчью, а он и утереться не
может, ведь в одной руке вожжи, а в другой кнут. Забрызганный весь,
стегает да ругается:

Зверюга, сто чертей тебе в ребра!.. Шкуру обобью!

И чем сильнее он стегал эту бешеную кобылицу, том свирепее она бросала
задом, била, гвоздила копытами в передок и брызгала так, что глаза Мине
совсем залило, он теперь сквозь ту лошадиную желчь не мог и править как
следует - сани летят уже без дороги, вслепую, словно в безвестность несут
нас в этой дикой метелице. Кнут Минин свистит, а кобыла гвоздит и гвоздит
- передок саней в щепки разлетается под ударами се огромных железных копыт.

Взбесилась кобыла, хохочет Антидюринг, отклоняясь далеко в сторону.
Ей-ей, это бешенство!

А Мина, запыхавшись, и ругаться уж перестал, намертво сжал челюсти,
только сопит люто, и не утирается и не отстраняется, хоть по нему и дальше
хлещет жижей в ответ на каждый удар-пощелк его кнута, и мы лишь теперь
уяснили, что это же нас кони "носят", они, почти одичав, уже вышли из-под
Мининой власти, казалось, еще минута - и сапи под нами разлетятся и нас
самих вдребезги разнесет эта неудержимая стремительная сила.

Л Мина между тем все бьет, бьет, бьет...

- Да хватит вам! - не выдержал наконец уполномоченный.- Утихомирьте и
их, и себя.

Только после этого Мина замедлил ход, отложил кнут, и мы увидели с
ужасом, с замиранием души, что сани наши мчатся прямехонько... к усадьбе
Романа-степняка!

- Куда мы? - встревоженно мотнулся к отцу Гришаня.

Тот не оглянулся, не ответил, словно не к нему обращались.

Сквозь заряды снега, которые ветер гонит и гонит, все отчетливей
проступает хата, обставленная с севера сторновкой, с голубыми оконницами в
боковых стенах, и сад возникает, как будто уменьшившийся, прямо-таки
незнакомый,- мы к нему подъезжаем где-то с тыла, со стороны,
противоположной Терновщине, отсюда мы ни оазу к Роману и не заходили,
когда носились здесь с колядками или веселой пастушьей ватагой
направлялись летом к колодцу напиться. А сегодня появляемся точно из
засады, вылетаем от Порубаев,- ведь вслепую водилокружило нас по степи, а
может, и вовсе случайно занесла нас сюда эта бешеная кулацкая кобыла?..
Деревья стоят по пояс в снегу, голые, поредевшие, всем ветрам открытые И
только самые маленькие молоденькие деревца тщательно укутаны сторновкой,-
это от морозов да чтобы зайцы не обглодали кору на них. Заснеженный,
неуютный сад, неужели это тот самый, что летом так притягивал нас своими
таинствами, искушал, наливался, обильно рдея плодами под солнцем? Где же
среди этих деревьев, таких одинаковых в своей оголенности, то деревце
редчайшее, чарами окутанное, на котором именно и вырастали сортовые,
налитые красным светом яблоки, что их нам дядя Роман дарил, оставляя вдоль
дороги на столбиках? Те, что и здесь, на этом хайвее, нам светят и,
наверное, светить будут до конца дней...

По-над садом, мимо калины, где снегу лошадям по грудь, выносимся
неожиданно к колодцу, а здесь как раз и он, сам хозяин: неспешно окалывает
лопатой наледь вокруг сруба, чтоб не споткнулся на скользком тот, кому
случится воду брать.

- Вот это он и есть, о ком я вам говорил,- пробормотал уполномоченному
Мина Омелькович и, бросив вожжи Бубыренку, первым спрыгнул с саней.- Веди,
показывай, где хлеб закопал! - обратился он к Роману-степняку.

Ищи... Он здесь всюду закопан.

Мина Омелькович, как будто даже обрадовавшись такому ответу, глянул на
уполномоченного и, хоть тот уклонился от его взгляда, сказал, убежденный,
что найдет поддержку:

- И это не элемент? Пчелки, садочек, святой да тихий... А он и сад
нарочно развел, чтоб меньше хлеба сеять Для государства! Злостный как есть
саботажник!.. Веди, открывай комору!

- Она открыта...- И правда никаких замков ни на коморе, ни на погребе,
как будто все здесь уже ждало нашего прибытия.- Иди, может, наскребешь на
оладью в бочке на дне...

- Кончай кулацкие свои растабары! - прикрикнул Мина Омелькович и ни с
того ни с сего набросился на нас, детей: - А вы что уши навострили?
Слушаете этого приспешника!.. Приспешник - он приспешник и есть, по нем
уже Соловки плачут... А ну, начать обыск!

Бубыренко, успевший тем временем привязать лошадей к колодезному столбу
и бросить им охапку сена из саней вытянулся перед Миной, как перед старшим.

- А вьг что там мнетесь? - бросил взгляд Мина Омелькович на нас,
сникших группкой, потупившихся, жмущихся друг к другу возле саней.- Это вы
такая подмога? Юные пионеры называется? - вытаращился он на нас,
разозлившись, что мы все еще не шелохнулись на его окрик.- Юные вы
приспешники, подголоски, а не подмога!.. А ну, покажи им, Гришаня! - И,
выхватив из саней железную ковырялку, служившую ему незаменимым орудием в
прежних обысках, Мина решительно протянул ее своему сынку: - Бери, поучи
их как следует!

Детские тоненькие ручонки, державшие раньше дудочку-кларпет, теперь
должны были взять гибкий стальной прут, коварное настывшее железо, к
которому языком на морозе не прикасайся, кожа так и прикипит,- сдуру както
и мы такую для себя пробу с этим щупом делали: прихватит или нет?

Гришаня сейчас, как нарочно, без рукавиц, голыми руками нехотя взялся
за это жгучее железо, взялся и держал неуклюже ковырялку перед собою,
точно не зная, что с нею делать, потому что, видно, и ему, как и нам, в
тот момент показалось, что Настуся, юная подружка наша, вместе с матерью
как раз наблюдают из какого-нибудь окна: ну-ка, что это там за герои
наехали, что они здесь сейчас будут делать после своих колядований?

- Не буду я! Не могу! Не хочу! - вдруг плаксиво и гневно выкрикнул
Гришаня и бросил ковырялку в снег.

- Что с тобой? - даже сам себе не поверил Мина,- Почему не будешь?

- Не буду, не буду, хоть убейте! - нервно выкрикивал Гришаня, и глаза
его наливались сердитыми слезами.- Они же середняки!..

Мина был ошарашен. Он утратил дар речи. Такое неожиданное сопротивление
встретить, и от кого - от собственного любимчика!

Подхватив из снега железный прут, Мина замахнулся, как для удара, но
Гришаня не отшатнулся, лишь побледнел.

- Ну, бейте! Бейте! Что же вы?

Уполномоченный заслонил собой парня:

- Оставьте детей. Пусть идут в хату погреются. Обойдемся без них.

Пока Гришаня глотал слезы возле саней, а мы, поеживаясь рядом,
безмолвно утешали нашего друга самою своею близостью, Мина отвернулся от
нас, исполненный презрения, и уже давал указания Бубыренку:

- Бери щуп и за мной. С омшаника начнем. Может, как раз там у него под
ульями и скрыта яма...

И они все трое во главе с Миной поплелись через подворье в глубь сада,
где, полузаметенпый снегом, горбатился знакомый нам еще с лета зимовник
Романовых пчел.

Хозяин, который все еще обтюкивал лед с таким видом, точно был здесь
кем-то посторонним, теперь выпрямился и слезящимися глазами взглянул на
нас.

- И правда, хлопцы, зашли бы вы в хату, погрелись,- сказал он.

В хату? Погреться? Да мы бы умерли со стыда, переступив порог.

Согнутые, посиневшие, стоим возле саней и так будем стоять, пока и нс
заледенеем!..

- Я вас, ребятки, и не виню,- опершись на черенок лопаты, говорит дядя
Роман тихим, прощающим голосом, и в его взгляде нет сейчас ни гнева, ни
укора, а только печаль и горесть.- Времена, видать, такие подошли, повсюду
это, наверно, должно пронестись...

Роман Винник перевел взгляд на сад, на землянку омшаника, где уже
скрылись те наши трое, и мы заметили, как хозяин сразу посуровел и один
его ус, книзу опущенный, встрепенулся внезапным тиком, как от резкой боли.

Чтобы не показывать нам своих переживании, он тут же наклонился и снова
взялся за работу.

В эти минуты нам хотелось бы сказать ему что-нибудь отрадное,
утешительное, но в детской неумелости находить слова сочувствия мы так и
таили возле саней свою подавленность, молчаливо потупясь.

А где же Настуся, наша маленькая подружка степная?

Не было сомнений, что в какую-нибудь щелку поглядывает на нас, на тех,
которые когда-то так дружно обещали оборонять ее... Однажды еще осенью
пришла она в школу грустная, аж темная.

Мы - к ней: "Чего ты?" Помолчала, а затем: "Сыч ночью на хату сел..."

Теперь понятно, зачем ому нужно было на Романову хату садиться...

Хозяин, погодя, снова предложил нам пойти перегреться в хате, и мы все
вместе взглянули на ту множество раз виденную хату, где раньше так