тавшему меня Единству.
ливое детство" (Сталинская премия 1951 года) - что-нибудь поприторнее:
сноп солнечного света, в озарении которого влетают в залу еще более ос-
лепительно сияющие детки, мальчик и девочка. Второпях зовут отца: папа,
папа, наши сети что-то ловят без конца. Посмотри, какой у нас сказочный
(трехтонный) тритон, золотая жабка, живой суслик, бурундук, куница, со-
боль. Гильза от мушкета, стеклянное горлышко капитана Гранта, алмазный
рубин Рубена Рубинчика, ученый кот, крученый пес... а я на них - пуфф!
Расходящиеся клубы безжалостной серьезности: "А вы уроки выучили?!".
Да... нет... как раз сейчас собирались, угасая лепечут квартерончики, ты
лучше взгляни - какая гильза, обезьяна, солнышко - и в ужасе обнаружива-
ют, что от солнца осталось лишь черное пятно. Как в "Тихом Доне".
кой озабоченности на всем осел серой пылью. "Вы евреи, вы не можете быть
беспечными!" - силикозным удушьем твердил я, стараясь, будто ванек-вста-
нек, налить их свинцом предусмотрительности. Я "готовил их к жизни", от-
нимая у них единственную ее прелесть, ради которой стоит жить - беспеч-
ность.
почла жизнь. Ее орава Мариков и стая Соф - скопище таких обормотов, коих
было бы не сыскать и в самом раннем из Эдемов. Притом с почитыванием ев-
рея Пруста и еврея Мандельштама, и даже не без понимания. Собственно,
моя охломонка, покуда не принялась спасаться от еврейской серьезности,
всюду была первой ученицей, включая фигурное катание. Беспечный Кацене-
ленбоген... Горячий лед, сухая вода, круглый треугольник..
всю и всяческую серьезность презирающими. Стараясь повязать их с собой
общим грехом (стараясь поделиться выпавшим на его долю преимуществом),
он заманивал друзей в мои еврейские когти: "Папа, Вася (Петя, Ваня, Ле-
ня) тоже хочет позаниматься геометрией (алгеброй, шмалгеброй, фуялгеб-
рой)". Тогда этот припев "тн-тн-тн" еще не побрякивал консервной банкой,
привязанной к его еврейскому хвосту...
ности, я даже слегка трещал по швам от их избытка, но - когда поступле-
ние (или ужасы дедовщины) замаячили совсем близко и моя кустодиевская
супруга начала приносить все новые и новые сводки с театра военных
действий - уровень жидкости в моей крови взлетел до небывалых высот.
Зато в прошлом - целых полтора, немножко светлела она, а я едва не сто-
нал от унижения, когда ловил себя на хлопотливом интересе к этим цифрам:
взяли двух целых и четверых половинок; взяли трех целых, а половинок и
вовсе без числа... "Но ведь Костик - вообще четвертушка", - заискивающе
разъяснял я кому-то строгому, но справедливому, и меня передергивало. И
когда Костя приводил очередного Ваню-Леню-Фуеню, из глубины моей души
выдавливалось: "Твой Леня-Фуеня наскребет на троечку и получит хор, а
тебя за ничтожную оплошность отправят петь соло". Единству невозможно
устоять без веры в Общую Судьбу. Но стыд все равно опалял меня изнутри,
и я начинал так стелиться перед смущенным Васей, что потом из меня
всплывал новый роковой вопрос: "А имею ли я право тратить время на чужих
детей, когда судьба моего собственного ребенка..." - жена была твердо
уверена, что из армии ему живым не выбраться.
опасаясь быть заподозренным в бахвальстве: таких одаренных детей я не
видел. Но сейчас он уступает мне. Он не горит, а без горения ничего не
испечь. Мои успехи пеклись не на озабоченности, а на восторге - и сразу
же прекратились, как только восторг угас. Ну, печется что-то по инерции,
как в русской печи, хорошо натопленной с утра... Когда я увидел, что мои
успехи уже не радуют, а огорчают...
чать. Истинная скромность способна лишь на скромные успехи, а я на любом
новом поприще, куда меня перебрасывали, чуть только намечался успех на
предыдущем, уже через два-три месяца выдавал классные работы, публикуя
их непременно в престижных изданиях, куда из всего института имели дос-
туп лишь два-три умника. Однако, когда меня перебрасывали еще куда-то, я
без жалости оставлял зарастать бурьяном наметившиеся фундаменты, хотя
потом, случалось, через десять лет получал запросы из Москвы, Харькова,
Владивостока, Нью-Йорка и - увы мне! - Иерусалима. Своей спортивной по-
ходкой, своими гуманитарными увлечениями, своим неизменным дружелюбием я
изо дня в день твердил сослуживцам: "Видите, насколько мне наплевать на
все, что вы стараетесь отгородить от меня! Видите, с какой легкостью,
этаким Гулливером, я перешагиваю через ваши загородки, словно бы их и не
заметив!"
бедный русский народ до того простодушен, до того простодушен...), пря-
талась сатанинская (еврейская) гордыня: "А я буду счастлив вам назло. (А
мне не больно - курица довольна.)". А ведь если бы я выглядел несчаст-
ным, может быть, кое-кто меня бы и простил...
тателей в том самом Единстве, которое и стремились от меня уберечь. Эти
предатели под покровом ночной темноты, в накладных бородах пробирались
ко мне, чтобы побеседовать со мной о квантовой механике и кооперативном
движении, о перемещениях в дирекции и комедиях Бернарда Шоу, о Шиллере,
о славе, о любви - и разносили впрыснутую мною заразу в свои мирные Эде-
мы, распространяя восторженные охи по поводу моей змеиной мудрости.
меня и не доверяя мне, - да и недаром же умники (евреи) из менее биоло-
го-почвенных отделов держат меня за своего, чуть ли не перемигиваются
при встрече. Фагоциты прекрасно понимали, что своей деланной открытостью
и полнокровной (см. "дело Бейлиса") жизнью я заманиваю эдемчан в некое
Единство Для Всех, где не будет ни эллина, ни иудея, и тем самым разру-
шаю уже существующие Единства Для Своих. Евреи вечно зазывают в какой-то
будущий хрустальный дворец Всечеловечества - в обмен вы должны всего
лишь разрушить ваши сегодняшние дома, пусть тесные, вонючие, но обжитые
и - да, любимые, ЛЮБИМЫЕ!!! Как могут быть любимы только Эдемы Без Чужа-
ков.
получалось, что я, по мнению моих поклонников, знаю ВСЕ, они убеждены,
что я исключительно из скромности не делаю попыток защитить докторскую
(их у меня, как минимум, три). На самом же деле я просто не хочу платить
дань унижением, которую, кстати, и принимают не очень-то охотно, - спро-
сите Сеньку Равиковича с нашего курса, звезду 1 3.
рый хохол. О его первенстве я всегда старался объявлять почаще и погром-
че (для меня быть справедливым все равно что для другого - богатым), хо-
тя мои болельщики твердили, что если бы я столько упирался... "У Дрозда
дома ведро пота стоит!" Но я-то знаю, что терпенье и труд перетирают да-
леко не все. Я рожден быть вторым, хотя гордо (смиренно) согласился жить
восьмидесятым. Но для четыреста первого и это оскорбительно.
той я разрушал Единство и Равенство. Тем не менее, волку в овечьей шку-
ре, мне показалось несусветной обидой, когда мне объявили, что я первый
кандидат на улицу: я "так старался", "стольким пожертвовал" - мы уже ви-
дели цену моим стараниям и жертвам.
обижаться и капризничать. Когда я осознал до дна, что никто на свете мне
не поможет, - я сделался и евреем до дна: я сделался терпеливым и неуто-
мимым, как стопроцентный Абрам. Поглощенный бездонной серьезностью, я не
сумел даже почерпнуть хотя бы минутных утешений в детских мечтах как-ни-
будь запродаться мировому сионизму, который по-прежнему не обнаруживал
никаких признаков существования. Мировое еврейство оставалось преступно
равнодушным ко мне, а я так и не мог ни у кого дознаться, где мне полу-
чить свою долю за проданную Россию.
ческий Эдем - повергали меня в еще больший ужас: оказаться извергнутым
за пределы еще и Макроэдема, в края, где уже никто и спросить не сможет:
"Ты чей? Любовин?.." Клянусь, я предпочел бы прямо переселиться в пос-
леднее пристанище, где нет уже ни печали, ни воздыхания, несмотря на от-
сутствие социальных пособий. В общем, предпринять что угодно на
собственный страх и риск для меня означало в одиночку бежать от одино-
чества.
моубийстве. Но, обратившись в полного еврея, ясно понимающего, что и
смертью своей он никому не испортит аппетита, я сделался беспредельно
непритязательным. Я не обижался, когда, продержавши два часа в передней,
мне отказывали в приеме - ничего, я приду и завтра, и послепослепосле-
после..., еще на вахте опущусь на четвереньки, приторочу по бокам два
обойных рулона - два экземпляра списка моих научных трудов, длинных, как
отчет КПСС об успехах периода стагнации, повиляю хвостом собаке дворни-
ка, чтоб ласкова была, а хмурящейся при моем появлении секретарше попы-
таюсь, умильно поскуливая, лизнуть узенькую лапку с красными коготками,
хотя заранее знаю, что она сердито их отдернет (я покошусь в тумбу поли-
рованного стола, не покинула ли меня моя парфюмерная красивость, - и
убежусь (или убеждусь?), что таки да, покинула, я уже не вылизанный дог,
а облезлая дворняга). "Сидите тут без толку, духоту создаете". Духоту?
так я форточку, я мигом, что вы, зачем же самим беспокоиться, я же
все-таки, хи-хи (тяв-тяв), мужчина - и клац! - ухватил на лету и счавкал
муху, неосторожно вспыхнувшую на солнце (для таких дел я только и заме-
чал великое светило). Какой хороший у вас подоконник, такой широкий, а
это кактус такой хороший? - колючий, ай! - да, верно, хи-хи (тяв-тяв),
Ильин Андрей
Прозоров Александр
Свержин Владимир
Верещагин Олег
Грабб Джеф
Шилова Юлия