Чтение 41–й страницы книги ~В круге первом~

лик Александра Невского.

-- Как относиться к трудностям? -- вещал он. -- В области неведомого надо
рассматривать трудности как скрытый клад! Обычно: чем труднее, тем полезнее.
Не так ценно, если трудности возникают от твоей борьбы с самим собой. Но
когда трудности исходят от увеличившегося сопротивления предмета -- это
прекрасно!! -- Словно розовая заря промелькнула по разрумяненному лицу
Александра Невского, неся в себе отблеск прекрасных, как солнце, трудностей.
-- Самый благодарный путь исследования: наибольшее внешнее сопротивление при
наименьшем внутреннем. Неудачи следует рассматривать как необходимость
дальнейшего приложения усилий и сгущения воли. А если усилия уже были
приложены значительные -- тем радостней неудачи! Это значит, что наш лом
ударил в железный ящик клада!! И преодоление увеличенных трудностей тем
более ценно, что в неудачах происходит рост исполнителя, соразмерный
встреченной трудности!

-- Здорово! Сильно! -- отозвался Нержин с чурбаков.

-- Это не значит, что никогда нельзя отказаться от дальнейших усилий. Наш
лом мог ударить и в камень. Убедясь в том, или при недостаточных средствах,
или при резко-враждебной среде можно отказаться даже от самой цели. Но важно
строжайше обосновать отказ!

-- А с этим я бы... не согласился, -- протянул Нержин. -- Какая среда
враждебней тюрьмы? Где недостаточней наши средства? А мы же своё ведём.
Отказаться сейчас -- может быть и навеки отказаться.

Оттенки зари перешли по кустарнику и были уже погашены сплошными серыми
облаками.

Словно отводя глаза от читаемых им скрижалей, Сологдин рассеянно
посмотрел вниз на Нержина. И опять стал как бы читать, слегка нараспев:

-- Теперь послушай: [правило последних вершков]! Область последних
вершков! -- на Языке Предельной Ясности сразу понятно, что это такое. Работа
уже почти окончена, цель уже почти достигнута, всё как будто совершено и
преодолено, но качество вещи -- не совсем [то]! Нужны ещё доделки, может
быть ещё исследования. В этот миг усталости и довольства собой особенно
соблазнительно покинуть работу, так и не достигнув вершины качества. Работа
в области последних вершков очень, очень сложна, но и особенно ценна, ибо
выполняется самыми совершенными средствами! Правило последних вершков в том
и состоит, чтобы не отказываться от этой работы! И не откладывать её, ибо
строй мысли исполнителя уйдёт из области последних вершков! И не жалеть
времени на неё, зная, что цель всегда -- не в скорейшем окончании, а в
достижении совершенства!!

-- Хор-рошо! -- прошептал Нержин.

Голосом совсем другим, грубовато-насмешливым, Сологдин сказал:

-- Что же вы, младший лейтенант? Я вас не узнаю. Почему вы задержали
топор? Уже нам не осталось времени и колоть.

Луноподобный младший лейтенант Наделашин ещё недавно был старшиной. После
производства в офицеры, зэки шарашки, тепло к нему относясь, перекрестили
его в [младшину].

Сейчас, приспев семенящими шажками и смешно отдуваясь, он подал топор,
виновато улыбнулся и живо ответил:

-- Нет, я очень, очень прошу вас, Сологдин, наколите дров! На кухне нет
нисколько, не на чем обед готовить. Вы не представляете, сколько у меня и
без вас работы!

-- Че-го? -- фыркнул Нержин. -- Работы? Младший лейтенант! Да разве вы --
работаете?

Своим лунообразным лицом дежурный офицер обернулся к Нержину. Нахмурив
лоб, сказал по памяти:

-- "Работа есть преодоление сопротивления." Я при быстрой ходьбе
преодолеваю сопротивление воздуха, значит, я тоже работаю. -- И хотел
остаться невозмутимым, но улыбка осветила его лицо, когда Сологдин и Нержин
дружно захохотали в легко-морозном воздухе. -- Так наколите, я прошу вас!

И, повернувшись, засеменил к штабу спецтюрьмы, где как раз в этот момент
промелькнула в шинели подтянутая фигура её начальника подполковника
Климентьева.

-- Глебчик, -- удивился Сологдин. -- Мне изменяют глаза? Климентиадис? --
(То был год, когда газеты много писали о греческих заключённых,
телеграфировавших из своих камер во все парламенты и в ООН о переживаемых
ими бедствиях. На шарашке, где арестанты даже жёнам и даже открытки могли
послать не всегда, не говоря о чужеземных парламентах, стало принято
переделывать фамилии тюремных начальников на греческие -- Мышинопуло,
Климентиадис, Шикиниди.) -- Зачем Климентиадис в воскресенье?

-- Ты разве не знаешь? Шесть человек на свидание едут.

Нержину напомнили об этом, и душу его, так просветлившуюся во время
утренних дров, снова залила горечь. Почти год прошёл со времени его
последнего свидания, восемь месяцев -- с тех пор, как он подал заявление, --
а ему не отказывали и не разрешали. Тут была между другими и та причина,
что, оберегая учёбу жены в университетской аспирантуре, он не давал её
адреса в студенческом общежитии, а лишь "до востребования", -- до
востребования же тюрьма писем посылать не хотела. Нержин благодаря
сосредоточенной внутренней жизни был свободен от чувства зависти: ни
зарплата, ни питание других, более достойных зэков, не мутили его
спокойствия. Но сознание несправедливости со свиданиями, что кто-то ездит
каждые два месяца, а его уязвимая жена вздыхает и бродит под крепостными
стенами тюрем -- это сознание терзало его.

К тому же сегодня был его день рождения.

-- Едут? Да-а... -- с той же горечью позавидовал и Сологдин. -- Стукачей
возят каждый месяц. А мне мою Ниночку не увидеть теперь никогда...

(Сологдин не употреблял выражения "до конца срока", потому что дано ему
было отведать, что у сроков может не быть концов.)

Он смотрел, как Климентьев, постояв с Наделашиным, вошёл в штаб.

И вдруг заговорил быстро:

-- Глеб! А ведь твоя жена знает мою. Если поедешь на свидание, постарайся
попросить Надю, чтоб она разыскала Ниночку и обо мне передала ей только три
слова, -- (он взглянул на небо): -- любит! преклоняется! боготворит!

-- Да отказали мне в свидании, что с тобой? -- раздосадовался Нержин,
приловчаясь располовинить чурбак.

-- А посмотри!

Нержин оглянулся. Младшина шёл к ним и издали манил его пальцем. Уронив
топор, с коротким звоном свалив телогрейкой прислоненную пилу на землю, Глеб
побежал как мальчик.

Сологдин проследил, как младшина завёл Нержина в штаб, потом поправил
чурбак на-попа и с таким ожесточением размахнулся, что не только развалил
его на две плахи, но ещё вогнал топор в землю.

Впрочем, топор был казённый.

Приводя определение работы из школьного учебника физики, младший
лейтенант Наделашин не солгал. Хотя работа его продолжалась только
двенадцать часов в двое суток, -- она была хлопотлива, полна беготнёй по
этажам и в высокой степени ответственна.

Особенно хлопотное дежурство у него выдалось в минувшую ночь. Едва только
он заступил на дежурство в девять часов вечера, подсчитал, что все
заключённые, числом двести восемьдесят одна голова, на месте, произвёл
выпуск их на вечернюю работу, расставил посты (на лестничной площадке, в
коридоре штаба и патруль под окнами спецтюрьмы), как был оторван от
кормления и размещения нового этапа вызовом к ещё не ушедшему домой
оперуполномоченному майору Мышину.

Наделашин был человеком исключительным не только среди тюремщиков (или,
как их теперь называли -- тюремных работников), но и вообще среди своих
единоплеменников. В стране, где водка почти и видом слова не отличается от
воды, Наделашин и при простуде не глотал её. В стране, где каждый второй
прошёл лагерную или фронтовую академию ругани, где матерные ругательства
запросто употребляются не только пьяными в окружении детей (а детьми -- в
младенческих играх), не только при посадке на загородный автобус, но и в
задушевных беседах, Наделашин не умел ни материться, ни даже употреблять
такие слова, как "чёрт" и "сволочь". Одной приговоркой пользовался он в
сердцах -- "бык тебя забодай!", и то чаще не вслух.

Так и тут, сказав про себя "бык тебя забодай!", он поспешил к майору.

Оперуполномоченный Мышин, которого Бобынин в разговоре с министром
несправедливо обозвал дармоедом, -- болезненно ожиревший фиолетоволицый
майор, оставшийся [работать] в этот субботний вечер из-за чрезвычайных
обстоятельств, дал Наделашину задание:

-- проверить, началось ли празднование немецкого и латышского Рождества;

-- переписать по группам всех, встречающих Рождество;

-- проследить лично, а также через рядовых надзирателей, посылаемых
каждые десять минут, не пьют ли при этом вина, о чём между собой говорят и,
главное, не ведут ли антисоветской агитации;

-- по возможности найти отклонение от тюремного режима и прекратить этот
безобразный религиозный разгул.

Не сказано было -- прекратить, но -- "по возможности прекратить". Мирная
встреча Рождества не была прямо запретным действием, однако партийное сердце
товарища Мышина не могло её вынести.

Младший лейтенант Наделашин с физиономией бесстрастной зимней луны
напомнил майору, что ни сам он, ни тем более его надзиратели не знают
немецкого языка и не знают латышского (они и русский-то знали плоховато).

Мышин вспомнил, что он и сам за четыре года службы комиссаром роты охраны
лагеря немецких военнопленных изучил только три слова: "хальт!", "цурюк!" и
"вэг!" -- и сократил инструкцию.

Выслушав приказ и неумело откозыряв (с ними время от времени проходили и
строевую подготовку), Наделашин пошёл размещать новоприбывших, на что тоже
имел список от оперуполномоченного: кого в какую комнату и на какую койку.
(Мышин придавал большое значение планово-централизованному распределению
мест в тюремном общежитии, где у него были равномерно рассеяны осведомители.
Он знал, что самые откровенные разговоры ведутся не в дневной рабочей суете,