О, как прекрасны ноги твои в сандалиях, дщерь именитая! Округление бедер твоих как ожерелье, дело рук искусного художника… Голова твоя на тебе, как Кармил, и волосы на голове твоей, как пурпур; царь увлечен твоими кудрями. Уста твои как отличное вино.
«Отчего у меня под ногами плывет и качается пол? Я же почти не пил ничего…» Они возвращались, и вновь приходили потанцевать, и Бадан с Малыхиным, разрезвившись, выпивали за кацапско-хохляцкую дружбу, за погибель мирового империализма и сионизма, подпевали «Калинке» и сами некрасивым дуэтом исполняли «По-пид горою, по-пид зеленою». И надутая Анджела отпаивалась шампанским, как водицей, а потом рыдала у Тани на плече и уверяла, что все мужики — сволочи. И Бадан наскакивал на Павла молодым петушком, бия себя в грудь и визгливо отстаивая свое право «оплатить за все». И под руки пришлось оттаскивать от желтых «Жигулей» и запихивать в такси пьяного Малыхина, который все порывался продолжить увеселения в компании «другана Станьки и зашибенных фемин»…
Но все это была хмарь, бесовщина, круги на воде. Лишь в самом центре существовала незыблемость, неправдоподобно четкая и насыщенная цветом — ее лицо.
Как ты прекрасна, как привлекательна, возлюбленная, твоей миловидностию!
III
Встречались они нечасто. У обоих было много работы. Обычно Таня сама звонила Павлу, заезжала за ним домой или в институт, и они убегали в театр, на выставку — мартовская погода не манила на лоно природы. Иногда звонил он, но ни разу не заставал Таню дома. Он разговаривал с Адой Сергеевной и через нее передавал Тане предложение следующем свидании.
Приехал на гастроли гремевший в те годы театр на Таганке. Дмитрий Дормидонтович отдал свои билеты Павлу. Но накануне спектакля Таня позвонила и сказала, что пойти никак не сможет. Елка, вообще не любившая театр, идти отказалась. Павел все же пошел, а второй билет продал первому же ловцу лишних билетиков — плотная толпа желающих начиналась за несколько кварталов до дворца культуры, где проходили спектакли.
Давали «Десять дней, которые потрясли мир» по Джону Риду. Не Бог весть какой интересный материал, но, как говорили все, Любимов сотворил из него нечто потрясающее.
Даже билетеры были переодеты красногвардейцами, а контрольные ярлычки они накалывали на штыки винтовок, как пропуска в Смольный в кинофильме «Ленин в Октябре». Протягивая свой билет, Павел поморщился: если такой реализм будет и в гардеробе, то не экспроприируют ли пальто?
Первое действие Павел зевал и ерзал в кресле. Спектакль напомнил ему постановку гоголевской «Женитьбы», описанную у Ильфа и Петрова. Появление легендарного Владимира Высоцкого, весьма колоритно исполнившего давно известную Павлу песенку про толкучий базар, немного его оживило, но потом опять пошла пламенная тягомотина, и Павел твердо решил на второе действие не оставаться.
Когда перед антрактом дали свет, он огляделся и замер. В левой ложе сидела Таня и оживленно беседовала с каким-то лысым дядей в импортном бордовом костюме.
В нем все вскипело. Не разбирая дороги, он устремился в гардероб, набросил на себя пальто и, не застегиваясь, пошел через фойе на выход.
— Привет.
Она смотрела на него со спокойной улыбкой, в руке у нее дымилась сигарета.
— Ты… — сказал он и замолчал, не зная, что сказать дальше.
— Я на работе, — сказала она. — Сопровождаю делегацию. Извини, что не объяснила.
Он криво усмехнулся.
— А тогда, в ресторане, тоже была делегация?
— Тогда меня упросила Анджелка. Ей не хотелось ужинать наедине со своим Козловым.
— То есть с Баданом?
— Какая разница? С козлом, одним словом… «Мальборо» хочешь?
— Где ты работаешь? — жестко спросил он.
Таня прищурила один глаз, щелкнула замком сумочки и извлекла вишневого цвета корочки с золотым гербом.
— Не знаю, обязана ли я отвечать на твой вопрос, но отвечу, потому что тоже люблю во всем ясность. Смотри.
Она вложила ему в руку раскрытое удостоверение.
«Министерство культуры РСФСР. Ленинградское областное управление. Захаржевская Татьяна Всеволодовна. Старший референт». Ее фотография. Внушительная подпись. Печать.
— Но… но ты же еще студентка.
— Совмещаю. Я не из ленивых.
— Прости меня… Дай-ка сигарету.
Они курили и молчали. Для него это было молчание покоя, почти коматозного. Отток адреналина. Он смотрел на нее и понимал, почему молчит она — просто потому, что выдалась минутка, когда можно обойтись без слов.
«Если она может так молчать со мной, значит…» Дали звонок. Таня выбросила окурок и обернулась к Павлу.
— Пошли досматривать шедевр?
Конечно, если бы в ложе рядом с нею… и потом, после спектакля… Но там у нее — работа, и мешать нельзя.
— Нет, — сказал он, — не хочется. Позвони мне завтра.
— Послезавтра, — уточнила она и вздохнула. — Я бы тоже ушла, но…
— Понимаю, — сказал он. — Послезавтра. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе.
Когда Павел в первый раз «покрутил» на своей аппаратуре алмазики из коллекции Малыхина, он решил, что технику просто зашкалило. Такое случается. Он все проверил, на всякий случай повторил замеры на других приборах. Нет. Еще при первом взгляде на эти камешки интуиция подсказала ему, что тут возможно что-то интересное, но чтобы такое!
Это могло означать… Что? Новую эру в электронике? Устройство размером с мизинец, начиненное «алмазными» микросхемами, вместо сотни пирамид Хеопса, носящих ныне название ВЦ? Третью промышленную революцию?
Спокойствие, только спокойствие, как говорил Карлсон. Пик, у подножья которого он оказался, выше Эвереста, и вершина его теряется в заоблачных высях. И каждый шаг наверх может оказаться последним. Значит, по крайней мере первые шагов пятьдесят — по поверхности, что уже видна отсюда, — надо просчитать с точностью до миллиметра.
Точнейший химический анализ — раз. Детальнейшая характеристика месторождения — два. Параметры работы в электроцепи, схемы и компоненты — три. Воздействие сред, особенно низкотемпературных — четыре. Пять. Шесть. Семь.
И каждое из этих «раз-два-три» развернет свой веер «раз-два-три», а те «раз-два-три» дадут обильные побеги «а-б-в» и так далее. Сад двоящихся дорожек. Или десятерящихся?
Как говорят американцы: «One thing at a time».
Все по порядку. Сначала химия. Потом — пробить командировочку на Памир. Действуй, Чернов!
За ночь южный ветерок разогнал дождевые тучи, и в лужах весело поблескивало утреннее солнышко. Павел встал, потянулся, посмотрел на часы. Половина седьмого. Душ, завтрак, а вместо пробежки — пройтись до института быстрым шагом, и скорей в лабораторию…
Он допивал кофе, когда на кухню выплыла непричесанная Лидия Тарасовна в полосатом халате и с вечной «беломориной» в зубах. Как всегда, при виде матери настроение у Павла упало на несколько градусов.
— С добрым утром, ма, — сказал он подчеркнуто весело. — Кофеек на плите. Не курила б ты натощак.
Лидия Тарасовна смерила сына привычным холодно-обиженным взором и произнесла сипло:
— Поздравляю, сынок. — Тон у нее был такой, что Павел внутренне съежился, ожидая продолжения типа: «Растили тебя, кормили-одевали, здоровье положили, а ты…»
— Что случилось, ма?
— И ты еще спрашиваешь?
«У всех дети как дети, а ты… — мысленно продолжил Павел. — Опять ария на тему «Мысли только о работе, а на дом родной забил?» Больше вроде упрекнуть не в чем. Хотя когда ее это останавливало?»
— Ты со своими камнями совсем утратил нормальные жизненные мерки… — изрекла она.
«Начинается».
— …и нормальные человеческие свойства.
«Приехали».
— Ты даже спрашиваешь меня, с чем я тебя поздравляю. Хотя кому, как не тебе… Ты хоть знаешь, какое сегодня число?
— Ну, десятое.
— Не «ну, десятое», а десятое апреля.
— И что? — Он еще произносил этот вопрос, а ответ уже пришел сам собой. Господи! Сегодня же его собственный день рождения! Двадцать пять лет. Четвертак разменял. Однако… Да, так поздравить может только родная мать…
— Вспомнил наконец? И какие же у тебя на сегодня планы?
— Вообще-то я в институт собирался, поработать надо. А вечерком приду, посидим, отметим…
— А в институт для чего? Замок целовать?
— Зачем замок?
— Затем, что сегодня воскресенье. Нет, ты положительно моральный урод.
— Положительно моральный — уже не так плохо.
— Не издевайся над матерью! Конечно, никого из друзей ты не пригласил. Откуда у такого друзья? И те, что были, давно поразбежались. Может быть, удосужишься позвать хотя бы ту девушку, что заезжала за тобой на автомобиле? Как ее… Таня. Она производит неплохое впечатление.
«Ого! И не припомню, чтобы она о ком-нибудь так лестно отзывалась. Тем более за глаза».
— Боюсь, что она не сможет. Она очень занятой человек.
— Ну, как знаешь. Только потом, когда на старости лет останешься совсем один, пеняй на себя. — Она выразительно посмотрела на сына и продолжила совсем другим тоном: — Отец на сегодня заказал проднабор. Подвезут к трем. До шести делай что хочешь, но в шесть ноль-ноль чтобы был за столом.
Она отправилась, а Павел налил себе еще кофе, выпил, быстренько переоделся в уличное и вышел из дому. Институт закрыт — что же, он просто прогуляется, приведет в порядок мысли и чувства, а часиков в девять непременно позвонит Аде. Вдруг Таня все же сумеет выбраться? Чем черт не шутит?
Свершилось чудо — Таня оказалась не только дома, но и свободна. Ровно в назначенный час она явилась в неброском, но элегантном и дорогом светло-сером костюме-тройке с плиссированной юбочкой до колен. Образ молодой и преуспевающей бизнес-дамы из какого-нибудь американского фильма. Посмотрев на нее, Павел тихо охнул и помчался переодеваться в выходной костюм.
Танин подарок, который она вручила Павлу пройдя в его комнату, был удивительно созвучен тому облику, который она приняла сегодня: массивные серебряные запонки, булавка для галстука и черная с серебром авторучка — подарочный гарнитур от Кельвина Кляйна из Нью-Йорка в добротном футляре тисненой кожи.
— Ты сошла с ума, — сказал Павел, целуя ее в щеку и ошалевая от аромата духов. — Это подарок для миллионера.
— Если бы мир был устроен как следует, мы оба были бы трижды миллионерами. Не запрещай мне исправлять ошибки мироздания.
Флинт Эрик
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Флинт Эрик
Трубников Александр
Круз Андрей