Чтение 41–й страницы книги ~Альтернатива (весна 1941г.)~

человек, который словно бы жонглировал идеями, словами, понятиями.

"Он хочет казаться блаженным, - подумал Штирлиц, - и ему это удается,
но он похож на актера, который так вжился в роль, что сам не отличает, где
игра, а где жизнь".

- Современный католический интеллигент стремится понять Эйнштейна,
Жолио, Фому Аквинского, - продолжал между тем Родыгин, - а униат скользит
по касательной. У них не тот католицизм, который рождает религиозный дух.
Это не католицизм Франциска, Доминика, Бонавентуры. Униаты никогда не
выдвигали новых идей.

- Если мне не изменяет память, украинцы дали миру великого философа.
У него очень трудная, странная фамилия... Ско...

- Сковорода, - подсказал Родыгин и настороженно глянул на Штирлица. -
Вы имеете в виду Сковороду?

- Именно.

- Так ведь Сковорода был материалистом - не униатом и не католиком.
Вообще украинцы - это люди, мыслящие очень реально: они мыслят не вверх, а
вокруг себя, вширь, точнее говоря. Для них католицизм не органичен,
поверьте мне. Карта в игре, именно карта в игре.

- А униатские пастыри понимают это?

- Конечно. Они великолепно понимают, что католицизм на Украине -
явление искусственное, форма драки за уголь и марганец. Поляки - те другое
дело. У них есть душевная склонность к католицизму, потому что польская
душа более вертикальна, она постоянно воспалена, утонченна. А украинцы по
характеру ближе нам, русским; православию они ближе. Они ведь братья наши:
они и поэтичны вроде нас, они больше язычники, они склонны обожествлять
вещи, природу, мать. У них нет того, что создает великую теорию
классического католицизма - Данте, например, - надменности. Они люди
крепкие, земные, им понятно православие с его лоном, с материнской его
укрытостью, с близостью к земле. Ведь Ярослав Мудрый не был ни русским, ни
украинцем. Это все азиаты нас расшибли. Не погрязни в распрях орда с
туретчиной, не испугайся они прогресса, не цепляйся за свои допотопные
завоевательные догмы, глядишь, юг России остался бы под ними. Ан нет,
здравый смысл подсказал: "Европа вперед ушла, она технику чтит, на нее и
равняйтесь". И появился католицизм. А потом большевики Днепрогэс построили
- и россы и хохлы к коммунистам откачнулись...

- Вот моя визитная карточка, - сказал Штирлиц, - тут берлинский
номер, но я и здешний напишу. Позвоните, пожалуйста, господин Родыгин.

- Спасибо, будет время - непременно позвоню.

- Позвольте мне записать ваш телефон...

- Так у меня его нет, милостивый государь. Откуда же у русского
эмигранта телефон?! Я не Манташев какой или Юсупов-Эльстон! Я снимаю
квартиры без телефона, какие подешевле...

- Василий Платонович, - окликнул Родыгина высокий, наголо бритый
старик с пышными седыми усами, - пойдемте отсюда скорее, меня стыд жжет.

- Познакомьтесь, господин Штирлиц, - сказал Родыгин, - это профессор
Ивановский.

Ивановский руки Штирлицу не протянул, только поклонился, но повторил
на великолепном немецком:

- Мне совестно за некоторых соплеменников моих. И вас жаль: собираете
в Германии злобных неудачников.

- Мы бы с радостью собирали в Германии наиболее достойных, профессор,
- сказал Штирлиц, - но без вашей помощи трудно отличить белое от черного.

- Это вы в порту себе поищите, - брезгливо осветил Ивановский, - там
много потаскух, они вам помогут.

Ивановский был бледен, на висках его серебрился пот, глаза
лихорадочные.

- Вы должны понять профессора, - пояснил Родыгин, - все происходящее
здесь напоминает аукцион. Наиболее уважаемые люди из русской эмиграции не
пришли к нам и не придут.

- Мы думали и мечтали об обновлении России, - добавил Ивановский, -
это наше дело и наш долг, но служить на потребу иностранной державе мы не
станем. Возможен союз равных, мы не против союза России и Германии, как и
не против союза России с Францией или Америкой. Но то, на кого вы
собираетесь опираться в вашей деятельности, ставит под сомнение
искренность Германии в отношении нашей родины.

- Вы имеете в виду Россию?

- Я имею в виду Советскую Россию, вы совершенно правы.

- Почему бы вам не вернуться в Москву? - спросил -Штирлиц, и глаза
его сузились.

- Если бы меня пустили, я бы вернулся, господин Штирлиц, я бы
вернулся. Я готов отдать знания родине, но торговать моими знаниями я
считаю ниже моего достоинства. Вехи сменятся сами по себе, евразийское
изначалие России - гарантия тому.

- Профессор, мне бы не хотелось, чтобы вы считали меня слепым
чиновником. Ваша точка зрения представляется мне благородной. Я не стану
оспаривать вас не потому, что не хочу, а оттого, что невозможно...

Ивановский и Родыгин переглянулись, и в глазах профессора Штирлиц
заметил недоумение.

- Сколько я помню, - сказал Штирлиц, - евразийство не предполагало
национального примата русских над немцами, да и вообще к вопросам крови
относились как к вопросам третьего или пятого порядка. Лично меня
привлекло в евразийстве отношение к культуре мира - уважительное
отношение.

- Привлекает всегда то, чего лишен, - не удержался Родыгин.

- Если я сейчас лишен Томаса Манна, то, право, меня лично это
огорчает, - сказал Штирлиц. (Его счетный мозговой центр сразу же
разработал оправдание этой крамольной фразе, допусти он, что один из двух
его собеседников - осведомитель гестапо: "Я говорил с врагом, и я должен
был предложить ту игру, которая его увлечет. Если армия побеждает врага в
схватке, то разведка может победить лишь в том случае, когда противник
стал другом".

- Уж если немец интеллигентен, то он интеллигентен до конца, - сказал
Ивановский.

Штирлиц молча пожал руки Родыгину и Ивановскому и пошел в другой зал,
взглянуть, чем занят Зонненброк.

"Пусть собирает подонков, - удовлетворенно подумал он, - пусть
собирает старых корнетов и выживших из ума генералов. Ивановский здесь не
одинок, и это замечательно, что он не одинок. Очень будет обидно, если мне
не поверят дома".

- Поехали к Николаенко, - Зонненброк повернулся к шоферу, - это на
Медвешчаке; Слесарка, дом семь.

Шофер - немец, постоянно живущий в Югославии и завербованный СД еще в
тридцать третьем году, - вертанул руль так, словно выкручивал руки врагу.

Зонненброк похлопал себя по карману, где лежал список русских
эмигрантов.

- Мы неплохо поработали, Штирлиц, а? Я, признаться, не ожидал, что
улов будет таким интересным.

- А что это за Николаенко? Наш человек?

- Нет. В том-то и дело, что нет. Им интересуются ученые из "седьмого
института" СС. Но меня он сейчас занимает с иной точки зрения. Веезенмайер
рвет и мечет, ему срочно понадобились люди из армии.

- При чем же здесь Николаенко?

- Его дочь замужем за адъютантом здешнего командующего.

- Ну, тогда другое дело. А то я не мог понять, зачем нам русская
эмиграция.

- Эти русские будут работать на нас. Надо было, между прочим, сказать
о школах для переводчиц - не подкладывать же в конце концов немок под н у
ж н ы х нам красных?

- А во имя служения нации? - чуть улыбнулся Штирлиц.

- Нельзя портить кровь и мозг.

- А мозг-то при чем?

- Они же будут что-то чувствовать. А с иностранцами всегда иначе
чувствуется, острее, что ли.

- У вас язык Петрарки, - сказал Штирлиц. - Каково с эдаким-то языком
писать справки? Наверное, начальство ругает за словесные излишества. Нет?

- Наоборот. Мои справки зачитывают молодым офицерам как образец:
начальство любит элемент таинственного, обожает ужасные подробности и
интимные пикантности.

- Смотря какое начальство.

- Всякое начальство это любит, - убежденно сказал Зонненброк. -
Внимательно понаблюдайте за их глазами, когда вы докладываете о какой-либо
сложной операции, связанной с ликвидацией или похищением: у них глаза
становятся как у детей, которым читают страшную книжку. Между прочим, вы
перекусить не хотите, Штирлиц?

- Я перехватил бутерброд, сыт.

- Ели у русских? Мужественный вы человек. Я не могу. Ничего не могу с
собой поделать. Понимаю, что ради дела надо уметь есть дерьмо, но, как
доходит до того, чтобы положить в рот хлеб, нарезанный русским, меня
выворачивает.

Николаенко жил во дворе маленького домика, во флигеле, который летом
наверняка утопал в зелени, сейчас вокруг него торчали голые кусты жасмина
и сирени с тяжелыми, набухшими уже почками.

Комната, которую занимал Николаенко, была крохотной, не повернуться;
теснота была ощутимой еще и потому, что повсюду - на столе, подоконнике,
стульях и даже на полу - лежали книги, а вдоль по стенам развешаны
самодельные клетки с канарейками.