Чтение 42–й страницы книги ~Левая рука Тьмы~

-- Если бы тогда я сам наверняка знал, что игра уже окончена... --
откликнулся Эстравен с улыбкой. Он был не из тех, кто предается сожалениям.

-- Но вы, по-моему, уже знали. Только вот я вам не поверил.

Когда сани были уложены, он настоял на том, чтобы остаток дня мы совсем
ничего не делали -- копили энергию. Лежа в палатке, он что-то быстро писал в
маленькой записной книжке мелкими и острыми буковками -- скорее всего то,
что рассказано в предыдущей главе. У него не хватало времени как следует
вести свой дневник в течение прошлого месяца, что очень его раздражало; он
весьма аккуратно вел его, воспринимая это как святую обязанность по
отношению к своей семье, к своему Очагу в Эстре. Дневник как бы связывал его
с домом. Это я, правда, узнал значительно позже, а в то время я и понятия не
имел, что он там пишет, и сначала натирал мазью лыжи, а потом просто
бездельничал. Громко насвистывая какую-то танцевальную мелодию, я вдруг
оборвал себя: у нас ведь только одна палатка, и если нам предстоит в течение
долгого времени делить этот кров, стараясь не слишком действовать друг другу
на нервы, то, безусловно, надо быть сдержаннее, корректнее по отношению друг
к другу... Эстравен, правда, лишь поднял голову, едва я засвистел, и
совершенно спокойно посмотрел на меня. Без малейшего раздражения, даже,
пожалуй, мечтательно. Потом сказал:

-- Жаль, что я не знал о вашем корабле еще в прошлом году... Почему вас
отпустили в чужой мир одного?

-- Первый Посланник всегда работает в одиночку. Если один инопланетянин
-- всего лишь диковинка, то двое -- уже вторжение.

-- Дешево же ценится жизнь первого Посланника.

-- Нет. В Экумене вообще ни одна жизнь не ценится дешево. Именно
поэтому лучше подвергнуть риску жизнь одного человека, чем двоих или
двадцати. Не говоря уж о том, что, как вы теперь знаете, совершить прыжок во
времени -- удовольствие довольно дорогое. Да и вообще, я ведь сам просил
послать меня, сам вызвался.

-- Честь обретешь, лишь рискуя, -- сказал он, явно что-то цитируя, и
смягчил торжественность своих слов -- Здорово же мы прославимся, когда
доберемся до Кархайда(

И тут я вдруг почувствовал, что мы непременно доберемся до Кархайда,
что мы обязательно пройдем этот бесконечный путь по горам, минуем все
пропасти и трещины, чудовищные вулканы и ледники, замерзшие болота,
замерзшие заливы -- все это пустынное, бесприютное, безжизненное
пространство в период зимних вьюг, посреди Ледникового Периода. Он сидел и
писал в своем дневнике с таким же высокомерным терпением и упрямством, с
каким безумный король Аргавен цементировал замковый камень на Новых Воротах.
С тем же видом он сказал и "(когда мы доберемся до Кархайда("

В этом когда, впрочем, звучала определенная надежда. Он
намеревался достигнуть границы Кархайда к четвертому дню четвертого месяца
зимы, Архад Аннер. А выйти в путь мы должны были тринадцатого числа первого
месяца зимы, в день Торменбод Терн. Наших запасов пищи, которые он так
хорошо распределил, хватило бы самое большее на три гетенианских месяца, то
есть на семьдесят восемь дней; так что нам предстояло делать по двадцать
километров в день и добраться до Кархайда за семьдесят дней, к намеченному
дню Архад Аннер. Все было рассчитано точно. И теперь оставалось только
хорошенько выспаться перед долгой дорогой.

Мы вышли на рассвете, надев снегоступы. Падал легкий снежок, ветра не
было. Холмы укрывал снег бесса, то есть мягкий, пушистый, нетронутый;
на Земле лыжники называют это снежной целиной. Сани были тяжелыми; Эстравен
полагал, что в целом они весят около ста килограммов. Тащить такие сани по
рыхлому снегу оказалось довольно трудно, хотя они были очень удобные, легко
управляемые и напоминали чудесную маленькую лодку; полозья их -- настоящее
чудо! -- были покрыты особой полимерной пленкой, которая уменьшала трение
практически до нуля, что, однако, порой страшно мешало, когда тяжеловесные
сани начинали "плыть" по снегу не в ту сторону. В итоге, учитывая глубину и
рыхлость снега, а также бесконечные подъемы и спуски, мы решили, что лучше
идти так- один тащит сани спереди, другой толкает их сзади. Весь день
непрерывно шел снег легкий, пушистый. Дважды мы останавливались, чтобы
перекусить. Бескрайняя холмистая страна словно застыла в молчании. Мы упорно
продвигались вперед и не заметили, как спустились сумерки. На ночлег мы
остановились в лощине, очень похожей на ту, которую покинули сегодня утром,
между двумя укрытыми белым покрывалом холмами. Я настолько устал, что без
конца спотыкался, но, несмотря на это, трудно было поверить, что день
кончился так быстро. На указателе пройденного расстояния была цифра "20" --
столько километров мы прошли сегодня.

Если мы смогли идти так быстро по рыхлому снегу с тяжелыми санями, да
еще по такой местности, где каждая складка пролегала поперек загадочного
маршрута, то мы, безусловно, сможем двигаться значительно быстрее,
оказавшись на ледниковом щите, где снег очень плотный, поверхность ровная,
да и сани к тому времени станут куда легче. До выхода в путь я скорее
заставлял себя верить Эстравену, теперь же я доверял ему полностью. Мы
действительно доберемся до Кархайда за семьдесят дней.

-- Вам уже приходилось путешествовать таким способом? -- спросил я его.

-- На санях? Часто.

-- На большие расстояния?

-- Как-то раз осенью я ушел километров на триста к Леднику Керм. Только
давно уже.

Нижний конец полуострова Керм, гористого и сильно выдающегося к югу,
самой южной окраины субконтинента Кархайд, так же как и его северная часть,
покрыт ледниками. Люди на Великом Континенте планеты Гетен живут как бы на
узкой полоске между двумя белыми ледяными стенами. Дальнейшее уменьшение
солнечной радиации всего лишь на восемь процентов, согласно подсчетам
гетенианцев, заставит эти стены сомкнуться. И тогда не останется ни людей,
ни земли, -- только лед.

-- А зачем вы ходили во Льды?

-- Из любопытства, ради приключений. -- Он поколебался и чуть
улыбнулся: -- Для нервной разрядки!

Это было одно из моих "экуменических" выражений.

-- Ага: вы сознательно продлевали эволюционную тенденцию, заложенную
изначально в человеческом существе, одним из проявлений которой и является
страсть к исследованиям.

Мы оба были довольны собой, сидя в теплой палатке, попивая горячий орш
и дожидаясь, когда закипит каша из зерен кадик.

-- Да, именно так, -- сказал он. -- Нас тогда было шестеро. Все очень
молодые. Мой брат и я -- из Эстре, четверо наших друзей из Стока. У нас не
было особой цели. Нам просто захотелось посмотреть на Теремандер, вершина
которого торчала прямо над Ледником. Не многие видели ее с близкого
расстояния.

Каша была готова; это было совсем не то, что застывший плотный комок
вареных отрубей на Ферме Пулефен; по вкусу каша напоминала жареные земные
каштаны и приятно обжигала рот. Прогревшись теперь и изнутри, я благодушно
изрек:

-- Самую лучшую еду я пробовал на Гетен всегда в вашем обществе,
Эстравен.

-- Но только не на том банкете в Мишнори.

-- Это уж точно.... Вы ведь ненавидите Оргорейн, не правда ли?

-- Мало кто из жителей Орготы умеет по-настоящему готовить. Ненавижу
Оргорейн? Нет, с какой стати? Как можно ненавидеть или любить целую страну?
Тайб, правда, что-то в этом духе вещает, но я его способностями не обладаю.
Я знаю каких-то определенных людей, города и фермы, холмы и реки, я знаю
горы, знаю, как солнце скрывается за холмом на том или ином краю пашни; но
какой смысл в том, чтобы проводить через все это границы и называть
отрезанный таким способом кусок земли государством и переставать любить то,
к чему новое название этого государства относится? Что значит любовь к своей
стране? Ненависть к тому, что находится за ее пределами? И то и другое
одинаково плохо. А может, это просто любовь к самому себе? Это, в общем,
естественно, только не стоит превращать любовь к себе в добродетель или... в
профессию. Поскольку я люблю жизнь, я люблю и холмы княжества Эстре, но
такая любовь никак не сопряжена с ненавистью, якобы определяемой
территориальными границами. Иное понимание вещей мне, я полагаю,
неведомо и недоступно.

В данном случае слово "понимание" было им явно употреблено в
ханддаратском смысле: не воспринимаю абстракций, но воспринимаю конкретную
вещь как таковую. В подобном мировосприятии было нечто женское, некий отказ
от голых абстракций, от понятий идеального, некая покорность данности; мне
лично это скорее было даже неприятно.

И все же, стараясь объяснить получше, он добавил:

-- Человек, который не отвергает плохое правительство своей страны,
глуп. Если бы нашей планетой правили хорошие люди, с какой радостью я служил
бы им!

В этом мы друг друга понимали.

-- Мне такая радость знакома, -- сказал я.

-- Да, так мне и показалось.

Я ополоснул чашки горячей водой и выплеснул воду, чуть приоткрыв
войлочную дверь палатки. Снаружи была непроницаемая тьма; кружился мелкий
легкий снежок, едва различимый в узкой полосе света. Я плотно закрыл дверцу,
оказавшись снова в сухом благодатном тепле; мы расстелили спальные мешки. Он
проговорил что-то вроде: "Передайте-ка мне чашки, господин Аи", а я сказал:

-- Мы так и будем величать друг друга "господин" в течение всего
перехода через Гобрин?

Он поднял голову, посмотрел на меня и засмеялся:

-- А я не знаю, как следует вас называть.

-- Мое имя Дженли Аи.

-- Это я знаю. Но вы называете меня моим родовым княжеским именем.

-- Но я ведь тоже не знаю, как можно вас называть.

-- Харт.

-- Тогда пусть я буду Аи. А кто называет друг друга просто по имени?