закатывалась веселым, добродушным смехом, ну а потом у нее навертывались
слезы, она не могла сдержать их, и смех кончался плачем...
сидел со мной и в конце концов с горя брался за тетради своих учеников.
Иногда я помогал ему, подчеркивал ошибки красной шариковой ручкой, но он
мне не доверял, прочитывал все заново и каждый раз приходил в ярость из-за
того, что я не пропустил ни одной ошибки и все правильно подчеркнул. У
Карла не укладывается в голове, что я могу выполнять вполне прилично
такого рода работу, совсем как он. Вообще говоря, у Карла только одна
проблема - финансовая. Если бы Карл Эмондс мог оплатить квартиру из семи
комнат, он, вероятно, не был бы ни раздражительным ни озлобленным. Как-то
раз я поспорил с Кинкелем о его понимании "прожиточного минимума". У
Кинкеля была репутация гениального специалиста в этих вопросах; если не
ошибаюсь, именно он установил, что прожиточный минимум "одиночки" в
большом городе, не считая квартплаты, равен восьмидесяти четырем маркам, а
позднее - восьмидесяти шести. На это можно возразить только одно: сам
Кинкель, судя по тому мерзкому анекдоту, который он нам рассказал,
считает, что лично его прожиточный минимум превосходит эту сумму в
тридцать пять раз, но такого рода возражения принято объяснять "личной
неприязнью" и "бестактностью", хотя бестактностью только и можно объяснить
тот факт, что субчики, подобные Кинкелю, вообще высчитывают прожиточные
минимумы других людей. В восьмидесятишестимарковом бюджете была
предусмотрена даже такая статья, как расходы на культурные потребности,
видимо, Кино или газеты; я спросил Кинкеля, как он думает, пожелает ли их
"одиночка" купить билет на хороший фильм с воспитательной тенденцией? И
Кинкель пришел в бешенство. Тогда я справился, как надо понимать рубрику
"обновление изношенного бельевого фонда": значит ли это, что министерство
специально нанимает некоего милого старичка, который бегает по Бонну с
единственной целью - износить свои подштанники, а потом сообщить в
министерство, сколько времени ему понадобилось для износа вышеупомянутых
подштанников... Но тут жена Кинкеля обвинила меня в опасном субъективизме,
а я ответил, что, если бы примерные меню и сроки износа носовых платков
начали определять коммунисты, я бы еще это мог понять; в конце концов
коммунисты не лицемеры и не верят в сверхчувственное начало; но когда с
этими дикими претензиями выступают христиане - такие, как ее муж, я нахожу
это просто невероятным; после сего жена Кинкеля объявила, что я до мозга
костей материалист и не в состоянии осознать, что такое жертва, страдание,
судьба и величие бедности. Встречаясь с Карлом Эмондсом, как-то не думаешь
ни о жертвах, ни о страданиях, ни о судьбе, ни о величии бедности. Он не
столь уж плохо зарабатывает: только его постоянная раздражительность
напоминает о судьбе и о величии бедности, ибо Карл точно высчитал, что он
никогда не сможет снять достаточно просторную квартиру.
могу просить денег, - это Карл Эмондс, мое положение стало мне ясным. Я
действительно остался без гроша в кармане.
22
разговаривать с папой и не буду набивать себе карманы сигаретами, сигарами
и арахисом на завтрашнем "журфиксе" у матери. Я уже не в силах поверить в
это, как верил в то, что мы с Лео пилили старый столб. Все мои попытки
снова связать нить и повиснуть на ней наподобие марионетки заранее
обречены на провал. Когда-нибудь я дойду до того, что начну стрелять
деньги у Кинкеля, у Зоммервильда и даже у этого садиста Фредебейля,
который, держа у меня под носом пять марок, будет, наверное, требовать,
чтобы я подпрыгнул и схватил их. Я обрадуюсь, если Моника Зильвс пригласит
меня на чашку кофе, и не потому, что меня пригласила Моника Зильвс, а
потому, что представилась возможность выпить кофе на даровщинку. Я позвоню
еще раз безмозглой Беле Брозен, польщу ей и заверю, что не буду больше
расспрашивать о размере помощи, а с радостью приму даже самую малость...
и, наконец, в один прекрасный день я пойду к Зоммервильду, "убедительно"
докажу ему, что раскаялся, образумился и вообще созрел для католической
веры, и тут-то наступит самое страшное: Зоммервильд инсценирует мое
примирение с Марией и с Цюпфнером; правда, если я обращусь в католичество,
отец уж точно палец о палец не ударит ради меня. Для него это, видимо,
предел падения. Это дело надо как следует обмозговать: ведь мне предстоит
выбирать не между "rouge et noir" [красным и черным (франц.)], а между
темно-коричневым и черным - между бурым углем и церковью. Наконец-то я
стану таким, каким все они издавна хотят меня видеть: зрелым мужем,
излечившимся от субъективизма, человеком объективным, всегда готовым
засесть за серьезную партию в скат в Благородном собрании. Но и сейчас еще
не все возможности исчерпаны: у меня остались Лео, Генрих Белен, дедушка и
Цонерер, который, если захочет, сделает из меня гитариста, распевающего
слащавые песенки, и я буду петь: "Когда ветер играет твоими кудрями, я
знаю, что ты от меня не уйдешь". Однажды я пропел это Марии, но она
заткнула уши и сказала, что ничего ужаснее не слыхала.
Моника Зильвс, Цонерер, дедушка и Сабина Эмондс, которая всегда угостит
меня тарелкой супа; кроме того, я мог подработать, присматривая за детьми.
Я готов обязаться в письменном виде никогда не кормить младенцев яйцами.
Вероятно, ни одна немецкая мать просто не в состоянии перенести этого.
долго работал над ней; я показал ее на сцене и мог себя поздравить с тем,
что у профессиональных актеров зовется успехом: определенная часть публики
смеялась, другая - злобствовала. Гордо выпятив грудь, я направился в свою
артистическую уборную, там меня поджидала очень миниатюрная старушка.
После выступлений я всегда впадаю в крайне раздраженное состояние и не
переношу никакого общества, кроме общества Марии; тем не менее Мария
впустила старушку. Не успел я закрыть дверь, как старушка уже заговорила и
объяснила мне, что муж ее тоже был генералом, что он убит и перед смертью
написал ей письмо, в котором просил отказаться от пенсии.
она удалилась. Но с тех пор я уже не мог показывать своего "Генерала".
Газеты, именующиеся левыми, писали, что я, видимо, дал запугать себя
реакции, газеты, именующиеся правыми, заявили, будто я наконец-то понял,
что нельзя играть на руку Востоку, а независимые газеты уверяли, что я
отрекся от всякого радикализма в угоду кассовому успеху. Все это было
чепухой чистой воды. Я не мог показывать эту сценку только потому, что
меня преследовала мысль о горькой доле маленькой, терпевшей насмешки и
поношения старушки. Когда какая-нибудь работа перестает доставлять мне
удовольствие, я ставлю на ней крест, но объяснить это газетчику,
по-видимому, слишком сложное занятие. Газетчики привыкли полагаться на
свое. "чутье" и всюду "чуять жареное"; широко распространенная
разновидность желчного газетчика не желает признавать также, что журналист
не является человеком искусства и не имеет никаких оснований стать им. В
сфере искусства газетчики обычно теряют свое чутье и начинают нести
околесицу, особенно в присутствии красивых молодых девиц, которые еще
столь наивны, что готовы восторгаться каждым писакой только за то, что ему
предоставлена печатная "трибуна" и он оказывает "влияние". Существуют
весьма удивительные, еще не распознанные формы проституции, по сравнению с
которыми собственно проституция представляется мне честным ремеслом: там,
по крайней мере, можно хоть что-то получить за свои деньги.
продажной любви без гроша в кармане. А в это время Мария в своей римской
гостинице примеряет испанскую мантилью, дабы представительствовать, как
это подобает "first lady" немецкого католицизма. Вернувшись в Бонн, она
начнет посещать все чаепития, на которые ее будут звать, улыбаться,
заседать во всевозможных комитетах, открывать выставки "религиозного
искусства" и "подыскивать себе приличную портниху". Все дамы, которые
выходят замуж за официальных лиц в Бонне, "подыскивают себе приличную
портниху".
чашкой чая или с рюмкой коктейля в руке:
освящать статую девы Марии по проекту Крегерта. Ал, в Италии даже святые
отцы очаровательны. Кардинал просто душка.
чтобы подышать воздухом родного города, но и это мне не помогло. Я слишком
долго пробыл в Бонне, почти два часа, а боннский воздух, если дышать им
такой срок, теряет свои целебные свойства.
осталась католичкой. Несколько раз она переживала тяжелые кризисы,
разочаровавшись в Кинкеле и в Зоммервильде, а что касается Блотхерта, то
этот субъект превратил бы в безбожника самого Франциска Ассизского.
Довольно долго она в церковь вообще не ходила и отнюдь не собиралась со
мной венчаться; на нее напало своего рода упрямство, и только через три
года после нашего отъезда из Бонна она опять стала посещать "кружок", хотя
они зазывали ее все время. Я сказал ей тогда, что разочарование - еще не
резон. Если она считает это дело правым, то никакие Фредебейли и ему
подобные не могут превратить его в неправое. Наконец; - говорил я, - там
еще есть Цюпфнер, он немного педант и вообще не в моем вкусе, но как
католик он приемлем. Наверняка найдется немало таких приемлемых католиков;
я перечислял некоторых священников, проповеди которых мы с ней слушали,
напоминал о папе, о Гарри Купере и о Джеймсе Эллисе... Папа Иоанн и
Цюпфнер стали опорой ее веры. Как ни странно, Генрих Белен в это время уже
не привлекал Марию, наоборот, она уверяла, что он "липкий", и смущалась
всякий раз, когда я заговаривал о нем; я даже заподозрил, что он "лип" к
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Максимов Альберт
Никитин Юрий
Мичурин Артем
Плотников Александр