Чтение 42–й страницы книги ~Избранные ходы~

неподвижно, как копилка. Ирина была рядом, сегодня она была доступнее на
десятки сгоревших июлей. Вот она здесь, с ней можно разговаривать, к ней
можно притрагиваться, трогать волосы. Но он снова находил ее глазами и
понимал, что поцелуя больше не получится -- она садится так неудобно, что до
губ не дотянешься. Она далеко сегодня. Холоднее и дальше на десятки снегов.

"Она привыкла засыпать в кресле", -- последнее, о чем он подумал в ее
новой квартире.

Он брел по улице, и ноги, преодолевая сокращенность мышц, на минуту
выводили его из оцепенения. Тогда мысли обретали течение, близкое к
равнинному. Он вспоминал осенний бал и Ирину у шведской стенки с кленовым
листом в руке. Почему он не подошел к ней тогда? Может быть, все было бы
иначе. В жизни надо срываться.

День уходил, таял. Последние мгновения остывали на пустующих тротуарах.
На цветные осенние образы ложились ночные, черно-белые. Все вокруг было
объято темнотой и бесконечной жаждой повторенья.

Решетнев брел по мокрым улицам и затаптывал одинокие звезды в
галактики, отстоящие друг от друга на сотни световых лет. Он навязывал себя
скамейкам и аллеям, ничего и никого не помнящим, и не мог избавиться от
мысли, что Ирина в нем уже неизлечима. Она будет затихать и воспаляться
снова в маленькой замкнутости, имя которой произносит каждый сигнал
наезжающих сзади машин, каждая капля дождя. Ему казалось, за ним кто-то
идет. Босиком по снегу. Он оборачивался и не мог с достаточной уверенностью
отнести этот холодный мираж ни к прошлому, ни к будущему. Он принимался
вспоминать, а получалось, что ждет, но, стоило ему помечтать, все тут же
обращалось памятью.

Над городом и чуть поодаль вставали зори, похожие на правдивые рассказы
о любви.

Друзья, вернувшись из тайги вслед за Решетневым, привезли ему несколько
конвертов с пометкой: "адресат выбыл". Даже эти его письма к Ирине, свершив
слалом долгой дороги в два конца, вернулись на круги своя.

Если бы не Кант...

Занянченный Нечерноземьем Артамонов хотел попасть на производственную
практику куда-нибудь в тундру, но для расширения кругозора, что ли, его
вместе с Пунтусом и Нынкиным оставили в Брянске и засунули на
машиностроительный завод возить на тачке в отвал отработанную опоку.

-- Естественным путем избегнуть цивилизации не удалось. Придется это
сделать искусственно, -- не сдался судьбе Артамонов. -- Учреждаю для себя
чисто интеллектуальное лето. Ни капли никотина и алкоголя на эпителиальных
тканях. Никаких случайных девочек. Только книги, театры, музеи.

-- Если ты напряжешься в этом направлении, из тебя действительно выйдет
толк, -- поощрил его Пунтус.

-- Причем весь. Без остатка, -- уточнил Нынкин.

-- Чтобы застраховаться от случайных срывов, я стригусь наголо. До
блеска, -- захорохорился Артамонов.

-- Чего только не придет в голову на голодный желудок, -- покачал
головой Пунтус.

-- Правильно жить -- это ничего не делать от нечего делать, --
сформулировал Артамонов идею и лозунг своего перспективного развития.

-- Я тоже за то, чтобы ничего не делать, -- сказал Нынкин.

-- А я считаю так, -- продолжил бить себя в грудь Артамонов. -- Если
завязывать, то на два узла. Никаких бантиков и петелек я не признаю с
детства.

И точно -- шнурки на туфлях Артамонова расшнуровать до конца было
невозможно.

Артамонов отправился искать крутого цирюльника, и уже через полчаса
голова новатора походила на плафон недорогого светильника.

-- Ящур! -- воскликнул Пунтус при виде Артамонова, которого обкорнали
такими клоками, что обработанная поверхность стала походить на тифозную
шкуру.

-- Ты стал похож на осла! -- выразился Нынкин.

-- Нет, на зайца! Которому лет триста!

-- Прижми уши или надень шапочку!

-- Теперь ты точно от любой любви застрахован! Девочки будут шарахаться
от тебя на проезжую часть!

-- И уступать место в общественном транспорте.

-- И в "Журавли" тебя вышибалы не пустят!

Артамонов, сохраняя невозмутимость, отправился в свою комнату и возлег
в ботинках на кровать со словарем антонимов.

-- Оригинальный -- банальный, -- читал он вслух, -- оптом -- в розницу,
острый -- тупой, -- долдонил он себе под нос.

Дожди хорошенько выдержали взаперти честной народ, и в первый же
солнечный день все население Брянска высыпало на пляжи.

Нынкин и Пунтус увлекли в пойму упирающегося Артамонова. Они выбрали
удобное местечко между двумя киосками, чтобы до ленивых пирожков и пива было
примерно одинаково, и принялись играть в балду.

Артамонов надрывно читал Зощенко. С новелл этого автора было проще
открывать чисто интеллектуальный сезон. И все было бы хорошо, если бы не
Кант на пустом коврике...

Артамонов наткнулся на этого Канта, как на бревно. Кант лежал на
коврике, а коврик был без хозяина, вернее, без хозяйки -- об этом говорили
оставленные тапочки тридцать шестого размера. Тапочки, конечно, тапочками,
но Кант... Возникло любопытство. Не всякий сможет читать Канта в пляжных
условиях, подумалось Артамонову, и он занял коврик с тем, чтобы дождаться
хозяйки. С сожалением Артамонов обнаружил, что Кант не Иммануил, то есть не
философ, а всего лишь Герман -- современный немецкий писатель. Но деваться
было некуда -- курок знакомства был уже взведен. "Не утонула ли она? --
мелькнуло в голове Артамонова. -- Слишком долго купается". Он начал
осматривать берег -- не собралась ли толпа по этому поводу. Но тут подошел
Пунтус и сказал:

-- Твоя жертва, уважаемый испытатель, уже полчаса прячется за
раздевалкой, вся дрожит от страха и рисует крестики-нолики. Она зашла к тебе
со спины, и твой зековский затылок не вызвал у нее никакого доверия. С тебя
три рубля на пиво за информацию.

-- Где? -- подхватился Артамонов. -- За какой раздевалкой?

-- Вон, видишь, ножки переминаются.

-- Спасибочки.

-- Спасибом тут не отделаешься. Попрошу три рубля.

Артамонов сунул Пунтусу трояк, вздохнул и направился за раздевалку.
Девушка хворостинкой рисовала головы. Их было уже с десяток. В профилях и
анфасах угадывались знакомые личности.

-- Вас шокировала моя внешность? -- Артамонов встал рядом с
художествами.

-- Нисколько, -- ответила девушка.

-- Неужели?! -- как бы изумился он.

-- Вот вам крест, -- перекрестилась она.

-- Если бы не друзья, мы бы с вами так и не встретились, -- произвел
маневр Артамонов.

-- Это на мне никак не сказалось бы, -- снова нашла она, что ответить.

-- Почему? Я бы отнес ваши тапочки в милицию, -- продолжал переть
напролом Артамонов.

-- Если бы я пошла следом, вас оттуда могли бы и не выпустить, -- не
сдавалась она.

-- Вы, конечно, можете говорить что угодно, но об одном я вам должен
поведать честно: в вашем коврике с Кантом в качестве приманки мне увиделась
возможность нашего будущего, и, если сегодня часиков эдак в девять вы
окажетесь в "Журавлях", мы не разминемся, -- пошел ва-банк Артамонов.

-- Вы уверены? -- навела она на него свои токсичные, в пол-лица глаза.

-- Я расскажу вам массу интересных историй. Вплоть до того, что после
них вы измените свою жизнь, -- начал потихоньку спускаться со своей крутизны
Артамонов.

-- Я впервые наблюдаю наглость в такой необычной форме.

-- А насчет Канта... -- Артамонов откашлялся, -- я как раз давно искал
эту книгу. Можно взять почитать?

-- Вы всегда работаете под наив? -- ответила она вопросом на вопрос,
как в Одессе, и стерла ногой все нарисованное.

-- Как вам сказать... вечером я объясню.

-- Что ж, я подумаю.

-- Вам ничего не остается делать.

Он посмотрел ей вслед и пожалел, что постригся под ноль.

Пунтус с Нынкиным, потирая руки, поджидали Артамонова, чтобы уколоть,
уличить, укорить и под шумок изъять еще один трояк на пиво.

-- Ну что, система не сработала? -- спросил Пунтус.

-- Посмотрим, -- Артамонов задрал бутылку пива вверх, как горн. --
Вечер покажет.

-- А как же наше многострадальное интеллектуальное лето? -- стряхнул с
носа песок Нынкин.

-- Знаете, мне все-таки кажется, что лучший стимулятор человеческой
деятельности -- не кофе и не крепкий чай, а нормальная девушка, -- пошел
перед друзьями на попятную Артамонов.

-- Совсем недавно ты говорил обратное, -- зевнул Нынкин.

-- У нее такие большие глаза, что издали кажется, будто она в очках, --
оправдывался Артамонов. -- Прямо как пульсары!

В ресторан "Журавли" Артамонов пришел задолго до девяти и устроился за
единственным свободным столиком под фикусом.