Чтение 42–й страницы книги ~Жизнь и судьба~

небе над головой, ни о Златочке, которую убили беременной на шестом
месяце, он лежит и считает то, что не успел досчитать в яме: двадцать
бреннеров, тридцать семь дней, итого бреннеро-дней... - это раз; два -
надо учесть, сколько кубов дров на человека; три - надо учесть, сколько
часов горения в среднем на одну фигуру, сколько...

Через неделю его поймали полицейские и отвели в гетто.

И вот здесь, в вагоне, он все время бормочет, считает, делит, множит.
Годовой отчет! Он должен его сдать Бухману, главному бухгалтеру Госбанка.
И вдруг ночью, во сне, взрывая коросту, покрывшую его мозг и сердце,
хлынули обжигающие слезы.

"Злата! Злата!" - зовет он.

45

Окно ее комнаты выходило на проволочную ограду гетто. Ночью
библиотекарша Муся Борисовна проснулась, приподняла край занавески и
увидела, как двое солдат тащили пулемет; на его полированном теле
поблескивали синие пятна лунного света, очки шедшего впереди офицера
поблескивали. Она слышала негромкий гул моторов. Машины приближались к
гетто с потушенными фарами, и тяжелая ночная пыль серебрилась, клубясь
вокруг их колес, - они, словно божества, плыли в облаках.

В эти тихие лунные минуты, когда подразделения СС и СД, отряды
украинских полицейских, подсобные части, автомобильная колонна резерва
Управления имперской безопасности подошли к воротам спящего гетто, женщина
измерила рок двадцатого века.

Лунный свет, мерное величавое движение вооруженных подразделений,
черные могучие грузовики, заячье постукивание ходиков на стене, замершие
на стуле кофточка, лифчик, чулки, теплый запах жилья, - все несоединимое
соединилось.

46

Дочь арестованного и погибшего в 1937 году старого доктора Карасика,
Наташа, в вагоне время от времени пробовала петь. Иногда она напевала и
ночью, но люди не сердились на нее.

Она была застенчива, всегда говорила едва слышным голосом, опустив
глаза, ходила в гости только к близким родственникам и удивлялась смелости
девушек, танцевавших на вечерах.

В час отбора людей, подлежащих уничтожению, ее не зачислили в кучку
ремесленников и врачей, которым сохранили их полезную жизнь, -
существование вянущей, поседевшей девушки было не нужно.

Полицейский подтолкнул ее к базарному пыльному холмику, на котором
стояли три пьяных человека, одного из них, ныне начальника полиции, она
знала до войны, - он был комендантом какого-то железнодорожного склада.
Она даже не поняла, что эти трое творят приговор жизни и смерти народу;
полицейский пихнул ее в гудящую тысячную толпу признанных бесполезными
детей, женщин, мужчин.

Потом они шли к аэродрому под последним для них августовским зноем,
мимо пыльных придорожных яблонь, в последний раз пронзительно кричали,
рвали на себе одежду, молились. Наташа шла молча.

Никогда она не думала, что кровь бывает такой поразительно красной под
солнцем. Когда на миг смолкали крики, выстрелы, хрипы, - из ямы слышалось
журчание крови, - она бежала по белым телам, как по белым камням.

Потом было самое нестрашное, - негромкий треск автомата и палач с
простым, незлобивым, утомленным работой лицом, терпеливо ожидавший, пока
она робко подойдет к нему поближе, станет на край журчащей ямы.

Ночью она, выжав намокшую рубашку, вернулась в город, - мертвые не
выходят из могилы, значит, она была жива.

И вот когда Наташа пробиралась дворами в гетто, она увидела народное
гулянье на площади - смешанный духовой и струнный оркестр играл печальную
и мечтательную мелодию всегда нравившегося ей вальса, и при тусклой луне и
тусклых фонарях по пыльной площади кружились пары - девушки, солдаты,
шарканье ног смешивалось с музыкой. Увядшей девушке в этот миг стало на
душе радостно, уверенно, - и она все пела и пела потихоньку в предчувствии
ждущего ее счастья, а иногда, если никто не видел, даже пробовала
танцевать вальс.

47

Все, что было после начала войны, Давид помнил плохо. Но как-то ночью,
в вагоне, пронзительно ясно в мозгу мальчика возникло недавно пережитое.

В темноте бабушка ведет его к Бухманам. Небо в мелких звездах, а край
неба светлый, зеленовато-лимонный. Листья лопуха касаются щеки, словно
чьи-то холодные влажные ладони.

На чердаке, в убежище, за фальшивой кирпичной стеной сидят люди. Черные
листы кровельного железа днем раскаляются. Иногда чердачное убежище
заполняется гарным духом. Гетто горит. Днем в убежище все лежат
неподвижно. Монотонно плачет Светланочка, дочь Бухманов. У Бухмана больное
сердце, днем его все считают мертвым. А ночью он ест и ссорится с женой.

И вдруг лай собаки. Нерусские голоса "Asta! Asta! Wo sind die Juden?",
и над головой нарастает громыхание, немцы вылезли через слуховое окно на
крышу.

Потом гремевший в черном жестяном небе немецкий кованый гром затих. Под
стенкой слышны лукавые, несильные удары - кто-то выстукивал стены.

В убежище наступила тишина, страстная тишина, с напружившимися мышцами
плеч и шеи, с выпученными от напряжения глазами, с оскаленными ртами.

Маленькая Светлана под вкрадчивое постукивание по стене затянула свою
жалобу без слов. Плач девочки вдруг, внезапно оборвался, Давид оглянулся в
ее сторону и встретил бешеные глаза матери Светланы, Ревекки Бухман.

После этого раз или два на короткий миг ему представились эти глаза и
откинутая, словно у матерчатой куклы, голова девочки.

А вот то, что было до войны, помнилось подробно, вспоминалось часто. В
вагоне он, словно старик, жил прошлым, лелеял и любил его.

48

Двенадцатого декабря, в день рождения Давида, мама купила ему
книгу-сказку. На лесной поляне стоял серенький козлик, рядом тьма леса
казалась особо зловещей. Среди черно-коричневых стволов, мухоморов и
поганок видна была красная, оскаленная пасть и зеленые глаза волка.

О неминуемом убийстве знал один лишь Давид. Он ударял кулаком по столу,
прикрывал ладонью от волка полянку, но он понимал, что не может оградить
козленка.

Ночью он кричал:

- Мама, мама, мама!

Мать, проснувшись, подходила к нему, как облако в ночном мраке, - и он
блаженно зевал, чувствуя, что самая большая сила в мире защищает его от
тьмы ночного леса.

Когда он стал старше, его пугали красные собаки из "Книги Джунглей".
Как-то ночью комната наполнилась красными хищниками, и Давид пробрался
босыми ногами по выступавшему ящику комода в постель к матери.

Когда у Давида бывала высокая температура, у него появлялся один и тот
же бред: он лежал на песчаном морском берегу, и крошечные, величиной с
самый маленький мизинчик волны щекотали его тело. Вдруг на горизонте
поднималась синяя бесшумная гора воды, она все нарастала, стремительно
приближалась. Давид лежал на теплом песочке, черно-синяя гора воды
надвигалась на него. Это было страшней волка и красных собак.

Утром мама уходила на работу, он шел на черную лестницу и выливал в
банку из-под крабовых консервов чашку молока, об этом знала худая
побирушка-кошка с тонким, длинным хвостом, с бледным носом и заплаканными
глазами. Однажды соседка сказала, что на рассвете приезжали люди с ящиком
и отвратительную кошку-нищенку, слава Богу, наконец увезли в институт.

- Куда я пойду, где этот институт? Ведь это совершенно немыслимо,
забудь ты об этой несчастной кошке, - говорила мама и смотрела в его
умоляющие глаза. - Как ты будешь жить на свете? Нельзя быть таким ранимым.

Мать хотела его отдать в детский летний лагерь, он плакал, умолял ее,
всплескивал в отчаянии руками и кричал:

- Обещаю тебе поехать к бабушке, только не в этот лагерь!

Когда мать везла его к бабушке на Украину, он в поезде почти ничего не
ел, - ему казалось стыдно кушать крутое яйцо или взять из засаленной
бумажки котлету.

У бабушки мама пожила с Давидом пять дней и собралась обратно на
работу. Он простился с ней без слез, только так сильно обнял руками за
шею, что мама сказала:

- Задушишь, глупенький. Здесь столько клубники дешевой, а через два
месяца я приеду за тобой.

Возле дома бабушки Розы была остановка автобуса, ходившего из города на
кожевенный завод. По-украински остановка называлась - зупынка.

Покойный дедушка был бундовцем, знаменитым человеком, он когда-то жил в
Париже. Бабушку за это уважали и часто выгоняли со службы.

Из открытых окон слышалось радио: "Увага, увага, говорыть Кыив..."

Днем улица была пустынна, она оживлялась, когда шли по ней студентки и